Дженди Нельсон - Небо повсюду Страница 26

Клево? Я говорю как придурок. Но когда все успело поменяться? Ведь раньше я правда думала, что это клево, безумно клево. Она была нашим Магелланом, нашим Марко Поло, одной из бродячих женщин из семьи Уокер, чей мятежный дух влечет ее с места на место, от одной любви к другой, от одного непредсказуемого момента к другому.

Джо улыбается, глядя на меня с теплой улыбкой, и я забываю про все на свете.

– Это ты клевая, – говорит он. – Умеешь прощать. Не то что я, дурак хренов.

Умею прощать? Я беру Джо за руку, мысленно удивляясь его реакции, да и своей собственной. Я правда клевая и умею прощать? Или просто помешанная? И что это он сказал насчет «хренова себя»? Он имеет в виду того Джо, который больше никогда не разговаривал со скрипачкой? Если так, то с этим парнем я знакомиться не хочу. Мы продолжаем путь в тишине; парим оба в своих мыслях. Но когда мы проходим пару километров и оказываемся на месте, все мысли о хреновом Джо и о моей загадочной пропавшей маме исчезают. Я говорю ему:

– А теперь закрой глаза, я тебя поведу. – Я толкаю его вперед по тропе. – Все, можешь открывать.

Мы находимся в спальне. Настоящая спальня посреди леса.

– Ого. А спящая красавица где? – спрашивает Джо.

– А это я, – говорю я и в один прыжок приземляюсь на мягкую кровать. Я словно оказываюсь в облаке.

Джо следует моему примеру.

– Мы уже это обсуждали, ты слишком бодра, чтобы быть ею. – Он стоит на краешке кровати и оглядывается по сторонам. – Невероятно. Как это все тут оказалось?

– Недалеко отсюда на реке есть трактир. В шестидесятые там располагалась коммуна во главе с хозяином трактира, Сэмом, этаким старым хиппи. Он устроил тут импровизированную спальню, чтобы его гости могли предаваться любви в лесу. Во всяком случае, я так думаю. Сколько я сюда ни прихожу, никогда никого не встречала. Хотя нет, однажды я наткнулась на Сэма: он менял простыни. Когда идет дождь, он накрывает кровать брезентом. Я часто пишу за этим столом, читаю в этом кресле, лежу на этой кровати и мечтаю. Но парней я сюда раньше не водила.

Я лежу на спине. Джо с улыбкой садится рядом и гладит мне живот:

– И о чем же ты мечтаешь?

– Об этом, – отвечаю я, пока его пальцы ласкают меня под блузкой. Я дышу все чаще; мне хочется чувствовать его руки не только на животе.

– Джон Леннон, можно спросить тебя кое о чем?

– Ой-ой-ой. После таких слов обычно говорят что-нибудь жуткое.

– Ты девственница?

– Я так и знала. Жуткий вопрос, – бормочу я, охваченная ужасом. Отличный способ убить всю романтику. Я ежусь и выскальзываю из-под его руки. – Разве это не очевидно?

– Вообще-то, да.

Бррр. Мне хочется уползти под одеяло. Он пытается умилостивить меня:

– Нет, ну, то есть это очень круто, что так.

– Вот уж совсем не круто.

– Может, для тебя и нет, а для меня точно да. Особенно если…

– Что? – У меня внезапно чудовищно заурчало в желудке.

Отлично, теперь его черед смущаться.

– Просто, если когда-нибудь – не сейчас, а когда-нибудь, – ты больше не захочешь быть девственницей, я смогу стать твоим первым. Вот поэтому и круто… ну, мне.

Он смотрит на меня с такой очаровательной застенчивостью, но от его слов мне делается страшно, и я волнуюсь, я ошарашена, и мне хочется расплакаться, что я и делаю. На сей раз сама не зная, почему реву.

– Ой, Ленни, я сказал что-то неприятное? Не плачь, я совсем не хочу тебя заставлять! Целовать тебя, просто быть рядом – это уже прекрасно!

– Нет. – Теперь я плачу и смеюсь одновременно. – Я плачу, потому что… не знаю почему. Но это от счастья, а не от грусти.

Я дотрагиваюсь до его руки, и он ложится на бок лицом ко мне, и наши тела соприкасаются по всей длине. Он так пристально смотрит на меня, что я начинаю дрожать.

– Просто вглядываться в твои глаза… – шепчет он. – Я никогда не чувствовал ничего похожего.

Я думаю о Женевьеве. Он сказал, что был влюблен в нее. Значит ли это, что он…

– Я тоже, – говорю я, снова не в силах сдерживать слезы.

– Не плачь. – Голос его звучит невесомо, окутывает меня туманной дымкой. Он целует мне глаза, едва касается губами моих губ.

И смотрит на меня так откровенно, что у меня кружится голова, и я чувствую, что мне надо прилечь, хотя я и так уже лежу.

