Михаил Елизаров - Библиотекарь Страница 26

Вырин поправлял перевязь с саперными лопатками, Иевлев сложил ладони на рукояти огромного кузнечного молота, Тимофей Степанович, как странник, закинул мешок-кистень за спину. Кручина проверял, легко ли ходит в ножнах штык. Сухарев поигрывал намотанной на кулак мощной цепью, к звеньям которой были подвешены три тяжелых амбарных замка.

– Ну, давайте же, Алексей, – снова прошелестел голос Маргариты Тихоновны. – Все ждут вашего приказа.

Я откашлялся и, собравшись с духом, сказал:

– Пойдемте, товарищи…

Мне вдруг показалось, что я шагнул в пропасть. Горло захлебнулось холодной пустотой, и падающий, свистящий в ушах мир завертелся вокруг меня, а может, это внутри головы заколотил крыльями черный нетопырь паники.

Я не знал дороги, меня вели Луцис и Маргарита Тихоновна, а за нами двинулся наш отряд из тридцати пяти человек. Мы прошли сквозь кусты и густую тополиную посадку. За ней сразу раскинулось бесконечное дикое поле и сиреневый горизонт. Среди тополей страх метался, как обезумевшая белка, с ветки на ветку, с дурного предчувствия на кошмарное прозрение. На травяном просторе он взлетел и не нашел себе опоры.

Тогда я услышал свои шаги и по-другому увидел сопровождающих меня людей, а сердце перестало биться – или я разучился его слышать и чувствовать. Вдруг почудилось, что я и раньше неоднократно переживал это грозное спокойствие, только вместо схлынувшего страха меня тогда переполняла гордость за тех людей, что идут со мной, за их будущий ратный подвиг…

Вскоре впереди обозначился ощутимый уклон, и мы спустились на дно неглубокой котловины размером с половину футбольного поля. Наш отряд просто ушел под землю. Восходящие на несколько метров стены и высокий бурьян надежно скрыли нас.

На склонах заняли места зрители – около двух сотен. Отдельно расселись наблюдатели – человек десять, среди которых я узнал Терешникова, рядом с ними расположилась охрана.

Противник уже выстроил свой отряд в шашечном порядке. У большинства гореловских были массивные биты, отличающиеся от бейсбольных вкрученными шипами. У некоторых на поясах висели одинаковые черненые мачете, явно фабричного импортного производства. Над строем возвышались копья с плоскими ножевыми наконечниками. Каждый боец был в армейском бронежилете древнего образца и каске, поэтому гореловские смотрелись точно пушкинские морские богатыри, которые «равны, как на подбор».

Едва мы закончили спуск, над котловиной длинной цепью растянулись люди с байдарочными веслами в руках. Впрочем, стальные лопасти с поблескивающей кромкой заточки давали понять, что спортивный агрегат ловко преобразован в оружие. Словно в подтверждение, человек с веслом, видимо для разминки, совершил несколько стремительных гребков, расчленяя лопастями воздух. Можно было догадаться, что произойдет с тем, кто попадет под удар такого весла…

– Помнишь, в Древнем Риме, ликторы, – шепнул Луцис. – Только у них секиры были, а не весла…

– Ликторы? – тревожно переспросил я, будто это имело значение.

– Или секунданты. Эти с веслами тоже наблюдают за порядком. Они вмешиваются, если поединок пошел не по правилам.

Наш отряд растянулся двойной линией, разделенной на три группы. Посередине – широнинская читальня, на правом фланге десять колонтайских бойцов, слева – люди Буркина и Симонян. Особенно мне не понравилось, что я стою в первой шеренге. Казалось, все взгляды прикованы к шкатулке с Книгой.

– А что теперь? – тревожно спросил я стоящего рядом Луциса. – Скоро начнется?

– Когда все поймут, что готовы, – он, как зачарованный, смотрел прямо перед собой.

– Боишься? – неожиданно обратился с другого боку Пал Палыч. – Это потому что Книгу не прочел. У тебя же еще смысла жизни не появилось. А без смысла всегда страшно…

Недавно я слышал от Маргариты Тихоновны похожую мысль, и вот ее на свой лад повторил и Пал Палыч.

– Ты не бойся. Гореловская читальня… – он чуть задумался над характеристикой врага, – вообще чепуха! Они же наемники, а этим все сказано. Пойми, тут нет особой боевой техники или приемчиков мудреных… Точнее, они есть, но это не главное. Изнанка важна, нутро, сердце…

– Вот дядя твой покойный герой был, каких мало, – сказал Тимофей Степанович. Он скинул мешок с плеча, и обтянутый материей шар лежал у его сапога. – Значит, и ты герой. Родство не пропьешь. Понял?

На травяную трибуну поднялся человек с Книгой в руках. Он чуть прокашлялся и звучно прочел:

– «Серебряный плес».

