Мэри Кайе - Далекие Шатры Страница 26

– Но почему я? – спросил Аш, озадаченный необъяснимой переменой настроения Лалджи, по обыкновению делясь своими бедами с Кодой Дадом. – Что плохого я сделал? Это нечестно! Почему он так обращается со мной? Какая муха его укусила?

– Одному Аллаху ведомо, – пожал плечами Кода Дад. – Возможно, какой-нибудь придворный возревновал к благосклонности, которую юврадж снова стал проявлять к тебе, и нашептал ему клеветнические измышления против тебя. Благосклонность принцев порождает зависть и вражду окружающих, а тебя многие не любят. Например, некто по прозвищу Биччху.

– Ах, он! Биджурам всегда меня ненавидел, хотя я понятия не имею почему. Я не делал ему ничего плохого и никогда не становился у него на пути.

– В этом я не слишком уверен, – сказал Кода Дад. Аш вопросительно взглянул на него, и Кода Дад сухо произнес: – Тебе никогда не приходило в голову, что он может работать на рани?

– Биджурам? Но… но такого быть не может, – пробормотал ошеломленный Аш. – Он не стал бы… ведь он пользуется чрезвычайной благосклонностью Лалджи и получает от него дорогие подарки, и… Нет, он не пошел бы на такое…

– Почему? Не сам ли юврадж прозвал его Биччху? И с полным на то основанием. Говорю тебе, у Биджурама такая же холодная кровь, как у его тезки. Более того, в моих родных краях за Хайбером есть поговорка: «У змеи, скорпиона и шинвари[9] нет сердца», и, видит Аллах, в отношении шинвари это истинная правда. Послушай, сынок, в городе, да и здесь, в Хава-Махале, поговаривают, что этот человек – ставленник рани и получает от нее хорошие деньги за свою работу. Если это правда, в чем я не сомневаюсь, тогда и у него, и у этой женщины есть все основания ненавидеть тебя.

– Да. – Голос мальчика прозвучал еле слышно, и он зябко поежился, почувствовав, что земля уплывает у него из-под ног. – Бедный Лалджи!

– Поистине бедный, – спокойно согласился Кода Дад. – Разве я не говорил тебе много раз, что у высокопоставленных особ жизнь не всегда легка и безмятежна?

– Да, но в последнее время он так сильно переменился к лучшему. Он стал гораздо счастливее – и добрее тоже. Со всеми, не только со мной. Но теперь вдруг я оказался единственным, кого он постоянно бранит и наказывает, причем всегда за то, чего я не делал. Это несправедливо, Кода Дад! Это несправедливо!

– Чушь! Это слова малого ребенка, – проворчал Кода Дад. – Люди всегда несправедливы – и молодые, и старые. Тебе уже давно пора понять это, сынок. А что говорит Хиралал?

Но Хиралал просто подергал свою серьгу и сказал:

– Я же предупреждал: быть беде.

А поскольку он не пожелал ничего добавить к данному замечанию, оно не особо помогло делу.

Спустя несколько дней Лалджи обвинил Аша в порче своего любимого лука, сломавшегося во время стрельбы по мишени. Мальчик заявил, что не притрагивался к нему, но Лалджи не поверил и велел крепко вздуть его. Именно после этого Аш попросил у ювраджа разрешения оставить службу и покинуть Хава-Махал. На свою просьбу он получил отказ и вдобавок был поставлен в известность, что он не только остается на службе, но и отныне не имеет права покидать крепость ни при каких обстоятельствах. Иными словами, ему запрещалось сопровождать Лалджи и раджу во время выездов на соколиную охоту на равнины или в предгорья и выходить в город с Кодой Дадом или любым другим человеком. Хава-Махал наконец превратился в ту самую тюрьму, которой представился Ашу, когда он впервые вошел во дворец: ворота закрылись за ним, и пути к бегству не было.

С наступлением холодов Сита простудилась и начала покашливать сухим кашлем. В этом не было ничего необычного: она и прежде частенько простужалась. Но на сей раз она никак не могла оправиться, хотя отказалась обратиться за советом к хакиму и заверила Аша, что хворь пустяковая и пройдет, как только свежие зимние ветры прогонят влажную жару затянувшегося сезона дождей. Однако жара на плато уже спала, и дувший с гор прохладный ветер приносил слабый запах сосновой хвои и снега.

Из Мардана пришли вести от Зарина, но вести плохие. Разведчики вступили в сражение с одним из пограничных племен, и его брат Афзал, средний сын Коды Дада, пал в бою. «Такова воля Аллаха, – сказал Кода Дад. – Написанного в Книге Судеб не изменить. Но он был самым любимым у матери».

Это была печальная осень для Аша, и она была бы еще печальнее, если бы не стойкая поддержка маленького, но преданного союзника – Каири-Баи. Ни порицания, ни прямые запреты не оказывали никакого действия на Каири. Она ускользала от своих служанок с легкостью, приобретенной за годы практики, и каждый день тайком прибегала к Ашу на балкон Павлиньей башни, очень часто принося с собой фрукты или сласти, либо утаенные из своей собственной порции, либо украденные у Лалджи.

