Карен Уайт - Танцующая на гребне волны Страница 26

Он отпустил мою руку. Отсутствие его тепла было еще ужаснее, чем окружающая нас вода.

– Это Джон сказал тебе, чтобы ты об этом спросила?

– Нет. Я спрашиваю сама – и то, что мне хочется знать.

– Зачем, Ава? Почему ты всегда оглядываешься назад, когда я хочу двигаться только вперед?

Я встала, слишком утомленная, чтобы объяснить ему, что я, наверное, родилась, оглядываясь назад, в поисках чего-то преследовавшего меня, ожидавшего меня за углом, призрака моей сестры. Я очень рано постигла, что если смотреть только вперед, можно упустить то, что непосредственно за тобой и ожидает только обнаружения.

Мэтью тоже встал и обхватил ладонями мое лицо.

– Прости, Ава. Ты права. Ты имеешь полное право задать такой вопрос. Но неужели ты думаешь, что если бы я нашел что-то, я бы тебе не сказал? Разве мне не хотелось бы стереть в твоем сознании все сомнения по поводу моего участия в несчастном случае с ней?

Гнев во мне утих, обнажая другие эмоции.

– Нельзя стереть прошлое, Мэтью. Если ты считаешь, что меня необходимо защищать, перестань. Я сильнее, чем ты думаешь.

В глазах у него появилось какое-то странное выражение, и я вспомнила, что он сказал мне об Адриенне в день вечеринки у Тиш. «Она сказала мне однажды, что, когда я смотрю на нее, я как будто вижу вместо нее призрак». Глядя на него сейчас, я подумала, что понимаю, что она имела в виду.

– Что ты надеялся найти, Мэтью? – спросила я спокойно.

Он опустил руки.

– Я люблю тебя, Ава. Разве этого недостаточно?

Мне вспомнилось, как я однажды провалилась под лед в бассейне на нашем заднем дворе. Я никогда не подходила к нему близко летом, но тут почему-то решила, что смогу преодолеть свой страх, если пройду по застывшей поверхности. Моя мать, в шелковом платье и жемчугах, кинулась вытаскивать меня, прежде чем я успела сделать хоть один глоток воды. Она не сказала мне ни слова, вытирая меня и укладывая в постель в теплой ночной рубашке, и принесла мне на подносе куриный бульон. Я даже не поняла, зачем она бросилась меня спасать, пока не услышала за дверью ее рыдания, когда она думала, что я сплю.

– Нет, – сказала я. Как много истины может передать одно слово!

Он долго смотрел на меня непроницаемым взглядом.

– Я не собираюсь спрашивать тебя, почему ты виделась с Джоном МакМахоном, но я надеюсь, ты скажешь мне. Я бы не хотел, чтобы ты продолжала это знакомство. – Он резко повернулся, пошел к дому и, войдя, хлопнул дверью.

Я проглотила комок в горле и задумалась, что мне делать дальше. Я никогда не спорила с моим женихом Филом, и, может быть, именно поэтому мне не хотелось выходить за него, как будто ни у одного из нас не было убеждений, о которых стоило бы поспорить.

Взгляд мой задержался на коробке, которую принес Мэтью, и только тут я заметила этикетку с названием компании. Ее могли доставить мне только из дома, поскольку я не могла вообразить, чтобы кто-то другой мог использовать коробку из-под косметики для покойников, чтобы прислать мне что-то.

Радуясь возможности удалиться с пристани и от шума воды, я подхватила пустой бокал и коробку и ухитрилась донести их до кухни, где поставила предметы на стол. Но меня ждало разочарование – кухня была пуста. И что мне делать теперь с советом, преподанным мне невестками – никогда не ложиться спать в гневе? Однако происшедшее между мной и Мэтью было глубже, нежели просто вспышка гнева. Это была скорее трещина в основе наших отношений, давшая выход вопросам и сомнениям, которые маскировала и скрывала любовь.

Я прошла по затихшему дому в холл, ощущая вокруг себя пустоту. Выглянув в окно, я увидела, что машины Мэтью нет на месте. Я расправила плечи, воображая, что мать наблюдает за мной, и ждет, что я признаю ее правоту.

Решительно вернувшись на кухню, я схватила с полки в чулане фонарик и включила везде свет, прежде чем отправиться в студию Адриенны. Я слишком разозлилась, когда Мэтью ее очистил, но теперь у меня возникла настоятельная потребность самой все увидеть.

На дворе было еще достаточно светло, чтобы заметить, что щиты сняты с обоих окон. Поэтому когда я переступила порог, сумрак еще проникал в запыленное помещение. Полотна и мольберты исчезли, как и большой стол. На опустевших полках у одной стены стояли глиняные горшки всех размеров. На стене против двери добавилось крючков, на которых висели садовые лопатки, совок, грабли и другие садовые инструменты, некоторые из них были мне незнакомы. Мешки с удобрениями, землей для цветочных горшков выстроились, как солдаты, на деревянной подставке, чтобы сохранить их от сырости и вредителей. Окна были вытерты начисто.

