Лариса Райт - Когда осыпается яблонев цвет Страница 26

Марта не нашла, что ответить, а Данилевич продолжала:

– К тому же все это не просто так. Если нам действительно удастся поразить руководство, я стану директором по развитию сети, а мое место окажется вакантным, ты понимаешь?

– Может быть, объявить конкурс? Две головы – хорошо, но, возможно, кто-то из наших ребят способен придумать нечто оригинальное, а мы их даже в известность не поставим.

– Ты готова поделиться перспективным будущим?

На самом деле Марта не хотела быть обязанной. Зная, что заданием должна быть озабочена не только ее голова, она могла себе позволить вздохнуть свободно и выкинуть весь этот бред из головы.

– Знаешь, кресло директора дает ряд неоспоримых преимуществ. Главное, конечно, зарплата, – продолжала увещевать Данилевич.

– Думаю, это отличный козырь для того, чтобы сотрудники шевелили мозгами.

– Значит, считаешь, сорвать куш должен тот, кто принесет в клювике достойную идею.

– Это будет справедливо.

– Не понимаю твой альтруизм, но не настаиваю. Объявлю конкурс и посмотрю, как вы перегрызете друг другу глотки. – Директор снова превратилась в монстра, улыбнувшись Марте хищной улыбкой и надменно сверкнув глазами.

«Не делай людям добра…» – тут же подумала Марта. В гениальности этой мысли она уже убеждалась не один раз. «Сдалась мне эта директриса? Не надо было ее жалеть. Ах, обидел бывший муж – финансовый директор. Какое несчастье! А теперь еще и косметолог оказалась шибко умной, да к тому же и самостоятельной. Ей предлагают такую шикарную сделку, а она нос воротит. Ах, бедняжка Ольга Владимировна, сколько бед на вашу голову!»

– Маруська, ты дура! – безапелляционно заявила Натка, которой Марта пересказала этот разговор после работы. Они сидели в «Макдоналдсе». Марта вяло ковыряла вилкой в ванночке с салатом, а подруга с аппетитом уплетала гамбургер и ругалась, энергично размахивая рукой, не обращая внимания на измазанные кетчупом пальцы. – Тебе повышение преподносят, можно сказать, на блюдечке с золотой каемочкой, а ты голову в плечи – и в кусты.

– Нат, не по мне все это, ты же знаешь. Ну какой из меня директор?

– Такой же, как и великая певица. Очень даже замечательный.

– Не говори глупостей. При чем здесь певица?

– Ты же можешь представить себя на сцене. Почему же в кресле директора не представляешь? Певица с целым залом должна управиться, а у нас тут человек двадцать персонала.

– Ну, допустим, на сцене я уже стояла, а в кресле директора не сидела и сидеть не хочу.

– Ну и дура! Говорю тебе: дура! Могла бы в свой Париж поехать и шикануть вовсю.

Марта окончательно зарылась в салат. О Париже она как-то не вспомнила. Он был так далек от реальной жизни, стоял на недостижимом пьедестале, на который она сама его водрузила, и существовал как бы параллельно со всем окружающим миром. Работа – это работа, а мечта есть мечта. И как-то сразу связывать их в один узел у нее не получалось. Да, грезить потихоньку и откладывать в кубышку, по крупице приближаясь к заветной цели, – это про нее. А вот взять быка за рога и сразить его одним ударом шпаги, став победителем на арене судьбы, – это про кого-то другого. Про Натку, наверное, которая своего шанса не упустит. Жаль только, судьба для нее шансами не раскидывается. А подруга между тем продолжала сердиться:

– Ни себе, ни людям! Ну не хочешь сама куш сорвать, обо мне бы подумала. Уж, наверное, на посту директора ты бы меня не забыла.

– Придумай сама рекламный ход и становись себе директором на здоровье. – Марта разозлилась. В конце концов, Натка, наоборот, должна радоваться конкурсу. Теперь у всех равные шансы, и у нее в том числе. Голова у подруги светлая.

– Может, сочинишь песню?

– Может, сочинишь песню? – учительница смотрела на Марту с искренним интересом. Ее голос звучал естественно, подвоха в нем не ощущалось.

Но Марта не могла не насторожиться. С тех пор как она начала заниматься музыкой, ей разрешали пользоваться стареньким пианино, что стояло в актовом зале детского дома. На нем музыкальный работник разучивала с малышами детские песенки и играла марши во время утренников. Ей почему-то казалось, что детдомовских детей можно научить только маршировать строем, а все остальные танцевальные па непременно останутся за гранью их понимания. Разубедить ее никто не пытался. Дети с удовольствием подкидывали колени и размахивали руками. С балетом их не знакомили, с народными танцами тоже. У Марты был опыт подмосковного ансамбля, а еще были видения. И она точно знала: и женщина у рояля, и поющая девочка, и все остальные присутствующие в комнате любили другую музыку и умели двигаться под нее красиво и плавно, без резких взмахов конечностями.

