Филипп Майер - Сын Страница 26

Я кивнул.

— Хорошо. Тогда сейчас повеселимся.

Мы направились к старому пастбищу на окраине деревни. Что бы мне ни предстояло сейчас, это произойдет на глазах у всех. Десяток воинов на солнышке играли в текии, но, завидев нас, поднялись, достали оружие. У каждого при себе оказался лук и колчан со стрелами.

— Что ж, — улыбнулся Тошавей, — это несложно. Ты будешь стоять, а эти люди будут стрелять в тебя. И хорошо бы тебе как можно больше пользоваться своим щитом.

— А ты куда?

— Не хочу, чтобы меня пристрелили. — Широко улыбаясь, он похлопал меня по макушке и отошел.

Воины выстроились в линию в ста ярдах от меня, прицелились, Тошавей показал мне издалека стрелу и крикнул:

— Кета тса тамакукумапу! Они тупые! — Воины захохотали. — У них нет наконечников! — уточнил он.

Люди высыпали из своих типи посмотреть на забаву, а я волновался, сумел ли Тошавей проверить каждую стрелу. А то будет действительно смешно, если среди множества тупых стрел попадется несколько штук с заостренными наконечниками. Я стоил не больше пары лошадей, а многие в деревне терпеть меня не могли.

— Тиэтети тса мака мукитете![57]

Я судорожно кивнул.

— Крути щитом!

Я изо всех сил постарался сделаться совсем маленьким. Сотню ярдов стрела пролетает за несколько секунд, и это целая вечность, если стрела летит не в тебя. Большая часть стрел глухо стукнула в щит и отскочила; одна или две пролетели мимо; остальные ударили меня в бедро, голень и еще раз в голень.

Наверное, это выглядело очень забавно, потому что некоторые из воинов принялись передразнивать меня, подпрыгивая на одной ноге с воплями анаа анаа анаа, пока Тошавей не угомонил их.

— Ты должен двигать щитом! — крикнул он мне. — Он слишком мал, чтобы прикрыть тебя целиком!

Индейцы, продолжая смеяться, открыли огонь, и на мои ноги посыпались новые удары. Одна из стрел задела меня по лбу, когда я попытался высунуть голову из-за щита.

— Не отбивай те, что летят мимо, — подсказал кто-то.

Я съежился за щитом. На моей памяти индейцы еще никогда так не веселились, игра продолжалась, пока у них не кончились стрелы.

Я похромал было к деревне, но публика недовольно заворчала, и мы с воинами просто поменялись сторонами, чтобы они могли собрать свои стрелы.

— Это для твоей же пользы, — крикнули из толпы.

Теперь солнце светило мне прямо в лицо. Я прищурился, заметив очередную стрелу.

Когда я очнулся, Тошавей стоял надо мной, что-то монотонно бормоча, как проповедник.

— Чего? — переспросил я.

— Пришел в себя?

— Хаа. — Я осторожно ощупал штаны. Вроде сухие.

— Отлично. А теперь я скажу тебе то, что однажды сказал мне мой отец. Разница между трусом и храбрецом очень проста. Все дело в любви. Трус любит только себя.

Меня мутило, земля была холодной, и вообще у меня, кажется, череп треснул. Тупой стрелой можно даже оленя завалить, если подойти поближе.

— Трус боится только за свое тело, — продожал Тошавей. — Именно его он любит больше всего на свете. Храбрый человек любит сначала других, а себя — в последнюю очередь. Накесуабере?

Я опять кивнул.

— Вот это, — он похлопал меня по плечу, — не должно для тебя ничего значить. — И он еще раз коснулся моего лица, груди, живота, рук и ног. — Все это ничего не значит.

— Хаа.

— Вот и хорошо. Ты храбрый маленький индеец. Но наши люди заскучали. Поднимайся и дай им пострелять в тебя.

Довольно скоро меня вновь сбили с ног. Воины отошли в тенек и спокойно играли там, пока Тошавей поливал меня холодной водой и заматывал голову рваным одеялом, оставив открытыми только глаза. Мой вид, конечно, вызвал новый взрыв хохота, но зато одеяло стало чем-то вроде шлема, и я перестал бояться. К концу дня дистанция между стрелками и мной сократилась вполовину, и им теперь приходилось порядком постараться, чтобы попасть в цель. Через неделю в меня не мог попасть никто.

На торжественном «выпускном экзамене» я держал щит, а жирный здоровяк по имени Писон, считавший, что лучше мне быть на’раибоо, чем членом племени, стрелял в меня из пистолета Тошавея. Все мышцы у меня свело от напряжения, но я отразил каждый выстрел, и щит ни на миг не останавливался. Писон явно предпочел бы, чтобы светильник моей жизни погас, но я заслужил право носить этот щит. Как всякий священный предмет, он хранился в безопасном месте далеко от деревни. И если до него дотронется нечистый человек, к примеру женщина, у которой месячные, щит придется уничтожить.

