Виктор Пономарев - Записки рецидивиста Страница 26

— Я вас люблю. Вы такая хорошая. Жаль, что нас разделяют решетка и дверь. Как тебя звать?

— Оля, — сказала она, улыбаясь.

— Оля, дорогая, наклонись немного.

Она наклонилась, я поцеловал ее в щеку. Тогда она обняла мою голову и крепко поцеловала в губы, оставив часть помады на моих губах. Засмеялась и сказала:

— Ну что, теперь ты доволен?

У меня в зобу дыханье сперло. Оля рукой стала вытирать мои губы, говоря:

— Какой ты горячий. Такому мужику на свободе надо быть, женщин радовать, а не клопов на нарах давить.

— Оля, я учту твои пожелания. Скоро жди меня на воле.

Толик отдал Оле бумагу, попрощавшись, она ушла.

Перед самым праздником, вечером шестого ноября, мы получили с зоны «грев»: морфий, таблетки кодеина на сахаре, анашу. Морфий я не колол, анашу не курил, кодеин иногда глотал, но у меня от него не было никакого кайфа, только тело сильно чесалось, как при чесотке. Открылась кормушка, и я услышал знакомый Оленькин голос:

— Хадун Анатолий, распишитесь, что вы ознакомлены.

Я соскочил с нар, кинулся к кормушке, стал гладить Олину руку. Она сказала:

— Дорогой мой, я ничем не могу тебе помочь. Вот если бы ты был на свободе…

В это время у меня за спиной что-то шмякнулось, и я обернулся. Толик лежал на полу. Я кинулся к нему.

— Толик, что с тобой? — закричал я. — Воды! — Взял лист и прочитал, что Верховный Суд скинул Толику шесть лет.

Водой я стал брызгать Толику на лицо. А когда он пришел в себя, я сказал:

— Ну, что я тебе говорил. Это для тебя, считай, свобода.

Оказывается, Толик так сильно ждал ответа с надеждой, что, когда эта возможность превратилась в реальность, нервы не выдержали, вырубился.

Я дал Толику листок, он расписался, и я вернул бумагу Оле. Через кормушку она погладила рукой мое лицо и ушла. На радостях мы с Толиком не спали до утра, разговаривали. При тусклом свете «солнца зека» (электролампочки в камере) было видно, как стеклянный глаз Толика слезился и блестел в полумраке, словно маленькая лампочка.

Кончился мой БУР, и меня снова отвезли в зону Навои. Кинули в свой восьмой отряд. Снова стройка, снова пятикилометровые «прогулки» из жилой зоны до рабочей и обратно.

Подходит ко мне на работе Генка Циркач, говорит:

— Дим Димыч, я дал шоферу с бетоновоза четвертную, чтобы привез бухалова. Ты же «дрянь» не куришь, так хоть вина попьешь. После обеда должен привезти.

В рабочую зону после обеда заехал бетоновоз. Подошли к шоферу, спросили:

— Ну что, привез?

— Нет, — сказал шофер. — Апосля подходил парень один, сказал, что вина не надо, мы расхотели, и забрал деньги.

У Генки глаза на лоб полезли, спросил:

— А что за парень, как он выглядит?

— Высокий, худой, скулы сильно выпирают на лице, — ответил шофер.

Мы отошли, стали думать: кто мог нас кинуть за бабки? Подошел Васька Федот, мы ему рассказали о случившемся.

— Да, я видел, тут один крымский татарин крутился. Пойдем поищем его, — сказал Вася.

Пошли по этажам, заглядывали в каждую комнату и на третьем этаже в угловой комнате, где хранились щетки, краски, ведра, увидели парня.

— Вот он, — сказал Федот.

— Пойдем поговорим, — сказал я парню и повел его в подвал.

Когда спустились, я говорю:

— Верни бабки.

— Я не брал, — ответил татарин.

Со всей силы я врезал парню по челюсти, он улетел в глубь подвала. В подвале было темно, но я на ощупь нашел парня на полу, взял левой рукой за горло.

— Я тебя, сука, здесь и закопаю, если не вернешь бабки, — сказал я и кулаком правой руки ударил парня промеж глаз, пригвоздив башку к бетонному полу.

Подождал, пока он пришел в себя, снова спросил:

— Ну что, сука, вернешь? Последний раз спрашиваю.

— Здесь нету, придем в жилую зону, я отдам, — ответил парень.

— Смотри: обманешь — умрешь, как собака. Понял?

Вечером после работы в барак забежал Васек.

— Дим Димыч, татар человек двадцать собралось за бараком, тебя зовут. Мы тоже пойдем.

Среди татар у меня были кенты, с которыми я был в хороших отношениях. Это Фока, Бахтияр, Рустам. Часто в бараке мы вместе играли на гитарах, пели. Вместе балдели на провожанках, когда кто-нибудь из зеков освобождался.

Мы взяли ножи и пошли. К нам подвалилось еще несколько зеков-«мужиков». Зашли за барак, остановились. Я вышел вперед, вышел и Фока. Он был моего роста, мускулистый, горбоносый с маленькими красными глазами. Фока спросил:

— Димыч, в чем дело?

