Джон Ридли - Путь к славе, или Разговоры с Манном Страница 26

Потом я вывел ее из машины, проводил по коричневой каменной лестнице до двери дома — здесь была квартира ее родителей. Фрэн поглядела на меня. В плохом освещении ее изможденное лицо казалось еще более бледным, ее выцветшие глаза — тусклыми и опухшими.

Она спросила:

— Последняя запись получилась хорошо, правда? — Не припомню, чтобы Фрэнсис когда-нибудь раньше говорила таким потерянным, таким отчаянным тоном.

Я приложил ладонь к ее щеке:

— Не просто хорошо. Это было лучшее, что я слышал от тебя. Лучшее.

Фрэн заставила себя улыбнуться, поцеловала меня и поблагодарила за добрые слова. Но пускай я говорил правду, уверяя ее, что она пела отлично, — похоже, она до конца не поверила. Ну да, она спела красиво. Да, она пела душой и телом. И все равно, я понимал, она задается вопросом: а нельзя ли было спеть хоть на чуточку, хоть на капельку лучше? Так много значило для нее пение. Она любила петь, и любовь эта причиняла боль. Такую цену ей приходилось платить за то, что она родилась не такой, как все.

Фрэн проскользнула в дом.

Я снова сел в такси и доехал до Гарлема.

Томми шла главным номером в «Бон-Суар». Тот вечер был последним, и я заглянул посмотреть, как она выступает. Она пела замечательно, как обычно, была очень мила и все такое. В последний гастрольный вечер всегда выплачивали гонорар — и нам пришлось подождать, пока официантки пересчитают чаевые, а управляющий клубом закончит все свои записи и расчеты, после чего Томми могла забрать свои деньги. Покуда управляющий занимался делами, мы слонялись по залу — мы с Томми, другая исполнительница, выступавшая у нее на разогреве, музыканты, бармен и официантки. Ну, может, еще кто-то. Ожидание затянулось, и тогда пианист — не помню, как его звали, кажется, Скотт, — поднялся на сцену и принялся дурачиться, наигрывать отрывки то одной мелодии, то другой. Кто-то из обслуги попросил сыграть «Давай влюбляться» — тот сыграл, потом еще кто-то попросил «Ленивую реку» — пианист исполнил и это, а потом заиграл «Грешница поцеловала ангела». Песня эта была очень популярна несколько лет назад, и люди начали подпевать, но никто точно не помнил слов, и мы принялись сочинять смешные стишки. Наконец Томми поднялась на сцену, думая поставить всех нас на место, но скоро сама стала придуриваться — делая это в манере Этель Мерман[20], — и мы от смеха буквально валялись, потому что никто раньше не слышал, чтобы Томми нарочно перевирала песни. А делала она это так истерично, истошно и до безумия смешно, что скоро люди стали выкликать разные другие песни, чтобы их она тоже переиначила. Она спела еще парочку песенок — подыгрывали ей приятель Скотта и басист, — а потом передала микрофон другой певице, потом какой-то официантке… всем, кто хотел забраться на сцену и спародировать Джуди Гарланд, или Джюли Ландон[21], или еще кого-нибудь, над кем хотелось посмеяться. Управляющий вышел из своего кабинета — он закончил подсчеты, но к тому моменту никто уже не спешил идти за деньгами. Наша маленькая компания разрослась: за одной официанткой заехал приятель, чтобы проводить ее домой, еще кто-то позвонил друзьям и пригласил зайти, вот уже раскурили косяк, — словом, образовалась вечеринка. Управляющий, видимо, просек это: он открыл бар и начал разливать всем выпивку в кредит, и вот уже все мы пили, курили, пели и хохотали, и Томми снова залезла на сцену, исполнила еще номер, и кто-то закричал: «Джеки, давай ты тоже, Джеки!» — как будто я умел петь. Сначала отнекивался, но Томми спустилась со сцены, схватила меня за руку и потащила за собой. Попробуй тут откажись! Мы заспорили о том, какую песню выбрать для дуэта, но тут Скотт заиграл «Старую черную магию», слов которой я почти не знал. Мой вклад в исполнение песни был приблизительно таков: «Эта старая черная магия тра-ля-ля-ля колдовской/ Старая черная магия тра-ля-ля-ля-ля с тобой…» Мне приходилось проделывать голосом настоящую гимнастику, чтобы угнаться за Томми, которая вела меня к сомнительному финишу. Потом мы оба затянули «Неучтенный блюз» и добрались до третьей строки, но тут не выдержали и расхохотались, и наши слушатели тоже не выдержали и расхохотались, принялись хлопать, свистеть, улюлюкать и вопить, а мы с Томми карикатурно раскланивались, и я провозгласил, что мы с ней будем выступать в «Копакабане», для узкого круга зрителей, а в качестве особого гостя нашу программу будет открывать мистер Фрэнк Синатра… при условии, если его пробы для нашего номера пройдут успешно. Снова смех и аплодисменты. Тогда мы с Томми спустились со сцены, уселись в обнимку, горячо дыша в лицо друг другу, и стали смотреть, как другие исполняют всё новые песни. Так продолжалось еще долго, и лишь утром все мы наконец вывалились из клуба, улыбаясь, хохоча и радуясь жизни. Добравшись до квартиры Томми, мы, все еще улыбаясь, хохоча и радуясь жизни, вместе рухнули в кровать.