Эту музыку она и пыталась извлечь из старенького пианино. Терзала его нехитрыми классическими мелодиями, что стали задавать в музыкальной школе, а еще пыталась подобрать аккомпанемент к песням, что не переставали крутиться французскими мелодиями в ее сознании. Она часами ерзала на табурете перед инструментом, пробуя одним пальчиком ноту за нотой, пока непослушные клавиши не выстраивались в задуманный ритм. Натка, которую с удовольствием пропускали в гости, возилась в противоположном углу с мольбертом и время от времени сокрушалась:

– Вот тебе бы в Париж. Это да. А мне-то там что делать?

– Как что? – смущалась Марта. – Жить.

– Жить. Я же ни бэ ни мэ, а ты вон как поешь.

– Так я же не понимаю, о чем.

– Французский начнется – поймешь. Слушай, а давай я матери условие поставлю: без тебя никуда не поеду, и точка. Или, например, буду по французскому двойки хватать. А у тебя-то верняк пятерочка будет, вот и поедешь моим переводчиком.

– Нат, для того чтобы меня с вами выпустили, меня надо удочерить.

– Супер идея. Была подругой – станешь сестрой. Что может быть лучше?

Лучше действительно ничего не было. Но Марте, несмотря на юный возраст, такие надежды казались бесплотными иллюзиями. Настолько неосуществимыми, что и питать их не стоило. Она отмахивалась от напора подруги и только посмеивалась над Наткиной горячностью и ее планами на совместную жизнь в Париже.

– Это бред, Натусь, – только и говорила Марта.

– А вот и нет! – кипятилась Натка. – Ты, главное, французский учи. Тебе он определенно понравится.

Французский понравился обеим. Даже не только им, а всей группе. Не мог не понравиться, потому что его вела фея. Она была такая красивая, что теперь Марта даже сомневалась в том, что хочет быть похожей на женщину из своих снов. Теперь она разрывалась между незнакомкой у рояля и Маргаритой Семеновной, склоняясь к последней. Все-таки пианистка была видением, а Ритуля (так называли ее между собой ученики) вполне реальной. До нее можно было дотронуться, ею можно было любоваться. Она была живым воплощением грации и элегантности. Ритуля не была юной. Иногда в темных волосах можно было заметить проступающую седину, но такое случалось редко. Обычно француженка не позволяла себе пропустить поход к парикмахеру, или не сделать маникюр, или не сменить бусы либо косынку к платью. Косынки казались Марте особенно элегантными. Все привычные учителя ходили в серых мешковатых костюмах, которые делали из них не женщин, а работников образования. А Ритуля носила платья. Она не ходила в них, а скользила, плыла по школе в лаковых лодочках, аккуратно сидящих на длинных стройных ногах. Движения у нее были плавными, голос вкрадчивым, и даже когда сердилась, она не срывалась на визгливый ультразвук, как ее коллеги, а смотрела своими огромными глазищами, заглядывала прямо в душу и отчитывала так ласково и так проникновенно, что провинившемуся ученику действительно становилось стыдно и хотелось как можно быстрее бежать и исправлять содеянное. Весь облик француженки был для Марты лишним подтверждением того, что ее любовь к французскому шансону не случайна. Ритуля казалась ей живым воплощением этой музыки. Именно так представлялись Марте женщины, передвигающиеся под эти мелодии по улицам Парижа. Она уже даже не была уверена в том, что завидует Натке, которой предстояло увидеть эту картину живьем. Ей было достаточно Ритули. Лучшей демонстрации и не придумаешь. В ушах француженки поблескивали маленькими камушками сережки, кисть позолоченной змейкой обвивали часы, что служили вовсе не для напоминания о времени, а для того чтобы украшать худенькую кисть с длинными прямыми пальцами и полукруглыми лунками ногтей, накрашенных светлым перламутровым лаком. На безымянном пальце правой руки красовалось маленькое, почему-то девичье колечко, которое было единственной вещью, выбивающейся из сложившегося образа Ритули. Оно было слишком простеньким для такой сложной женщины. На уроках Марта как зачарованная следила за этим кольцом и еле сдерживалась, чтобы не попросить: «Снимите его!» Конечно, она не могла произнести ничего подобного. Кольцо было не простым и имело для учительницы какое-то особенное значение. Это было очевидно. Ритуля меняла строгие однотонные платья: бордовое, фиолетовое, темно-коричневое, приглушенно-болотное и черное – она никогда не надевала одно дважды в неделю. Еще большим разнообразием отличался ее запас шейных платков, поясов, бус и сережек. Но кольцо оставалось неизменным. Оно никогда не снималось, не желало никуда исчезать и своим присутствием нередко отвлекало Марту от мыслей об уроке.