— Слушай, Фока, Циркач дал бабки на бухалово шоферу с бетоновоза. А после него к шоферу подошел этот пассажир, — и я показал на парня, которого дубасил в подвале, звали его Рагим, — сказал, что вина не надо, мы передумали, и забрал бабки. Шофер, он что, вольный человек, думал, мы тут зеки все одинаковые, все кенты, и отдал бабки. Потом, когда я потянул Рагима в подвал, он признался, сказал, придем в жилую зону, он отдаст бабки. Ты, Фока, сам пойми, был бы я какой-нибудь фуцманюга или черт по жизни, то можно было бы кинуть за бабки. Но ты же меня знаешь: на моих плечах миллион «кичи», «номеров» и «трюмов». Сейчас порежемся, опять «кича». Смотри сам, Фокобаш (так правильно звали Фоку), за тобой слово, я все сказал.

Фока резко повернулся к татарам, крикнул:

— Разойдись! — и добавил что-то по-татарски. — Шакалы, думать надо, кого кидать за бабки. Димыч, бабки тебе принесут. Это я тебе говорю, ты мое слово знаешь.

И мы мирно разошлись. Вернулись в барак, а минут через двадцать в барак вошел Вася-татарин. Был он наркоман и черный, как негр. Принес деньги и попросил извинения от всех татар.

День шел за днем. Нас гоняли на работу. Город сильно разросся, многие дома уже заселили. Со своей зазнобой Любой мы продолжали по-прежнему иногда встречаться в подвале, хотя она работала уже далеко в домах. Пишем друг другу письма, договариваемся и встречаемся.

Как-то Циркач пришел обкуренный наглухо, стал плакать. Спрашиваю:

— В чем дело, Гена?

— На, читай, — протянул он мне письмо.

Оказывается, его родители плыли пароходом из Камышина, и пароход затонул. Утонули и его родители. Я, как мог, его успокаивал. Генка забил папиросу, выкурил и говорит:

— Дима, давай сделаем подкоп и уйдем на свободу без хипиша. Чего ждать, вон сколько еще мотать. На волю сильно тянет, невмоготу. Хочу съездить на Волгу, любовь у меня там есть. А тебе не хочется на волю?

— Еще как хочется, Гена. Свобода мне каждую ночь во сне снится.

— Я давно хотел тебе предложить «объявить себе амнистию». Но думал, ты не согласишься.

— Пошло дело, Гена, погнали. Копать будем вдвоем. Солдатам закажу батарейки и лампочки, они привезут. Начнем с подвала под лестницей, здесь ближе всего к колючей проволоке.

По очереди стали делать кабур. Землю насыпали на одеяло, к которому привязана веревка. Один копает, другой тягает. Чувствуешь, начинаешь задыхаться, вылазишь, лезет Генка. Об этом в зоне никто не знал. Чтобы отрядные не имели претензий, что мы не работаем, бригадиру отстегивали по пятьдесят рублей, а он делал нам сто процентов. Приходили на работу как положено, посидим с ребятами, попьем вина или водки и расходимся кто куда: одни в «чухарки» (старые карты) играть, другие — на работу, а мы — копать. Предварительно проверим, нет ли хвоста или засады возле нашего кабура. Землю из него высыпали в канализационную яму, а свою закрывали щитом и сверху засыпали щебенкой. В общем, делали капитально, комар носа не подточит.

С тюремного режима в зону пришли Ваня Гиря и друг мой Вафо Самаркандский. Вафо был высоким крепким парнем, метисом: отец таджик, мать русская. Он-то мне и рассказал, как идет жизнь в крытой тюрьме, что делается в подвале Таштюрьмы.

Вафо четвертого числа освобождался, а шестого должен был подъехать к зоне и привезти «подогрев». На проводы Вафо в Ленинской комнате собралась вся «отрицаловка» зоны. На полу были постелены газеты, на них лежали конфеты, стояло эмалированное ведро чифиря, авторитеты пили «Тройной» одеколон. Были три гитары и баян, играли, пели, плясали. Заглянул отрядный, от анаши в комнате дым коромыслом стоит, что-то хотел сказать, но ребята окружили его, говорят:

— Начальник, все путем будет, тихо и спокойно.

— Ладно, я ухожу домой, но смотрите, чтобы никаких ЧП, — сказал отрядный и свалил.

Я выпил «фуфырь» «Тройного», играл на гитаре и пел «Голубое такси». Все уголовники сидели затаив дыхание, слушали. Каждому, видимо, затронуло душу, каждый думал о чем-то своем.

Потом спел «Журавли» из репертуара моей любимой Аллы Баяновой, но переделанные на наш, лагерный мотив.

Отложил гитару, дербалызнул еще флакон «Тройного», крикнул:

— Сыграйте цыганочку! — и пошел «бацать» (плясать).

Вечер прошел хорошо. А утром мы проводили Вафо до вахты, на всякий случай он дал мне свой адрес.