Петер Надаш - Конец семейного романа Страница 25

Чувствуешь, насколько оно благозвучнее стихотворения Часдаи! Да, оно и правда эффектное, но все-таки поверхностное. Такова была и жизнь Самуила. Это он в круге разума достигает самых больших высот, но он же и катится вниз. Однажды ночью Кордова заполыхала и к утру вся превратилась в пепел. Самуил бежал в Гранаду. Его мать была еще жива, нанималась в прислуги, воровала, копила деньги. Перед смертью открыла она Самуилу, что тот, кого он почитал своим учителем, был дед его, а что до отца, то не стоит его и поминать, так ничего о нем и не сказала. Он для того только и был нужен, чтобы родился ты! Самуил на деньги почившей матери открыл скромную лавчонку, но зато в очень хорошем месте! Иногда я оглядываю свой магазинчик и мнится мне, что, собственно говоря, это лавка Самуила, а я и есть тот Самуил, и со мной может случиться то же, что, придет час, и случится с ним. Вот сижу я, чужак, здесь, среди шелков и специй, а на той стороне улицы отворяются ворота и подходит ко мне слуга царя Хаббуса. Набрав всякого товара, слуга возвращается во дворец и говорит царю: „Царь! Живет здесь, напротив, один еврей, все науки превзошедший, ум у него острый как бритва, на семи языках может стихи сочинять, писать, читать и разговаривать“. Царь посылает за мной, продай, говорит, жалкое свое заведение, потому как он давно уже подыскивает себе хорошего секретаря. И я соглашаюсь. Тут дедушка мой стал бороду свою терзать, так смеялся. Я не понимал, отчего он смеется. Потом-то, конечно, я вспомнил, говорил мой дедушка, задыхаясь от смеха, что здесь, напротив меня, не царь Хаббус живет, а Грюнфельд! Но какую дугу описывает звезда Самуила! Сначала он был секретарем, потом стал министром. Основал академию, раздобыл для библиотеки экземпляры Талмуда из Суры, те, которые держал в руках еще прадед его, знаменитый Самуил бен Иосиф, когда был там учителем, еще до того, как отправился в долгий путь, до того, как исчез навсегда. А когда умер царь Хаббус, по его завещанию стал в Гранаде Самуил визирем. Трижды семь — двадцать один; столько лет он — полновластный властитель! Повелитель! — так к нему обращались, и думали бедные, слепые евреи, что с ним настал конец их мучениям, предсказанным пророками: пришла пора еврейского царства! И теперь вступаем мы в круг власти! Когда Самуил умер, его сан перешел к сыну его Иосифу. Заплесневелый цветок, книжная моль! Обилие знаний уже душило его. Книгочей развлекал себя и подобострастных придворных своих тем, что нарочно издавал совершенно бессмысленные указы. Например: повелеваю каждому подданному моему с голубыми глазами первым приветствовать черноглазых, встав при этом на четвереньки и показав тому зад свой. Или вот такое: каждому земледельцу, будь то мужчина или женщина, прежде чем сеять зерно, надлежит попробовать землю на вкус, если же окажется она невкусной, хорошенько посолить ее! Но и этого Иосифу было мало. Устав от книг, он раздевался догола, иначе, говорил, я не воспринимаю, не чувствую своего тела; а раздевшись, приказывал звонить в колокольчик, чтобы все во дворце также ходили нагишом. Дамы и господа! Слуги и солдаты! Портные и просители! Можно себе представить! И после семи лет его царствования, пронизываемой ветром ночью, по христианскому летоисчислению тридцатого декабря 1066 года, разъяренные мавры ворвались во дворец. Гранада пылала. Иосиф бежал по коридору, но мавры настигли его и под хлопанье вздуваемых сухим ветром занавесей молча закололи. Кому удалось спастись бегством, прихватили с собой двух детей Иосифа. И, по воле Господней, с этих детей начинается следующий круг — круг страданий. Это были близнецы, девочка и мальчик, на редкость безобразные. Тело у обоих рыхлое и жирное, щеки словно два