Ирина Горюнова - Божьи куклы Страница 26

Я собираюсь с силами и «ухожу в центр» – собираю хаотичные мысли и изъеденные ржавчиной безысходности чувства и опускаю их в «центр» – точку ниже пупка, откуда и стараюсь осязать этот мир. Находясь в точке баланса, ты можешь контролировать потоки энергии, не растрачивать даром последние крупицы сил, потому что иначе остается только кричать, глупо, зло, беспощадно выть, вытянув шею и напрягшись в струну, словно некая безумная выпь, замершая камышовым стеблем в своем болоте и до одури уставшая жить.

Я не хочу любить, не хочу страдать, в моей анахате поселился огромный серый булыжник, который даже не дает мне нормально дышать, только судорожные короткие всхлипы местами прорываются наружу, сквозь толщу комковатой боли.

– Мам, ты меня любишь?

– Конечно, котенок. Спи.

– Я никогда никуда не отпущу тебя. Когда ты отпускаешь мою руку, я уже скучаю. Дай мне твою кофточку, я обниму ее и засну.

– Конечно, моя хорошая. На…

Я убегаю от себя. Убегаю от дочери туда, к озеру – прохладному ледниковому озеру, пытаясь взять у него эту тихую мощь, чтобы поселить ее в своем «центре», чтобы не сойти с ума или (дай бог!) снова научиться радоваться каждому наступающему дню.

Сегодня мы разучиваем новые движения цигун, работаем с энергиями, медитируем. На какое-то время становится легче, особенно если с тобой бок о бок друзья, такие, с которыми не чувствуешь себя отверженной.

Прибегаю в дом, радостная и счастливая, наполненная светом и надеждой. Муж сидит за столом с чашкой чая, мерно стуча о ее керамические края металлической ложкой, и вызывающе бросает:

– Опять шаманила?

– Да.

– Не надоело?

– Нет.

– Мне противно видеть, как ты перед ними лебезишь. На цыпочках ходишь.

– Ошибаешься.

– Как же… Догадываюсь, что между нами все кончено. Одного не пойму: зачем мы продолжаем эту комедию? На фиг ты меня сюда притащила? Что волком смотришь?

Его взгляд неотступно сверлит меня, точно пытается сломать тот хрупкий стерженек силы, который еще помогает мне держаться прямо, не скрючиваться, как больному подагрой, не сдаваться. Война в отдельно взятой ячейке общества… Отворачиваюсь и ухожу. Мне нечего сказать. Я не могу объяснить ему, как бы я могла ощущать мир, если бы в нем еще существовала любовь, которая связывает два существа на этой земле. Нас нет в этом мире, в смысле, нас двоих в едином пространстве просто нет, это лишь остатки ветхого фантома, изъеденного молью фетра, который рано или поздно рассыплется, расползется на атомы, оставив только зигзагообразный след zero. Агония отношений мучительна.

Дочь смотрит внимательными глазенками и спрашивает: «Мам, ты любишь папу?», «Почему женщины гораздо нежнее мужчин?», «У папы плохое настроение?» Что я могу ответить? Она идет со мной медитировать… Ей нравится проделывать загадочные манипуляции ручонками, осязать невидимую энергию, говорить с озером… Перед сном она задумывается и со вдохом констатирует: «Папе здесь плохо». Да, милая, ты права, проблема в том, что в другом месте наверняка лучше не будет. Как сказать тебе об этом? Да, верно, и не надо, ты же все чувствуешь. Взрослые думают, что дети малы и глупы, недооценивают возможности их ума и видения. Ты знаешь, моя малышка, ты все знаешь, просто не хочешь верить в это, как и я, правда?

Я иду по тропинке и слушаю, как вкрадчиво шуршит дождь, лаская подрагивающие от наслаждения листья деревьев. Впереди серебристо-черная гладь озера, мерцающая кривая дорожка осколочно светящегося месяца пляшет на воде свои безумные танцы. Моя мантра незатейлива и проста: «Все будет хорошо. Когда-нибудь все обязательно будет хорошо. Правда?»

В отливающем свинцом небе утробно погромыхивает приближающаяся гроза, и напряженно застывшее озеро меняет свой мертвенный глянец на зигзагообразную рябь, напоминающую пустую картинку закончившего вещание телеканала…

