Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я Страница 26

— Будет тебе первое.

Утром папа дал мне подробные указания по поводу борща: я запоминала с ходу, в конце концов столько раз наблюдала живой процесс!

Косточку с мясом сварила, капусту нашинковала, свеклу с морковкой потушила.

Под конец, пыхтя, еле проворачивала половник в огненной лаве, но зелень, соль и аджика были отмерены как положено.

— И это весь ваш борщ? — хмыкнула я, раскладывая порции — по куску красноватой отварной говядины, побольше картошки и гущи, и под конец — по два половника жидкости.

— Ох, как хорошо, — причитал Ниаз, наворачивая моего изделия, — с ума сойти, я такого борща с Одессы не ел!

— О, ты бывал в Одессе? — расцвел папа. — А как тебе тамошний оперный театр? Я вот вполне мог бы спеть «Смейся, паяц»!

— Не знаю, — скривился Ниаз, — при ребенке не хочу рассказывать, но у меня там была такая женщина! Профинтил за месяц все, что заработал за сезон, — какая была жизнь!

Папа сник. Эти пошлые люди не интересовались высоким искусством.

— Если бы таким борщом мы Ахмеда и Рифата кормили, они бы не хуже дом построили, — буркнул он, выйдя во двор, и пнул брикет, который тут же раскололся надвое.

Он скучал по своей вольной архитектурной карьере, украшенной присутствием тонких, чувствительных единомышленников.

Дом мы в конечном итоге построили странноватый: второй этаж никак не мог вырулить из гипнотического влияния нижнего, лестница получалась почти вертикальная и грозилась осуществить папино предсказание насчет вероятного слома шеи. Но как он мог получиться другим, если план чертили бухгалтер и двое пьяниц, а обеды варила шмакодявка одиннадцати лет?!

Но дело на этом не закончилось.

Ведь были возведены всего-навсего стены, вставлены окна и двери — «каракошка» по-деревенски, ну и сверху поставлена жестяная крыша, которая адски нагревалась на солнце. Поэтому с течением времени возникла необходимость в ремонте: семья требовала унитаз и ванну. Папа тянул время, отнекивался и отмалчивался, но родня наседала.

И вот однажды в нашем новом деревенском доме сделался ремонт.

«Однажды» тут просто для зачина, потому что у нас в в семье слово «ремонт» сакральное и мистическое, мы жили в нем, как люди живут на тверди, рыбы в воде, а птицы в небе, много лет. Но об этом позже или вообще в другой раз.

Так вот — надо было положить метлах[26] и облепить плиткой ванную.

Привезли мастеров-имеретинцев, которые должны были как раз класть метлах на веранде — для плитки предполагалось найти кого-то получше. Ночевали они у нас, как обычно.

Для папы снова наступили блаженные времена: каждый вечер за ужином он пил вместе с мастерами, пел народные песни и арию «Смейся, паяц!», не хотел их отпускать — ему было весело чувствовать себя Цезарем.

Конечно, они тянули как могли — работали в том же темпе, как японцы молятся.

Когда метлах был необратимо закончен — ведь у всего есть конец, папа великодушно предложил мастерам заодно налепить плитку.

Они радостно согласились.

Плитка была чешская, розовая, двух разных оттенков, досталась нам чудом, ее надо было беречь и класть не дыша. Она требовала некоторого художественного вкуса: как минимум, человек, кладущий плитку, должен был увидеть то, что они — две разные. А уж потом сощурить глаз и прикинуть — ага, а может, половину сюда, половину туда?

Или в шахматном порядке? Или квадраты какие на стене выложить?

Мастера были — мало того, что бесконечно далеки от искусства, они еще и пребывали в состоянии постоянного пост-Бахуса.

Когда ванная была закончена, мама вышла оттуда бледная.

Я в свои одиннадцать и то бы ровнее налепила, не говоря уже о красоте и гармонии.

Я очень хорошо могу описать интерьер, потому что он до сих пор с нами и переделать его было никак нельзя, хотя единственный здравомыслящий человек в семье, муж старшей сестры, приехал, взревел и устроил им всем утро на плацу, но потом сказал — да хоть шеи себе сверните! — папа смутился, быстренько заплатил мастерам и отправил вон, потому что трудно быть Цезарем, когда ты такой нестрашный.

— Да что вы заладили! — оскорбился папа в конце концов, на пиликанья женской части семьи. — Мы вон в детстве вообще в мандаринах нужду справляли, и ничего — выросли! Ванная им не та, тоже мне…

Схватил топор и ушел колоть дрова.