сушеных яблока, закатившиеся под плиту и уже заплесневелые. Через шесть лет добрались они до Руана, и тут взял их к себе сердобольный и старый слепой еврей. Когда ты в последний раз смотрелась в зеркало, Сара? Должно быть, лет десять тому, еще во дворце, случайно. А ты, Симон? Сегодня увидел себя, случайно, когда удил рыбу в озере. Я безобразен. А почему ты красивый? Потому что ты меня любишь, милый Симон. И потому, что я люблю тебя, ты для меня вовсе не безобразен, напротив! Верно, такова воля Всевышнего: не придется вам прятаться от глаз слепца. Они попрошайничали, сидели на ступеньках перед храмом Божиим, и все им подавали, потому что при виде их каждого здорового человека охватывал холодный ужас. Оставаясь одни, они обнимались, щипались, царапали друг друга, беспомощные, бессильные. Словно два чудовища — но ты все же не забывай их — они тоже твои предки! — они желали слиться в единое тело! Больные тела управлялись здоровыми инстинктами. Девушка забеременела от юноши. Любиться им можно было лишь молча, а ей молча же разрешиться от бремени; но младенец заплакал, и старик услышал его. В дом нищего сбежались евреи. Близнецов выгнали тумаками, а новорожденного оставили. Еще не успели дети Иосифа покинуть Руан, как прямо под городской стеной лихорадка избавила ужасную мать от страданий. А ее муж, муж родной сестры своей, повесился тут же, на дереве. Новорожденного назвали Вениамином, и, хотя ему сделали обрезание, но установить доподлинно, мальчик это или девочка, было невозможно; к тому же он был горбат, а когда вошел в возраст, лицо его оставалось девичьи гладким. Он и сам не знал, какого он пола. Оставаясь один, он умел страстно обнять себя и, удовлетворив свои желания, влюбленно целовал свои руки, при этом радуясь про себя: я не такой, как другие! То, что у других разделено, во мне соединилось! И мечтал в полусне: какая была бы радость, если бы мог я родить дитя, мною во мне зарожденное! И, если бы не помог ему Бог, если бы не помог такою страшной ценой, на том все и закончилось бы, и тогда не мог бы рассказать эту историю мой прадед в Шаторальауйхее, а мне мой дедушка в Сернье под шелковицей, и я не мог бы здесь рассказать все тебе. Итак, уже темнело. Была та минута, когда сумерки еще не сдаются ночи и долго еще выжидают. С улицы доносится глухой топот буйволов. Влажным туманом насыщаются окрестные леса, и в этом мареве исчезают ближние горы. Было красиво. Строго. На рассвете Вениамина оправили в путь, он должен был добраться до Вормса. Горбун нес с собой письмо, обходя стороной города и деревни, страдая от голода, он шел так несколько месяцев, на ночлег устраивался под деревьями“. Я все-таки посмотрел на дедушку. Он закрыл глаза и рассказывал свою историю так тихо, что, думаю, сам не слышал слов своих. Я не понимал, откуда это потрескиванье, только когда дедушка стал рассказывать про Вениамина, догадался, что потрескивает черепица на крыше — она разогрелась на солнце, а теперь остывает. „Я, Иохэль, слуга Бога, Отца и Господа нашего, раввин руанский, шлю вам всем свой привет! Да пребудет мир с вами, братья мои! Сообщаю вам, ежели не дошла еще до вас эта весть, что в нынешнем году весною собрался в Клермоне христианский собор, и Урбан, глава христианского мира, объявил Крестовый поход. Их цель — вернуть себе нашу древнюю родину, кою они именуют Гроб Господен. Они собирают воинство, и мы дали деньги, по здравому расчету. Однако Всемогущий отвернулся от нас, и оружие, приобретенное на наши деньги, обратилось не против магометан, а против нас, оставив горы трупов. Сейчас крестоносцы обложили уже и Руан, благородные рыцари требуют денег взаймы. Мы деньги жертвуем и знаем, что этим подписываем себе смертный приговор. Пока нам не дано понять, за какие прегрешения так наказывает нас Господь. Я думаю, это письмо пишет тебе уже покойник, мой премудрый Гершон, раввин города Вормса. Так что мы просим вас, думайте, поститесь и молитесь!