Такой плохой весенней охоты никто не помнил. Когда Тошавей был молод, прерия по весне была черна от бизоньих стад, но никто из молодых индейцев этого не видел. Да, отчасти виновата засуха на равнинах, но по-настоящему все изменилось из-за восточных племен, наводнивших наши земли. Им позволили охотиться в наших угодьях, и нам приходилось убивать их так же, как белых. Отличный способ вступить во взрослую жизнь, не забираясь чересчур далеко от родных мест.

Когда отцвела юкка, Тошавей, я и еще несколько дюжин воинов отправились на поиски бизонов или индейцев, нарушивших наши границы. Через несколько дней мы наткнулись на небольшое стадо, двигавшееся к западу, в сторону Нью-Мексико, туда, где воды было еще меньше, а это означало, что-то спугнуло их. Разведчики помчались на восток, а мы завалили бизона, и тут пришла весть, что наши заметили тонков. С некоторыми из жителей резерваций надо было держать ухо востро, но тонкавы уж очень любили огненную воду, справиться с любым из них ничего не стоило. Лет десять спустя их племя будет полностью стерто с лица земли.

Неекару, который как раз учил меня правильно свежевать бизона, одним движением сунул нож в ножны и в три прыжка уже был в седле. Я куда-то задевал лук и когда, наконец, уселся на своего пони, все наши уже мчались, предвкушая скорую добычу.

Прерия вообще-то не плоская, как многие думают, она похожа на океанскую зыбь с холмами и впадинами, и, поскольку я не так уж спешил убить тонкава, вскоре потерял из виду остальных. День был погожим, легкая рябь от весеннего ветерка пробегала по траве, на чистом голубом небе лишь редкие облачка. Солнышко припекало спину. Мысль о том, чтобы догонять тонка, нравилась мне все меньше и меньше. Огнестрельного оружия мне не давали, и даже прочно стоя на земле, я довольно паршиво стрелял из лука; а уж попасть в цель, стреляя со скачущей лошади, я мог только в том случае, если цель неподвижно стоит у меня на пути.

Конь подо мной, видимо, почуял неладное и размашистым галопом помчался вдогонку за остальными, пришлось его слегка придержать. Судя по солнцу, я свернул на юго-запад, к проходам Льяно. Лук у меня есть, можно охотиться, а до границы отсюда недели две, если, конечно, меня не поймают. Вокруг мелькали полянки ярких красных цветов, пуха натсу. Я и не знал, как они называются по-английски. Вспомнил об отце. А потом просто дал волю своему коню, и мы вместе поспешили к своим.

Вскоре послышались выстрелы, крики, я увидел всадников, лошадей. Тошавей, Писон, остальные воины стояли над человеком, лежавшим на земле, прямо посреди цветочной поляны. Тело утыкано стрелами, а крови вытекло столько, что хватило бы выкрасить дом; на фоне ярко-зеленой травы она казалась особенно красной.

— Очень хорошо, что ты пришел, Тиэтети-тайбо.

Команчи не запыхались, не вспотели, лошади спокойно щипали траву. Ни у кого в руках не было оружия, только Неекару держал наготове копье на тот случай, если тонк вдруг вздумает шевелиться. Вообще все выглядело так, словно воины рассматривали забитого оленя или лося. А тонк, он пел, со свистом втягивая воздух, грудь и подбородок забрызганы кровью, будто он только что отведал человеческой плоти.

Тошевей с Писоном пошептались о чем-то, а потом Писон вытащил из-за пояса старый пистолет калибра 69, настоящую ручную пушку, и протянул мне:

— Давай, Тиэтети.

И добавил:

— Будь он на твоем месте, он бы накромсал ломтями твою грудь и жрал у тебя на глазах.

Тонк покосился на меня и отвел взгляд, глядя на прерии. Песня его стала громче, тянуть не было смысла, и я нажал на спуск. Пистолет подпрыгнул в руке, индеец вздрогнул и вытянулся во весь рост. Пение прекратилось, ноги его задергались, как у спящего щенка.

Красивый мужчина, волосы длинные, густые. Писон снял скальп одним движением. Пуля, наверное, повредила какой-то узел внутри, потому что едва Писон закончил, как голова тонкава развалилась пополам, точно была на шарнире. Передняя часть упала лицом вниз, а затылок откинулся назад. Никто прежде не видел, чтобы простая пистолетная пуля натворила такое. Настоящая магия.

Все отвернулись, а я продолжал таращиться. Лицо человека лежало на его же груди, и все его сокровенные тайны весенний ветерок уносил прочь.