Алексей Моторов - Юные годы медбрата Паровозова Страница 26

Нам поначалу было странно наблюдать, как Сетрак, инвалид, парализованный с детства, лихо гоняет на своей машине. И вообще, у него был очень насыщенный и вполне полноценный образ жизни. Он в своей комнате шустро перелезал с кровати на кресло-каталку, выезжал на нем на балкон, где была сооружена лебедка типа лифта, опускался на первый этаж и уже минуту спустя сидел за рулем своих “жигулей”. А через час мог оказаться где угодно, хоть в Пицунде.

Наверное, ни в каком другом месте ему не было бы так хорошо. В этом смысле приморский город стал для Сетрака идеальным местом. К тому же он имел кучу друзей и знакомых, которые частенько с наступлением темноты съезжались на машинах к нему во двор. Они смеялись, играли в нарды, пили кофе и курили, иногда, судя по дыму, даже запрещенное. В общем, шла настоящая развеселая жизнь.

Наш Рома сразу стал местной знаменитостью. И не только из-за своего характера, но и из-за экзотической для этих краев внешности. Он был абсолютным блондином, белым, как дверца холодильника. Его немедленно стали все тискать, хотя Рома такого рода вольности не уважал.

– Ромик-джан, – частенько спрашивали взрослые, усаживаясь в кружок, – нравится тебе у нас?

– Нет, не нравится! – спокойно и твердо отвечал Рома, фирменно произнося букву “р”, как будто заводил маленький моторчик.

– Вай, вай! – сокрушенно начинали качать головами гумистинцы. – Почему, Ромик-джан?

– Да надоели эти дурацкие грузины! – объяснял им Рома. – Пристают каждый день!

Сразу же следовал взрыв смеха, ох уж эти извечные подколки между армянами и грузинами, но хозяевам нашим было невдомек, что имелись в виду никакие не грузины, а именно армяне, просто Рома еще не понимал таких тонкостей. Хотя наш сынок был далеко не прост.

– Ромик-джан! – спросила у него однажды Майрам, мать Сетрака, та самая, что сунула мне в Москве пятидесятирублевую купюру в карман. – Какую бабушку больше любишь?

– Тебя! – не задумываясь, выдал Рома со своим традиционным лукавым выражением и рассмеялся.

– Вай, какой хитрый! – с восхищением произнесла Майрам. – Как еврей!

Майрам вела большое хозяйство, уже в пять утра она поливала огород, потом собирала урожай, а к восьми Сетрак отвозил ее на рынок, забирая под вечер.

– Плохой базар сегодня был! – возвращаясь, частенько сокрушалась Майрам. – Пришлось два раза цену сбавлять!

В тот период в Сухуми шла бойкая торговля помидорами.

– В этом году базар совсем плохой! – пояснял нам Сетрак. – Еле семь тыщ на этих памидор-мамидор заработали!

Нас это весьма забавляло. Такой плохой базар и слово “памидор-мамидор”. Местные жители обожали рифмовать русские слова. Кстати, как будет “помидор” по-армянски, они не знали. Я научил. Помню, спросил у них, как будет помидор на армянском. Они долго думали, совещались и сказали, что помидор на армянском языке будет – па́мидор. Пришлось им сообщить, что армяне в Ереване называют этот овощ “лолик”. Это я у Битова прочитал, в “Уроках Армении”. Они меня сразу сильно зауважали.

Кроме того, я выучил десятка два армянских слов и начал разговаривать с шутливым акцентом: “Лена-джан, иди сюда, слушай, что я тебе покажу, да?”

Майрам тогда кивала на полном серьезе: “Твой Алеша по-нашему говорить умеет!”

На третий день мы пошли на море. Первые два дня солнце закрывала небольшая дымка. Я и решил, что на пляже в такую погоду делать, только время зря тратить. Зато потом небо прояснилось, солнце уже в девять утра жарило вовсю, и я понял, что пора.

Сетрак отвез нас на пляж на машине, а обратно я сказал, что сами дойдем, не развалимся.

Черное море. Как же давно я его не видел. Последний раз мне пять лет было. Но детские воспоминания – они самые живучие. Я стоял на берегу, слушал, как волны перекатывают гальку, как кричат чайки, вдыхал запах соли и водорослей, будто снова попал туда, куда никому нет возврата…

Вот мой мячик сдувает ветром в море, он, набирая скорость, уплывает от берега, а отец все стоит и ждет, не торопится. “Я ему дам фору!” И когда мяч уже становится неразличим у линии горизонта, пускается за ним в погоню. Возвращается почти через час и смущенно говорит: “Не переживай, Алешка, твой мячик в Турцию уплыл!”

Вот я в местном парке отдыха, где на асфальтовом пятачке для детей устроили прокат педальных машинок. Десять копеек – десять минут. Машинок свободных нет, и мне достается лошадка. Я не хочу на лошадке, но стесняюсь сказать маме. Просто сижу верхом и никуда не еду. “Женщина, таки же если вы думаете, что мы вернем деньги, вы крупно ошибаетесь. Скажите вашему мальчику, чтобы он уже перестал портить всем нервы и начал кататься!”