“ Вот такое письмо привез Вениамин жителям Вормса. Среди двенадцати детей раввина Гершона была горбатая девушка. Кажется, девушка этого Вениамина и дожидалась! Ребе пообещал дать за ней хорошее приданое. Деньги Вениамина очень привлекали, только боялся он: вступит в брак, и тайна его пола будет раскрыта. Однако девушка обладала бурным темпераментом. Еще до свадебного пира она так усердствовала, что, несмотря на все его колебания, в Вениамине победило мужское начало. Младенцу было всего два дня от роду — сын Вениамина позднее называл восемнадцатое мая, — когда в еврейский квартал ворвались крестоносцы. Женщина с младенцем бежали, у Вениамина же сознание помутилось от одной мысли, что нагрянули солдаты, и он обрядился в женское платье. Тело его разрубили на куски, кровь впитала земля, плоть его сожрали голодные кошки. Горбатая мать и здоровенький младенец, названный Давидом, переправились через море. Пятнадцать лет мы прожили в Норвиче и, таким образом, стали англичанами, хотя до тех пор были немцами, ашкенази. В Норвиче жил также некий подмастерье скорняка, который состоял в преступной связи с женой своего мастера, но и мастер тот хорошо с ним расправился. Парня Уильямом звали. В пасхальную ночь его нашли мертвым в лесу под Норвичем. Ну, значит, это евреи убили его, чтобы замешать кровь в опресноки на праздник свой песах. Труп принесли к синагоге, рана открылась, из его сердца полилась живая кровь. Норвич горел, так же как горел сорок четыре года спустя Йорк. Давид со своими детьми жил в то время уже в Йорке, и один из них уродился в своего деда — горбатый, подслеповатый, почти карлик. Рассказывали, будто какая-то старуха, когда по еврейской улице прошел крестный ход, на Пасху, конечно, выплеснула, по обычаю, из окна ночной горшок, да прямо на лик Богоматери. Евреи искали спасения в замке епископа, и епископ, добрый и милосердный, поднявшись на стену, пожелал образумить вооруженную, озверевшую толпу: Во имя Иисуса, остановитесь! Стрела попала прямо в его открытый рот и вышла на затылке. Когда евреи увидели, что спасения нет и йоркский замок горит от смолы и пакли, они в корзине спустили вниз сына Давидова, горбатого Вениамина. „Если нам суждено погибнуть, пусть хоть кто-то донесет о нас весть!“ Это такая емкая фраза, что ее вполне мог бы взять своим девизом кто-нибудь из потомков. И мы твердили эти слова вместе с дедушкой до тех пор, пока я не выучил их наизусть и мог затем повторять один. „Если нам суждено погибнуть, пусть хоть кто-то донесет о нас весть! Слушай внимательно! Они хотели жить! Несмотря ни на что, все еще хотели жить!“ Так сказал не мой дед, он еще не мог этого знать, это добавлю я от себя: как будто позорная жизнь могла спасти от смерти! И наступил круг хитрости. Чувство и разум выродились окончательно, осталась только простая жажда жизни. Два года шел и шел Вениамин, пока не добрался до Эрфурта. Здесь он передал весть, которую доверили ему, но протянул к ним пустые ладони. Собрание погоревало, услышав его рассказ, и, чтобы помочь хотя бы единственному уцелевшему, определили его кладбищенским сторожем, жалованье же выдали за два года вперед, довольно приличную сумму, и сказали: с этими деньгами ты уж устраивайся половчее. Вениамин омывал покойников, копал могилы, женился, копил деньги. Его единственный сын, могучий, белокурый юноша, славился буйным нравом, пил, играл в кости и завел себе любовницу-христианку. Но тут началась повсюду чума. Люди говорили, будто евреи из мести отравили колодцы; Вениамин обмывал изъеденные гнойными язвами, синюшные трупы евреев, потом и его одолела зараза. Пока