Марк Харитонов - Джокер, или заглавие в конце Страница 25

Пашкин был старше лет на пять, в университете оказался старше всего на курс, где-то успел поучиться раньше. Факультеты у них были разные, у одного — информатика, информационные технологии, у другого — экономика, менеджмент. Но так случилось, что стали встречаться, и не только на общих предметах. Сложилась общая. как вам сказать. компания.

Тольц поднял на меня взгляд, убедился, что мне тут объяснять не надо. Упоминания о девушке он поначалу еще старался избегать, но выдерживать так все время было нельзя, пришлось. Что парни таскались на мои занятия главным образом ради нее, это мне и без него было ясно. Не говоря о том, что я лучше него самого мог понять, как умело эта Лиана держала обоих возле себя, поощряла соперничество. Соревноваться с Пашкиным в спорте или в танцах Тольц, конечно, не мог, но на машине, например, гонял даже лучше, жаль, не было случая показать, кататься с чужими девушку не пускали.

Не говоря о некоторых предметах. Математика-то этому Пушкину тоже была нужна, вот тут он с Тольцем не мог даже равняться. При встрече, бывало, просил что-нибудь решить за него, доказать неравенство, вычислить интеграл. Одну работу рыжий даже сделал для него сверх учебной программы, для какого-то конкурса. Быстрей было решить самому, чем объяснять, Роману было не жалко. Пашкин за это решение получил даже приз, не упускал потом случая похвастаться, Тольца, конечно, не упоминал. И ведь не станешь же при всех напоминать, что решение-то было твое. Неловко, и постесняешься.

Что-то похожее, как я понял, было и с этим джокером. Тольца заинтересовал термин, он стал всерьез копать. Показалось, что с этим понятием можно связать многое, не только в информатике. Непредсказуемость, неожиданность… ну, об этом он попробовал написать, повторять уже не стоило. Завел как-то в компании разговор о нем, кое — кому показалось интересно. (Смешной, однако, мальчик, подумал я, ему казалось, что если заменять имя словом «кое-кто», другие не догадаются, о ком он.) Обоим хотелось перед ней выглядеть интеллектуалами, это было понятно. Она им давала понять, что ей в мужчине нравится интеллект, про гениальность, я знал, разговор заводила. Пашкин ее интерес уловил, сумел перехватить словцо, переиначить, нашел случай выступить. Это уже было при мне, я помнил. О человеческом факторе в бизнесе. О волевом превосходстве, о новых аристократах.

— Ну да, — скривился Тольц. — У него был даже такой стишок: «Аристократ, будь сильным и гордым, бей плебея в хамскую морду». Не знаю, сам ли сочинил. И ведь кому-то нравилось. Он же ничего у меня по-настоящему не понял, как можно было всерьез?..

(А ведь он до поры даже не понимал, что его просто используют, усмехнулся я про себя. Умники иной раз меньше других понимают в реальной жизни, ухитряются не замечать очевидного. И при этом даже чувствовать себя счастливыми. Мозги настроены на другое.)

— Не знаю, как объяснить, — повторял он опять. — Была какая-то счастливая работа ума. Вообще какое-то особое состояние. необыкновенное, удивительное.

Влюбленность, что ж тут было объяснять. Рассказать мне всего Тольц не мог, и не только потому, что о таких вещах не говорят с другими. Он, думаю, сам не вполне понимал, что с ним происходит. Знал, конечно, то, что положено знать в этом возрасте, о чем мог прочесть в книгах, увидеть в кино, а тем более в интернете. Но ему еще было доступно незрелое, неясное чувство, способность к мучительному, счастливому томлению, от которой, увы, избавляет возраст. Представлял ли он реально ту, в которую был влюблен? Влюбляются больше в созданное собственным воображением, больше в голос, нежели в смысл слов. Взрослая девушка могла скорей над ним посмеиваться, разве что по-женски немного жалеть. Вряд ли Роман достаточно представлял, что может быть дальше, какой ожидал взаимности. Об этом речь вообще не шла.