Лежа там и глядя на белые пики Дур-Хаймы, двое детей придумывали бесчисленные планы побега Ашока из дворца – или, вернее, Аш выдвигал разные варианты, а Каири слушала. Но все планы обсуждались не всерьез, поскольку оба понимали, что Аш не оставит свою мать, слабевшую с каждым днем. Сита, всегда такая деятельная и энергичная, теперь часто устало сидела в своем дворике, прислонившись спиной к стволу сосны и уронив вялые руки на колени, и дети по взаимной договоренности старались не упоминать при ней о неприятностях Аша. А неприятностей у него было много, и не последней из них являлась уверенность, что кто-то снова предпринимает попытки убить наследника престола.

Три года – немалый срок для ребенка, и Аш уже почти забыл давнюю историю с отравленными пирожными в беседке Лалджи, когда внезапно похожий эпизод пробудил в нем неприятные воспоминания.

Однажды они обнаружили коробку халвы с орехами, любимого лакомства Лалджи, на мраморной скамье в беседке у пруда, и юврадж сразу схватил халву, предположив, что она оставлена здесь одним из слуг. Но в следующий миг в памяти Аша, словно высвеченное яркой вспышкой, возникло отвратительное видение трех жирных карпов, плавающих вверх брюхом среди кувшинок, и он прыгнул вперед и вырвал коробку из руки ювраджа.

Он действовал чисто инстинктивно и оказался в западне, когда Лалджи в бешенстве потребовал у него объяснений. Никому не рассказав про отравленные пирожные тогда, он не мог рассказать про них и сейчас, не навлекши на себя обвинения во лжи или в сокрытии факта покушения на жизнь ювраджа. Правда не сослужила бы ему доброй службы, и потому Аш прибег ко лжи: мол, халву оставил здесь он, но она непригодна в пищу после того, как к ней ненароком прикоснулся метельщик – представитель низшей касты, а он, Аш, принес сюда оскверненное лакомство, чтобы скормить голубям. Лалджи в ужасе отшатнулся, и Аша сурово наказали за то, что он принес нечистую пищу в сад. Однако воспоминание трехлетней давности не обмануло мальчика: позже вечером он бросил кусочек халвы вороне, и ворона издохла. Но поскольку он промолчал раньше, то не осмелился заговорить и сейчас.

На следующей неделе произошел еще один пренеприятный случай, связанный с коброй, непонятно каким образом заползшей в опочивальню Лалджи. Дюжина слуг могла поклясться, что змеи там не было, когда юврадж укладывался спать, но в первые часы после полуночи она точно находилась там, ибо что-то вдруг разбудило Аша среди ночи и через несколько минут он услышал, как часы пробили два раза. Его соломенный тюфяк лежал у самого порога комнаты ювраджа, и никто не мог проникнуть туда, не разбудив мальчика, даже змея. Но, лежа в темноте и напрягая слух, он услышал звук, который не мог спутать ни с каким другим: сухой шорох чешуек по не покрытому ковром полу.

Аш испытывал перед змеями всю меру свойственного европейцам ужаса, и инстинкт самосохранения приказывал ему лежать тихо и не шевелиться, чтобы не привлечь внимания ползучей твари. Но звук доносился из комнаты ювраджа, а Аш знал, что Лалджи спит беспокойно и в любой момент может откинуть руку в сторону, перевернуться на бок или сделать любое другое резкое движение, способное спровоцировать атаку. Поэтому Аш поднялся на ноги, дрожа от непреодолимого страха, и ощупью добрался до занавешенного портьерами дверного проема, ведущего в наружное помещение. Там тускло горела масляная лампа с прикрученным фитилем, и Аш вывернул в ней огонь до предела и разбудил слуг.

Кобра, обследовавшая фрукты и питье на низком столике у кровати Лалджи, была убита под пронзительный визг последнего и вопли переполошенных слуг, придворных и стражников. Никто так никогда и не выяснил, каким же образом змея ухитрилась проникнуть в опочивальню, хотя все склонились к мнению, что она проползла по сточному желобу ванной комнаты. И только Данмайя увидела в появлении кобры злой умысел против своего любимца.

– Она глупая старуха, эта Данмайя, – сказала Сита, выслушав рассказ Аша о ночном происшествии. – У кого хватило бы духу поймать живую кобру и пронести во дворец? А если бы они и сумели сделать такое, их непременно заметили бы, ведь змея-то была не из мелких. Помимо всего прочего, кто здесь, в Гулкоте, может желать мальчику зла? Уж всяко не рани: всем известно, как она полюбила Лалджи в последнее время. Она обращается с ним ласково, будто со своим родным сыном, и уверяю тебя: совсем не обязательно самой произвести ребенка на свет, чтобы полюбить его всем сердцем. Ювраджа родила не Данмайя, однако она тоже любит мальчика, да так сильно, что повсюду видит заговоры и злые умыслы против него. Она сумасшедшая.