сознание не покинуло его, он сказал своему белокурому сыну, которого любил без памяти: Так все и будет, как до сих пор! Всякий раз по иному, все будет повторяться вновь и вновь, как я тебе рассказывал. Я это знаю! Через несколько дней запылает и Эрфурт, как пылали в былые времена, времена предков наших, Кадис, Кордова, Гранада, Руан, как горели Вормс, Норвич и Йорк! Но здесь, в Йорке, мы с этим покончили! Поняв, что удержаться в крепости нам не удастся, евреи сложили в кучу все оставшиеся деньги, все свое достояние. И сказали: это ДЕНЬГИ МЕРТВЫХ, ведь мы, хотя еще живы, но уже мертвы. А так как ты самый ловкий из нас, передай наследие наше ЖИВЫМ. И попроси их, пусть молятся. Тогда-то я и сбежал вместе с сокровищами в Эрфурт. Но не передал их никому, а теперь отдаю тебе. Никакого бесчестья в том нет, ведь и ты — живой. Но рассказывать тебе всю свою запутанную историю у меня уже нет времени. За кладбищем стоит одинокий дуб, ты знаешь. Отсчитай от него три шага на север, ночью вырой яму в два фута глубиной, там найдешь все и еще то, что я с тех пор накопил. Дорогое дитя мое! Со смертного моего ложа взываю к тебе: брось вино, не пьянствуй, не пей! Отправься со всеми сокровищами в Вену, разыщи там Хенеля, знаю, он даст тебе хороший совет. А теперь благословляю тебя! Мой отец плакал, и мне стыдно было, что глаза мои сухи, но ведь я знал: откажись я сейчас, перед ним, от привычных мне наслаждений, это было бы лицемерием. В Вене, перед домом Хенеля, стоял слуга. Ступай, скажи своему хозяину, что с ним хочет поговорить Иаков Мендель, сын Вениамина. Хенель принял Иакова Менделя стоя. Поинтересовался, каков его капитал, сколько он намерен вложить в дело. Иаков о всех своих сокровищах умолчал, назвал только половину. А сколько это было, никому не признался, даже сыну, так что и рассказать про это потомкам было некому. Хенель умножил в уме на три названную сумму, одобрительно поцокал языком, он знал: посылая своего сына в Буду, передаст с ним сумму в четыре раза больше; чтобы не был Мендель богаче его. Поцокав языком, Хенель отечески положил руки на плечи Иакова, и глаза его увлажнились: „Бедный сиротка, мне тебя жалко! У меня тоже есть сын, примерно твоего возраста, могу себе представить, как бы рыдал он, если бы потерял меня навеки. Ах ты, бедняга! Но в Вене не оставайся. Вена невелика, и здесь всем заправляю я. А твое состояние до смешного мало, здесь, знаешь ли, оно и гроша не стоит. Вот что я тебе присоветую: поезжай в Буду. Венгерский король издал нынче census iudeorum[24]: предлагает евреям золотую свободу. Золото за золото! Вот и мой сын туда едет, присоединяйся к нему! Будь ему другом, братом“. И после этого время хитрости сменяется временем геройства. В Буде. Или скажем так: хитрость облачается в маскарадный костюм героя. Год тысяча двести пятьдесят первый по христианскому летоисчислению. В точности мы не знаем, что произошло там и как. Деловая тайна. Только через несколько лет — а что такое несколько лет? миг один! — в Буде всем заправляют Мендели. Они высокие, светловолосые, с суровыми лицами. Они построили себе дома и большую синагогу. На улицах вокруг нее повсюду идет строительство, и живут здесь только единоверцы, менялы, ростовщики, торговцы. На заемные деньги многие французы, немцы, итальянцы да несколько венгров строят красивые дома. За Иаковом следует Соломон. Сын Соломона Иуда. Сын Иуды Иосиф. Все они живут долго. Иосиф, уже старик, в тихий послеобеденный час сажает возле себя сына своего. Они смотрят на плывущие по реке, со скрежетом сталкивающиеся льдины, и дедушка рассказывает внуку: „В один прекрасный солнечный день прибыл в Буду король Матяш. Рядом с ним молодая жена по имени Беатрикс. Мы тоже выехали встретить их верхом, как и прочие господа, но отдельно