«Катись ты», — заявил я начальнику, хаму, управлявшему погрузочной компанией, — здоровенному детине, обросшему волосами, будто шерстью. При желании можно было бы его шкуру использовать вместо звериной в качестве напольного ковра. «Катись ты», — заявил я ему.

Мысленно.

Я предавался мечтам о том, как брошу эту работу, с того самого дня, когда поступил к ним. Я представлял себе эту сцену во всех подробностях: вот я вхожу в кабинет своего большого начальника, благодарю его за длинный рабочий день и паршивый заработок, говорю ему, что если впредь и захочу его видеть, то только для того, чтобы его фирмочка помогла мне переехать из жилого квартала в деловой или из Гарлема — в Голливуд. А потом, не оглядываясь, выхожу за дверь.

Конец мечтам. Я шел на Седьмую авеню, в офис компании, чтобы попрощаться с начальником и его работой. Она мне больше не нужна. Моя жизнь вошла в благоприятную колею. Благодаря Сиду и его мини-чудесам, я регулярно выступал в клубах. Мне доставались все более ранние часы. Моя программа становилась все лучше. Я зарабатывал деньги. Не сумасшедшие деньги. Но постоянный заработок — уже хорошие деньги. Настолько хорошие, что клубы стали единственным местом работы, которое мне было нужно. Я и так ходил грузить мебель только три дня из пяти, а те бабки, которые я потеряю, вообще прекратив ходить на эту работу, — все равно что нуль без палочки.

Поэтому, начальничек, «катись ты».

Я сказал это в уме.

Все, что я на самом деле сказал, когда до этого дошло дело, все, на что я отважился, — я сообщил, что больше не приду, и присоединил вежливую просьбу: нельзя ли мне получить деньги за последний день. Сэр.

Я ушел с пустыми руками.

Перед тем, как совсем уйти, я решил повидать Малыша Мо. Он был в гараже, с грузовиками — огромными машинами с пустыми разверстыми кузовами, которые ждали, когда их вывезут на работу и заполнят. На то, чтобы заполнить их утробы, уйдет много долгих и тяжелых часов.

Катитесь вы, грузовики.

Я подошел к Мо, сказал, что уволился.

Он кивнул, услышав эту новость, и ничего не ответил.

Я попытался поделиться с ним своей радостью, рассказать ему, как хорошо идут мои дела с работой в клубах, как Сид здорово мне помогает…

— Значит, ты уволился. Да ты же и так никогда не приходишь. Ты не работаешь — как же ты можешь уволиться?

— Я просто говорю, что это здорово. Я всегда этого хотел, сколько себя помню. — Мне хотелось все растолковать Мо, чтобы он разделил мой восторг. — Если бы ты только знал, что это такое — стоять на сцене… Помнишь, как тогда, в лагере лесорубов, я заставил рассмеяться даже тех белых деревенщин? Когда тебе хлопают люди, которые вроде бы должны тебя ненавидеть и…

— Рад за тебя, — натянуто произнес он. — Ну, ладно! Ты иди рассказывай свои прибаутки. А мне надо перевозить вот это дерьмо.

Мо направился к одному из грузовиков, направился так быстро, как будто его ожидало важное дело. А дойдя до цели, остановился и встал, и мне показалось, что единственное дело, какое у него было, — это поскорее отделаться от меня.

Я не мог взять в толк, почему Мо так ведет себя, не мог взять в толк, почему он недоволен тем, что у меня все так хорошо идет.

А чего еще я никак не мог сделать — так это собраться с мыслями и подумать об этом.

Вышел сингл Фрэн. Все деньги ушли на саму запись, а на рекламу и распространение совсем ничего не осталось. Но тем не менее, даже как незаконное дитя-первенец, ее песня вошла в список шестидесяти лучших песен еще до того, как все разошлось.

Это как с первой машиной, как с первым поцелуем. С первой девушкой. Все это остается с тобой навсегда — всегда присутствует в памяти, и память никогда не подводит.

Вечер четверга. «Виллидж-Авангард». Конец представления. Я это как сейчас вижу. Я исполнял номер — рассказывал почти никуда не годную байку о парне в ресторане, который курил и ел одновременно. Какой смысл так делать? Чтобы придать пище приятный аромат деревенского дымка? Пожалуй, неплохой выход для тех, у кого нет времени на барбекю. Тут я с хрипотцой говорю: «Дайте-ка мне кусок сырого мяса и пачку „Кэмела“. Я тороплюсь».