Сердика

От старых полуразрушенных храмов всегда веет какой-то непонятной силой, иногда притягательной, иногда недоброй. Вот и сейчас Маришка ходила вокруг ротонды храма Великомученика Георгия (построенного еще во II веке, когда на месте Софии было поселение Сердика) с желанием прикоснуться к старым крошащимся камням, нагретым солнцем, приложить ладонь, услышать гул прошлого, словно через это прикосновение можно воспринять, осознать что-то важное, пришедшее из глубины веков… Зачем люди хотят знать, кем они были в прошлой жизни? Простое ли любопытство движет вопрошающими или необходимость вспомнить, осознать прежние ошибки или опыт, который пришел с болью, страданием, потерями? Кто ты?.. Кто ты?.. Кто ты?.. Мысль, как звук, витает в опустевшем храме, гулко отталкиваясь от стен и наполняя уши пронзительной многозначительной тишиной, тревожащей, неоднозначной… На округлом куполе храма проступает полустертое лицо то ли ангела, то ли святого – невероятно прекрасное. И так трудно оторвать взгляд от его мерцающих кадмиевой синевой глубоких глаз, когда заигравшийся солнечный луч внезапно скользнет по его щеке и губы вдруг дрогнут морщинкой мимолетной улыбки… Уходя, она оборачивалась снова и снова, всматриваясь, вчувствываясь в этот образ, словно одна из тайн наконец открылась ей внезапно и произошла встреча – важная настолько, насколько может быть важным первое свидание с миром малыша, положенного на живот только что родившей матери, когда из внутренних ощущений вовне приходит настоящее чудо и ты, сопричастная тайн, начинаешь верить и в свое могущество сотворца вселенной.

Полузабытое и почти мифическое место – София. Маришка помнила, что когда-то жила здесь, ходила в школу, играла с подружками в парке Победы, ездила на другой конец города на курсы французского, но все это теперь казалось ей нереальным сном, потонувшим в глухой зыби времени… Двадцать четыре года назад она уехала отсюда в Москву, чтобы только теперь вернуться в края воспоминаний. Она не помнила церковь, в которой ее крестили, хотя всегда чувствовала, что вспомнит, как только окажется там, но нет – память молчала, вместо того чтобы быстро и услужливо нарисовать дополнительные детали картины событий, представляющихся в сознании такими значительными, монументальными и серьезными. Только пешеходная улочка, ведущая к площади Славейкова, да дребезжащий, как в детстве, неуклюжий трамвай медленно трюхали по закоулкам памяти, мешая воспоминания с новыми благами цивилизации: выросшим в центре сквера «Макдоналдсом» и отделанной лакированным деревом, словно вылизанной коровьим языком, гламурной кофейней.

Тем не менее бродилось Маришке тут хорошо. Купив карту Софии, почти не глядя она доходила до избранной точки, для того чтобы тут же выставить новую цель: школа – собор Александра Невского – Русская церковь – Любен Каравелов… Последняя точка в списке – место, где она когда-то жила с родителями, – самая волнующая. Раньше оно ей казалось несколько больше и шире, как кажется в детстве практически все, если ты умещаешься под столом с нависающей скатертью и смотришь через толстые кисти бахромы на узловатые от вылезших вен бабушкины ноги в плотных чулках, которая делает вид, что уже целых полчаса не может отыскать свою шебутную внучку. Подъезды заперты на замок, и, чтобы попасть внутрь, надо иметь ключ или звонить кому-то в домофон. На Любен Каравелов до сих пор живет ее подруга Петра, тогда попросту Петька, с которой они вместе гуляли в незапамятные уже времена. Тревожить человека через двадцать четыре года отсутствия? Боязно. Именно боязно, потому что чувствуешь себя не в своей тарелке.

Да… папа… папа… Сколько ни говори себе, что ты тут ни при чем и он сам выбрал путь – отдалиться от тебя, червячок сомнения, а может быть, неугомонный бес подначивает и подтачивает изнутри, шепча: «Но ты же могла сделать больше? Могла найти слова для того, чтобы он был ближе? Тебе же всего этого было просто не надо, лишние хлопоты… Так гораздо проще, на нет и суда нет: усе, господа присяжные заседатели! А тут теперь турусы на колесах разводить вздумала. Теперь поздно. Папы больше нет, исправить ничего нельзя; понимаешь окончательно и безвозвратно – НЕЛЬЗЯ. Давай-давай, иди: получай наследство, выясняй обстоятельства, суммы, причитающиеся тебе по законному и непреложному праву единственной наследницы. Ты же, собственно говоря, за этим и приехала!» «Нет, – возражала голосу Маришка, – не за этим, вернее, не только за этим. Я так стремилась сюда, назад в мое детство, чтобы прикоснуться к теплу, которое согревало меня здесь, к тем крепким отцовским рукам, которые подбрасывали меня в воздух и всегда обязательно подхватывали за несколько сантиметров от земли… Я хочу узнать, как он тут жил без меня, без нас с мамой, о чем думал, чего хотел…» «Ой-ой-ой! – отвечал голос. – Посмотрите-ка на нее! Подумаешь, как он жил. Да плохо жил: в бедности, в каморке без окон, на чердаке, на таване[19], где десять комнат и один туалет с душем, общественные, засаленные и склизкие от множества человеческой ежедневной телесной грязи. Хых! Ты же помнишь все это из прошлого, только тогда каморка ваша была в два раза больше, но много ли одному надо? А теперь, кроме нескольких квадратных метров земли, так и вообще ничего». «Заткнись!» – твердо сказала Маришка голосу и пошла прочь, уже не оглядываясь на дверь, ведущую для нее уже в никуда, и на до сих пор висевшую сбоку табличку с фамилией отца. Странно, человека уже нет, а написанные на полосочке бумаги буковки, насмехаясь, утверждают обратное.