Вот я с отцом в тире. Впервые в жизни. Отец заряжает ружье, показывает, как нужно целиться, как стрелять. Я долго целюсь в самолет. Наконец стреляю. Самолет остается на месте, зато ракета, с грохотом описав дугу, падает за бортик. “Ай молодец, бичо, снайпер, мамой клянусь!” – кричит усатый тирщик. А другой человек, сильно подвыпивший, долго говорит что-то. Отец улыбается и кивает головой. “Советовал тебя в Суворовское отдать!” – объясняет он на улице.

А еще бутылочные стеклышки, гладкие, совсем не острые, отшлифованные морем. Я очень любил их собирать…

Мы взяли напрокат тент и засунули туда Рому. Лена благоразумно присоединилась к нему минут через двадцать. Стало совсем жарко, настолько, что если смотреть вдоль берега, очертания деревьев причудливо извивались в потоках раскаленного воздуха. А мне захотелось загореть сразу, за один день. Чтобы в Москву приехать в состоянии неземной красоты. Я плавал, нырял, пускал блинчики, курил, собирал стеклышки, ловил крабиков. Но в тень, невзирая на призывы Лены, не залезал. Часа через три-четыре стало здорово пощипывать. “То, что надо!” – подумал я и разрешил всем вернуться домой.

По дороге кожу стало драть еще сильнее. А когда мы вошли в дом, Майрам, увидев, какого я цвета, вплеснула руками, заголосила что-то траурное на армянском и сразу же стала натирать меня мацони. Но было поздно.

Ближе к вечеру поднялась температура, всего трясло, не хотелось ни есть, ни курить. Казалось, что и кости тоже сгорели. Я болел три дня сильно и еще три дня умеренно. Вся спина превратилась в огромный волдырь. Меня показывали друзьям, соседям и даже дальним родственникам, приехавшим из Очамчиры. Все причитали, цокали языком, в общем – жалели, но подозреваю, что в глубине души считали дураком. В общем-то правильно. Только ближе к ночи я выползал на балкон и принимал воздушные ванны. Тогда ко мне присоединялся Сетрак, мы пили кофе и говорили с ним о разном. Про царство Урарту, про резню в Турции, про болезни, про машины, про то, как он ездит продавать мандарины в Россию, которая начиналась за рекой Псоу, в сотне километров от Гумисты.

Продажа мандаринов являлась в то время основной статьей доходов для жителей Абхазии. Причем место имела контрабанда в огромных, практически государственных масштабах. Дело заключалось в следующем. Мандарины со своих участков можно было продавать только местным закупочным кооперативам. Те платили копейки, и дураков сдавать им мандарины не было.

Все загружали свои автомобили мандаринами под завязку и выезжали на большую дорогу. Кругом висели плакаты: “Цитрусовые в любом количестве за пределы республики вывозить запрещено!” Гаишники за сезон, говорят, делали себе состояние. Брали и давали все. Потому что в России мандарины стоили уже в несколько раз дороже.

Те, кто имели большие участки, могли заработать тысяч двадцать – тридцать. У семьи Сетрака было два сада. В Гумисте и в Эшерах.

Вообще понятие денег здесь было совсем другим, нежели в Москве. Мне казалось, что тут их воспринимают иначе, практически на вес. Я помню, когда жил в селе Махновка, на самой границе с Украиной, что значили там три-четыре сотни, которые местные жители получали с продажи урожая со своего огорода за год. Да какой там урожай, лук да картошка. Убогие домишки, редкие мопеды. Мотоцикл считался за несусветное богатство.

А здесь у всех были огромные дома, большие участки, почти все мужское население имело машины, причем дорогие, красивые, хотя малость аляповато отделанные. Попадались даже иномарки. Правда, почти на все цены были намного выше, чем в Москве, качество оставляло желать лучшего, а сдачу в магазинах никто никогда не спрашивал.

Я слышал еще в детстве от своей тетки Юли, что в Тбилиси никто не дает сдачу. Требовать сдачу считалось оскорбительным. Вскоре мне пришлось убедиться, что в Абхазии те же традиции.

На второй день, высадив запас своих московских сигарет, я пошел в местный магазинчик, перед этим выяснив у Сетрака, какой самый популярный местный сорт. Оказалось, что “Апсны”, так абхазы называли саму Абхазию.

В магазине стояла небольшая очередь, исключительно из мужчин. Все они, подходя к продавцу, делали одно и то же. Протягивали ему рубль и говорили: “Две пачки “Апсны”!” Брали протянутые сигареты и уходили. И все бы ничего, да только пачка стоила сорок копеек. Значит, с каждого рубля продавец пятую часть клал себе в карман. Нормально. Кормить этого достойного сына Колхиды совсем не входило в мои планы.