Я подошла поближе к садовым инструментам и включила фонарик, чтобы получше их рассмотреть. Большинство ручек были красные, и совок был весь красный, за исключением деревянной части посередине. Мэтью потратил немало времени, разъезжая по магазинам, потому что красные ручки было найти нелегко. Я вообразила себе, как он рыщет в поисках инструментов моего любимого цвета, и гнев мой превратился в чувство вины…

Дверь на узенькую лестницу была открыта, но я не осмелилась подняться по ней. Я вспомнила, как Мэтью говорил мне, что Адриенна боялась привидений, и подумала: уж не это ли место вызвало у нее такие мысли? Они окружали меня сейчас, и я ожидала услышать шаги на лестнице и почувствовать прикосновение руки к моему плечу…

– Ава?

Я дернулась и чуть не выронила фонарик. В дверях стоял Мэтью. На долю секунды я приняла его за кого-то другого, чьему присутствию я так обрадовалась.

Он медленно вошел в комнату, лица его в темноте не было видно.

– Ты сделал это все… Для меня.

Я не увидела, но скорее почувствовала, что он кивнул.

– Но я должна была бы подождать. Это просто…

Я замолчала, зная, что он долго держит свои мысли в себе, просеивая их, как муку сквозь сито, пока в остатке не будет то, что нужно. Я должна была об этом помнить.

– Мне нужно было чем-то заняться. – Он вздохнул, и я почувствовала, как тяжелы его мысли. – Вчера у меня покончил самоубийством пациент. Шестнадцатилетний мальчик. Мне нужно было…

Я подошла к нему и взяла его руки в свои.

– Шш-ш. Мне очень жаль. Я теперь с тобой. И я не сломаюсь, я обещаю. Ты можешь все мне рассказывать. Быть может, тебе так будет легче.

Я погрузилась в его объятья и прижалась лицом к его груди, его запах снова стал частью меня.

– Я к этому не привык. Не привык нуждаться в помощи. Предполагается, что я врач, знающий на все ответы. У которого не бывает неудач.

Я прижала палец к его губам:

– Ты человек, Мэтью, и я твоя жена, я здесь, чтобы делить с тобой все – хорошее и плохое. Мы дали обеты – ты помнишь? Не старайся защищать меня.

Он кивнул, и мои губы заменили мои пальцы. Он привлек меня к себе, и я позволила себе раствориться в его объятьях. И прежде чем я успела закрыть глаза, свет фонарика упал в угол возле лестницы, где вьющиеся растения проникали в щель в стене, неуклонно стремясь вверх подобно безжалостному пауку, подобно сомнению, которое прокралось мне в мозг и укоренилось в груди, у моего сердца.

Глория

Антиох, Джорджия

Май 2011

Утренние птицы кричали в ветвях папайи. Я сидела в тени своей широкополой шляпы, напевая старую колыбельную, слова которой я помнила еще достаточно, чтобы петь ее моим внукам. Я вспомнила поцарапанную музыкальную шкатулку, найденную Авой после торнадо, стершего с лица земли городки в Алабаме и Джорджии, но пощадившего нас, чтобы мы могли стать хранилищем потерянных вещей.

Я никогда не собирала старинные вещи или вещи, принадлежавшие давно умершим людям. У меня изначально было такое ощущение, что старость и смерть заразительны. Со временем я узнала, что в этом есть доля истины, но еще раньше я не могла понять зачарованности Авы мелодией из музыкальной шкатулки и ее способности напевать слова, которых она никогда не слышала.

Но было ясно, что никто другой, как Мими, отдала шкатулку Аве, когда та уезжала в Сент-Саймонс. Они всегда были в сговоре, были соучастницами. Втайне я этому радовалась – как будто связь между ними, которая не могла бы существовать без меня, каким-то образом компенсировала мою неспособность быть такой матерью, какой мне хотелось быть.

– Черт возьми эту жару, – пробурчала я, в сотый раз обмахиваясь веером. Капли пота начали стекать по моей груди.

Мими лежала в шезлонге, ее светлые волосы были повязаны широкой розовой лентой с огромным бантом. Глаза ее были закрыты. Раскрытый журнал распластался на ее груди как мертвая птица. Моя мать, которой всего нескольких месяцев не хватало до девяноста двух лет, по-прежнему считала необходимым полежать немного на солнце каждое утро, «для цвета лица». В результате она только приобретала лишние морщины, я думала, что говорить ей об этом было все равно что поливать дерево, после того как оно сгорело дотла.