от всех. Пышно разодетые евреи, на лошадях, тридцать один человек — почетный отряд. Впереди на красивом белом коне выступает твой отец, мелодично играя на трубе. За ним десять юношей на черных жеребцах; их талии охвачены серебряными поясами, пряжка на каждом поясе такая, что из нее вышел бы тяжелый кубок. На боку — длинная шпага, ножны серебряные, эфес из золота с драгоценными камнями. За ними ехал я в сером, простом парадном костюме; я задумал так: мой наряд должен быть самым скромным, ведь я — глава евреев. На голове у меня была подбитая бархатом островерхая шляпа — напоминание королю: в иных странах евреям положено носить такие шляпы в посрамление; но эту шляпу мой ювелир украсил серебром, а он не уступал талантом нашему Руфу; на боку же у меня висела лучшая из шпаг моих в гладких золотых ножнах. За мною, парами, следовали конники, мой эскорт; все они были в коричневых парадных костюмах, на шляпах развевались белые страусовые перья. Под шелковым балдахином они везли законы Моисеевы; за ними ехали два оруженосца, а позади шли слуги с дарами, которые я затем преподнесу королеве. Блистательная королевская чета остановилась в парадном дворе замка возле колодца. И здесь, под красивую мелодию моего сына, я преподнес им два хлеба, красивую меховую шапку со страусовыми перьями, двух крупных живых оленей и двух серн в путах; еще были там красавицы-павы, числом восемь, и дорогие парадные шали, двенадцать штук; затем двое слуг поднесли главный подарок: сплетенную из серебряных прутьев корзину, доверху наполненную слитками чистого серебра весом по двадцать фунтов каждый. После Иуды был Иаков, это ему зимним вечером рассказывал про то, как встречали короля Матяша, дед его Иосиф. За Иаковом опять следует Иаков; за ним Иуда — префекты-евреи. Его высокий чин наследует Израиль Мендель, потом Исаак Мендель, но во времена Исаака турки уже были у Мохача[25]. Под вечер пришла весть: битва проиграна, королева овдовела, все, кто мог, спасались бегством, и было это в августе, тридцатого дня. Вот сидят они все в большом зале, и старый Исаак — умер в эту же ночь — говорит: „Нам много довелось испытать. В крови нашей все пройденные до сей поры круги. Наш инстинкт — бегство. И все же вот мой совет: останемся лучше здесь, турок умен, да и мы не глупцы. Пусть Моисей, сын Исаака, на подушке вынесет Сулейману ключи от Буды“. Мысль Исаака спасла нас. Но в сентябре султан призывает их к себе. Они входят и видят: сидит он на возвышении, только что с охоты, лицо его красно от колючего ветра, сидит, крутит свою длинную бороду; но тут они падают на колени, как велит обычай, и, склонив головы, слушают речь его: „Дорогие мои! Я оставляю эту страну. И то, что не закончил я, довершат два глупца, соперничая за власть. Все погубят, даже травы не останется. Вот что будет завтра с этой страной без меня. Турецкая пословица говорит: двум мечам в одних ножнах не уместиться, двум львам в одной пещере не ужиться! Надеюсь, вы меня понимаете. Какая судьба ждет вас между двух мечей, двух львов? Езжайте со мной. Да я и не позволю вам здесь остаться. Я высоко ценю сладость жизни. И деньги тоже, если они звенят в моем кармане. Ясно вам? Мы будем счастливы!“ Моисей Мендель ответил султану еврейской пословицей: „Если бы люди знали, что намерены сделать ради них другие, тут же все покончили бы с собой! Надеюсь, ты понимаешь меня, светлейший господин: мы всего лишь посланцы“. При этих словах приближенные султана так и взвились. Моисею Менделю снесли голову. И поплыли евреи по Дунаю, в битком набитых трюмах. Их дома разграбили и сожгли, но младший сын Моисея все-таки тайно остался в Буде, прикинувшись нищим. Другой сын, старший, изучает турецкий язык в Константинополе. Так что не удивляйся, если во сне заговоришь