– О, как гуманно в этот раз, – я услышал саркастичный голос Маргариты Тихоновны. – Видимо, специально для гореловской читальни. Подарок от Шульги.

– Нервничает лагерник, – расслабленно заметил Луцис. – Не уверен что ли в своих, – он посмотрел на меня. – Присаживайся, Алексей, у нас теперь часа три в запасе, не меньше. Будем слушать…

– Ну, и слава Богу, – перекрестился Марат Андреевич, – уже легче. – Он ободряюще подмигнул: – Книга Терпения. Живем, Алексей.

– Что за Книга, зачем? – облегченно спросил я.

– Нужно… – Тимофей Степанович выставил в сторону трибуны усиленное ладонью ухо.

Чтец точно сорвался с цепи и припустил дробной пономарской скороговоркой: «Апрель начался вихрями и морозами. А потом вдруг сдалась зима. Еще несколько дней назад не видно было в поле ни клочка земли, торчали лишь вытаявшие в сугробах кустики, как вдруг на южном склоне осенняя пахота показалась, а там грачи вышагивают. Когда прилетели?»…

Слушал я невнимательно, больше погруженный в свои переживания. Торопящийся монотонный голос чтеца вначале раздражал, а затем убаюкал, точно перестук вагонных колес.

«Серебряный плес» был невнятным лирическим повествованием. По тексту, из весны в осень двигались две сомнамбулические фигуры: лесовод, влюбленный в природу, и его маленький сын, перед которым постепенно открывались поэтические красоты родного края. На пути отца и сына встречались различные люди, простые советские труженики, и у каждого была своя история для мальчика. Кульминацией повести была долгая занудная сцена, когда дети помогали старшим метать стог: как подвозили копны, укладывали их, вывершивали, правили граблями, прижимали жердинами…

Чтец закрыл Книгу, и я вдруг увидел, что ночь сделалась светлой, с молочного цвета луной и белыми, похожими на шрамы, звездами.

Наши поднимались. Тимофей Степанович украдкой кольнул шилом дряблую кисть, удовлетворенно кивнул, слизнув выступившую каплю крови.

Маргарита Тихоновна потянула меня за рукав:

– Алексей… Все вперед побегут, а вы на месте стойте. О вас помнят, и если что – в беде не оставят. Вон, – она оглянулась, выбирая, – Аннушка вас посторожит, с ней не страшно… – Она поманила ее рукой. – Анюта, последишь за Алексеем? Хорошо?

Анна Возглякова прикрыла меня мощным плечом, и я почувствовал себя несколько уверенней.

Тем временем Маргарита Тихоновна уже на левом фланге совещалась с симоняновским Гаршениным, тот соглашался, поглаживая окованное железными полосами косовище.

– Алексей, – зашептал мне на ухо травматолог Дежнев, – то, что Маргарита Тихоновна сказала, это все правильно… – он замялся. – Но вдруг ситуация сложится не так, то, ради Бога, не стойте засватанным, а двигайтесь, увертывайтесь… Если бьете – не следите за ударом. Попали, не попали – не важно. Главное: постоянное движение… – он вытащил шашку. – Я постараюсь не выпускать вас из виду.

Анна, сжимая в грубых толстых пальцах черенок лопаты, вдруг обратилась ко мне:

– Я спросить хотела, – голос у нее оказался очень низкий и густой, – вы же в институте учились, да? Был у вас такой предмет – психология? Был? О! Объясните мне ситуацию. Давно еще, классе в пятом, я посадила березку в школьном саду. И вдруг одному мальчишке понадобился прут – мож, в лошадь играть. Ну он и стал отламывать его от моей березы, а она сама еще как прутик, тонкая, почти всю выломал. Я кричу ему: «А ну, не трожь!», – а он мне: «Подумаешь, одна веточка, ничего не случится с твоей березой». Я ему: «А если каждый будет отламывать по веточке, что тогда?» Мальчишка вдруг заплакал и убежал… – Анна наморщила лоб, и пальцы ее сильнее охватили черенок. – Вот чего он заплакал, а? Я же не обидела его, не ударила. Может, вы знаете? – Она внимательно уставилась на меня, поправляя платок.

В прошлой жизни я наверняка бы осмеял в душе это простодушие, а наружу выдал бы что-нибудь гнусно-снисходительное: «Мне бы, милая, да твои проблемы…»

Я-то понимал, почему Анна завела рассказ о поломанной березке. Ее по-своему впечатлила прочитанная Книга Терпения с бесконечными описаниями природы. Анна хотела лишь поговорить о высоком, а выше Громова не было ничего. История о березке показалась ей вполне достойным пропуском в те заоблачные сферы, где, вероятно, подобные мне умники философствуют о чем-то благородном и возвышенном.

Пока я подбирал деликатные слова: «Я плохо учил психологию», – все началось.