Бабушкин дом

Тунговое дерево, стоящее в самом углу нижнего огорода, разрослось вширь, распластав гладкие толстые ветви почти параллельно земле. Большие матовые листья с прожилками были составлены в плотную крону, дающую цельную тень, нижние ветки давно обрубили в сучки, по которым так легко было забираться наверх, в мою квартирку. Но это если с пустыми руками, а мне надо втащить с собой стопку журналов и фрукты.

За оградой — аккуратно причесанные великанским гребнем чайные ряды, в точности повторяющие все мягкие изгибы холмов. С моей высоты видна сельская дорога, серебристо-голубые эвкалипты и зеленая дымка мандариновых садов.

По этой картинке местами натыканы дома — со смешными железяками на жестяных крышах. Особо модные водосточные желоба украшены голубями.

Наш дом пока недостроен, со своими неоштукатуренными стенами выглядит как затесавшийся в компанию важных господ неотесанный чурбан, бабушка ворчит:

— Что за манера — делать все такое: уа-ха-ха!

И руками показывает что-то несуразно большое.

— Сделал бы человеческий домик на четыре спальни, раз-два и готово, покрасил, обставил — легко! Нет, надо беспокоиться — что люди скажут. Они все равно что-то скажут!

Бабушка разговаривает со мной снизу — она опять что-то делает нескончаемое огородное, я разлеглась в своем тунговом убежище и чищу очередной персик. Это особенные персики — внутри ярко-желтые, сочные, половинки отделяются от багровой колючей косточки сами собой, а шкурка отслаивается, как обгоревшая на солнце кожа, легче легкого, сворачиваясь в красно-желтые лохмотья.

Остановиться невозможно — два персиковых дерева, выращенных мамой, дали плоды первый раз, да так щедро, что ветки приходится подпирать.

— Ешь, ешь, только что сорваны, совсем другой вкус, живые витамины, — одобрительно бухтит бабушка, тюкая мотыгой.

По пальцам течет густой сок, капает на раскрытый журнал «Наука и жизнь» — ах, карандаш забыла, я же «Кроссворд с фрагментами» хотела заполнить.

Ветерок холодит вымазанное лицо.

— Ты что, не помнишь, как папа дом строил? Вечером посидят, выпьют, споют, нарисуют комнату, утром — заливают фундамент!

Мы хохочем.

— А что ты там посадила?

— Каштан. — Бабушка присаживается на пенек и вытирает раскрасневшееся лицо. — Это не сейчас, а весной, надо же его окопать. Хорошее дерево, я люблю.

Каштанчик посреди взрослых яблонь и груш смотрится ребенком.

— Надо бы мне и на своем участке поработать, — задумчиво говорит бабушка. — Поедешь со мной?

— Ура-а-а-а, — впологолоса радуюсь я. Бабушкина деревня — моя любимая, там все только и ждут, что мы у них остановимся на ночлег.

— Когда уже у меня будет домик, — произносит бабушка, думая вслух.

— Ага, — поддакиваю я, очищая последний персик.

Проект для бабушкиного дома начертил дед моего одноклассника, оказавшийся приятелем дяди Шукри.

Домик был нарисован со всеми подробностями, включая шпалерные розы, тени на ступеньках и шторы, перевязанные витыми шнурами. Мы с бабушкой расстилали его на столе и разглядывали, и у обеих было чувство, что до счастья рукой подать, дом почти что готов — еще чуть-чуть, и мы потрогаем его стены.

Это был небольшой бельетажный домик, с пятью ступеньками у кружевного крыльца, с тремя окошками на фасаде — деревенским бы он точно не показался достойным внимания, они бы наверняка раскритиковали дядю за то, что вот — чиновник на службе государства, а матери пожалел хороший дом отстроить.

А бабушке и мне этот домик рисовался в самых радужных красках — и мы планировали, как я буду приезжать к ней и оставаться ночевать, и во дворе зазеленеет трава, как в Раче у Лубы-бебо, и в траве затеряются цыплята, и на кухне будет в углу бухари — камин, в котором бабушка испечет в кеци форель, и мы обязательно заведем собаку, лохматую и ушастую, и она будет не спать ночами и греметь цепью.

— Или мы будем ее спускать на ночь? Как дядя Джемал своего людоеда?

— Да ты что, — пугалась бабушка, — а ну загрызет кого.

— Наша собака будет добрая, она никого не загрызет, — возражала я, уже в мечтах со страшной ручной собакой на поводке.

— Да на черта мне добрая собака, — сердилась бабушка, — мне охранник нужен! Я же там одна буду.

— Почему одна? — терялась я. — Ах, да…

Если домик в самом деле состоится, бабушка уйдет и не будет в ежеминутной доступности. И тревога брала мое сердце двумя пальцами. Домик хотелось, но только чтобы бабушка была со мной все равно.