по-турецки. Издалека несутся друг к другу стенания обоих братьев. И когда янычары начинают поджигать синагоги, когда Константинополь весь охвачен огнем, сын Моисея Авраам возвращается в Буду. Братья встречаются вновь. И из других разных мест слетаются сюда евреи. Сын Авраама ловок, достаток у него не блестящий, но на жизнь хватает. Его сын Гершон занимается торговлей, у него можно купить всякую всячину, все, что привозят с далекого Востока. Сын Гершона Дан славится своей силой, и опять пролетело сто лет по бесконечному кругу. Прибывают императорские войска, чтобы освободить Буду. Но Дан становится на сторону турков, храбро сражается, и тогда-то выкрикнул он мой девиз: Умрем спасения ради! Битва и опустошение родственны. Опустошение — поражение в битве, и нет человека, кто бы понимал это лучше меня. Ведь круг опустошения — мой круг. А каков будет твой? Или ты уже вступил в какое-то иное время? Решить это мы пока что не можем. Второго сентября горела Буда, горела и синагога, в которой искали спасения старики, женщины, малые дети; стены рухнули. Опять мгновение, которое едва не оказывается в этой истории последним. Но нет, я здесь, я все же могу продолжить ее! Не спрашивай почему. Сейчас произойдет чудо! С императорскими войсками появляется некто, столь же воинственный, как и Дан, который геройски погиб на войне. И имя его Александр Шимон! Звучит знакомо? Да! Это он! Потомок того Симона, кто остался в Иерусалиме, когда Руф отправился в Рим, и здесь разными путями скитавшаяся семья воссоединяется. Ибо у покойного Дана была красавица дочь по имени Эстер. Девушка выбегает из горящей синагоги в охваченном огнем платье, обожжены и ее прекрасные черные волосы. Александр мощными руками сбивает пламя с ее одежды. И он, Александр Шимон, за деньги, выкупает у императора сто сорок оставшихся в живых евреев. Скорбное шествие бредет в Никольсбург, но для Александра и Эстер это свадебное путешествие. Изгнанные из Никольсбурга, они перебираются в Прагу. Их дети, когда приходится бежать и из Праги, возвращаются на венгерскую землю, и фамилия их снова Шимон. Теперь их родина венгерский городок Кёсег, потом какое-то время они живут в Пеште, и тут наступает пора тихого мира. Шестой круг истории. Из Пешта они перебираются в Кашшу[26], затем в Шаторальяуйхей. Здесь живет Авраам Шимон, чудо-раввин, которого в молодые годы посещает даже Лайош Кошут, потому что мой дед всем дает мудрые советы. Позднее он переехал сюда, в Сернье; это уже при отце моем было. С тех пор и стоит этот дом, и растет вот эта шелковица, кто знает, докуда вырастет. Такова история нашей семьи. После того, как разрушен был Иерусалим, прошла она уже шесть кругов в нескончаемом кружении истории. Каким окажется седьмой? Этого я не знаю. После мирного круга, может быть, наступит, наконец, счастье. И, может быть, это будет твой круг, великий дар Господа после стольких испытаний. Между тем вместе с нашей воинственностью сгинуло и богатство. Хотя осталось достаточно, чтобы прокормиться, и мы все еще живы, мы продолжаем жить. И я все-таки чувствую себя богатым: моими были не только все эти годы — а теперь они уже и твои! — но также и Бог, в которого я верил, потом потерял, потом обрел снова. Вот они, эти годы: я передаю их тебе. Но Бога ты должен обрести для себя сам, если будет на то Его воля, если ты сумеешь“. И тут мой дедушка замолчал. Над горами вставала красная луна. Как если бы я поднимался вместе с нею. Он еще не знал. Последнее опустошение случится во мне. Будет ли то же с тобой? Этого я не знаю. Тут из окна выглянула бабушка, увидела, что уже воссияла вечерняя звезда, можно садиться за трапезу. Она позвала нас: „Ауу!“ „Пойдем, уже пора“, — сказал дедушка. — В другой раз доскажу, что еще осталось». И семья наша села за стол.