– Ленни, я знаю, что прошло совсем мало времени… Но я думаю… Ленни… Мне кажется, что я, может…

Ему не нужно договаривать – я тоже это чувствую. Никаких полутонов: словно все колокола в округе звонят разом. И зычные, гулкие, жадные, и крохотные колокольчики с их нежным счастливым перезвоном – все они заговорили одновременно. Я обвиваю его шею руками, притягиваю его к себе, и он целует меня таким глубоким поцелуем, что я лечу, плыву, парю…

Он бормочет мне в волосы:

– Забудь, что я сказал раньше. Большего, чем сейчас, я просто не выдержу. – Я смеюсь, и тут он вскакивает, хватает меня за запястья и поднимает мои руки над головой: – Да шучу я! Конечно, я хочу с тобой всего, но только когда ты сама будешь готова. Пообещай, что это буду я, ладно? – Он нависает надо мной, улыбаясь и хлопая ресницами, как деревенский дурачок.

– Обещаю, – говорю я.

– Отлично. Хорошо, что мы прояснили этот вопрос. Я тебя дефлорирую, Джон Леннон.

– Ох, боже ж ты мой, до чего неловкий разговор. Quel major dork!

Я пытаюсь закрыть лицо руками, но он не позволяет мне. Мы боремся, смеемся, и проходит очень-очень много минут, прежде чем я вспоминаю, что моя сестра умерла.

Глава 24

(Написано на обертке от конфеты, найденной в лесу за Кловерской школой)

Я вижу грузовик Тоби перед входом, и меня, словно молнией, ударяет злостью. Почему он хоть на один чертов день не может оставить меня в покое? Мне просто хочется немного побыть счастливой. Пожалуйста.

Бабуля моет кисти в мастерской. Тоби нигде не видно.

– Почему он вечно тут толчется? – ворчу я на бабушку.

Она смотрит на меня в удивлении:

– Что с тобой, Ленни? Я позвала его помочь со шпалерами, и он сказал, что заглянет, когда закончит дела на ферме.

– Ты другого никого не могла позвать? – В голосе моем кипят злость и отчаяние.

Наверное, бабуля считает, что я совсем свихнулась. Я и правда свихнулась. Мне просто хочется быть влюбленной. Мне хочется чувствовать радость. Я не хочу иметь дело с Тоби, с печалью, тоской, виной и СМЕРТЬЮ. Я так устала от СМЕРТИ.

Бабушка выглядит недовольной:

– Боже, Ленни, будь ты человеком! Мальчик вне себя от горя. С нами ему легче. Мы – единственные, кто его понимают. Так он вчера сам сказал. – Она резкими движениями отряхивает кисти над раковиной. – Я спросила у тебя однажды, все ли у вас в порядке. Ты ответила «да», и я тебе поверила.

Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, стараясь не выпускать своего мистера Хайда наружу.

– Так и есть. Все в порядке. Прости меня. Сама не знаю, что со мной. – И я молча выхожу из мастерской.

Я иду в Убежище и ставлю самую невыносимо шумную панк-группу, которая есть в моей коллекции: ребят из Сан-Франциско под названием Filth. Я знаю, что Тоби ненавидит панк, они вечно ссорились на эту тему с Бейли, которая как раз была его большой фанаткой. Со временем он приучил ее к старому кантри (Уилли Нельсон, Хэнк Уильямс и Джонни Кэш, его святая троица), но сам к панку так и не привык.

Музыка не помогает. Я прыгаю вверх-вниз на синем танцевальном коврике под непрерывный стук барабанов, но я слишком зла, чтобы даже распрыгаться как следует, потому что Я НЕ ХОЧУ ТАНЦЕВАТЬ В НАШЕМ ОРАНЖЕВОМ ТЫКВЕННОМ УБЕЖИЩЕ ОДНА. В мгновение ока вся ярость, что я испытывала к Тоби, перекидывается на Бейли. Почему она так поступила со мной? Оставила меня совсем одну. И ведь обещала же, что никогда, НИКОГДА не исчезнет, как мама, что мы всегда будем друг у друга, всегда, ВСЕГДА, ВСЕГДА.

– Только этот договор и имел значение, Бейли! – ору я, беру подушку и вколачиваю ее в кровать, снова и снова, пока – много песен спустя – немного не успокаиваюсь.

Я валюсь на кровать, тяжело дыша и вся в поту. Как я переживу эту потерю? Как другие переживают? Люди ведь все время умирают. Каждый день. Каждый час. По всему миру люди смотрят на кровати, в которых уже больше никто не спит, на ботинки, в которых уже никто не ходит. Перестают покупать конкретную марку хлопьев или шампуня. Люди по всему миру стоят в очередях в кассы кинотеатров, покупают занавески, выгуливают собак, и сердца их при этом разрываются на части. Многие годы. Всю жизнь. Я не верю, что время лечит. Да и не хочу, чтобы оно лечило. Если мне станет лучше, это же значит, что я соглашусь, что в мире может не быть Бейли?

Я вспоминаю про записную книжку. Встаю, выключаю Filth и ставлю ноктюрн Шопена (может, он меня успокоит?), потом иду к письменному столу. Достаю блокнот, открываю его на последней странице: там еще есть неперечеркнутые строки. Весь лист заполнен сочетаниями маминого имени и персонажей Диккенса: Пейдж/Твист, Пейдж/Феджин, Уокер/Хэвишем, Уокер/Оливер/Пейдж, Пип/Пейдж.