Из слов Тольца можно было понять, что надежды его были связаны с возможностью предъявить ей какое-то решающее, несравненное достижение — тогда бы она его оценила. Известные юношеские грезы. Существенней всего было особое состояние, интенсивная, как никогда, счастливая работа ума. Столько он за это время успел пересмотреть, прочесть, самого разного. Не только по информатике, математике, но и по биологии, нейропсихологии. (Забыл, что мне про это уже говорил, начал было опять объяснять.) Мы о своем мозге, оказывается, так мало знаем. Сейчас чуть ли не каждый день открывают в нем что-то новое. Структуры, взаимодействия, механизмы, процессы. И при этом научились создавать математические модели, искусственные нейронные сети по принципу биологических, а на их основе и программы, системы, способные к самоорганизации, самообучению…

Ну, не пересказывать же своими словами. Я и термины не всегда могу повторить. Нам кажется, будто мы достоверно знаем, что такое беспорядок, порядок, красота, безобразие, добро, зло, пользуемся на самом деле метафорами — а что им соответствует в физическом мире? Известные объяснения так же условны, как математические понятия. Групп, матриц, функций, чего там еще, в природе не существует, но мы можем свои построения преобразовывать, сопоставлять результаты с реальностью, и если придерживаемся определенных законов, абстрактные, казалось бы, выводы оказываются не только применимы к жизни — они могут влиять на жизнь.

Я слушал, время от времени кивая — казалось, будто в самом деле готов был понять. Понять не содержание — не мне было судить, насколько всерьез стоило относиться к этой, может быть, умственной самодеятельности. Понятно было счастье процесса, вдохновенного поиска. Он и рассказывал, как будто заново переживал кайф — даже слушая, можно было это представить. Ни о чем вроде бы специально не думаешь, отходишь перекусить или отмокаешь под душем, вода барабанит по черепушке, в голове ничего, кроме шума — незаметно из него возникает музыка, похожая вначале на речитатив переменчивого дождя, все более явственная, нездешняя, обычными нотами ее не запишешь, тем более не объяснишь словами, только такой же музыкой. Что-то шевелится, соединяется в мозгу или в электронных недрах, ощущаешь себя внутри мерцающего математического пространства, оно преображается само собой, спешишь поскорей к компьютеру, голый, оставляя мокрые следы на полу. А потом вдруг начнешь под эту никому не слышную музыку пританцовывать, притоптывать нелепо, не до конца еще просохший. Право, я почти это видел: потемневшие от воды пряди лезут на глаза, кожа незагорелая, белая, на губах улыбка счастливого идиота. Конец зимы или начало весны, время не имело значения. Не то чтобы его не замечаешь (как не замечаешь рутинных движений, умывания, смены одежды, утро сейчас или ночь, шторы задернуты, свечения дисплеев достаточно). Вздернутость чувств, возбужденная, бессонная продуктивность мозга. И можно ли было это назвать бессонницей? Какой-то подарок природы — способность не спать подряд сутки, другие, сколько еще — он дней не считал, сливались в один. И никакой усталости, сонливости. Или, может, ему казалось, что не спит? Где-то он, кажется, читал, что такое бывает, теперь сам бы мог рассказать. Как будто снится, что ты не спишь, а мозг работает без усилия, сказочно, как во сне. Именно как во сне. Да еще начинаешь придумывать для себя произвольные ритуалы, зароки: совершить, например, одинаковое количество движений кистями рук в определенной последовательности и проследить, чем это обернется в течение дня. (Сумеешь ли ты, например, встретиться кое с кем на перемене, то есть даже не подойти, но хотя бы увидеть, пусть на расстоянии, даже лучше на расстоянии, подходить каждый раз неловко, подумает, что навязываешься.) Род суеверия, самодельной магии, подростковая игра с собой. Небезразлично оказывалось, в какой рубашке в какой день недели ты поехал на занятия. Хотя посмотреть на себя в зеркало перед уходом этот рыжий интеллектуал скорей всего забывал. Безрукавку, впрочем, надевал неизменно — амулет свое действие вроде бы подтверждал.

Ну, тут я уже больше добавлял от себя, но он и сам готов был над собой усмехаться. Действительно важным для него было нараставшее чувство, что все со всем связано: возникающее в мозгу, во внутренностях слабо урчащего устройства — и происходящее в жизни, в мире, если угодно, в космосе с его всеобъемлющими полями. Как некоторые готовы называть любовь проявлением мировой гармонии, а кто-то скажет: божественного начала…

Студент говорил, глядя не на меня, куда-то мимо, разбитую сторону лица можно было почти не замечать, я уже привык. Я сидел в кресле, немного возвышаясь над ним, в уме вертелся, не оставлял все тот же вопрос: не поддерживалось ли это восхищенное, но, право, не совсем естественное состояние вполне известными средствами? Болезненная невнятица реферата, лежавшего на столе в соседней комнате, все же требовала, что ни говори, объяснения.

Прямо спросить про это я медлил — а скоро и не понадобилось. Парню надо было не просто все-таки в конце концов рассказать, что с ним произошло — в чем-то самому разобраться. Обнаружил, что кофейная чашка с блюдцем все время оставались у него в руках, удивительно, что не уронил. Убедился, что в ней ничего не осталось, потянулся поставить чашку на стол, я перенял у него.