Вениамин Колыхалов - Горислава Страница 26

Время не властно. Стоит призвать на помощь живучую память, и она золотым ключиком откроет любую дверцу в тот далекий, убаюканный годами, занятный мир детства.

Крадучись, пустыми огородами пробирался Савва, неся что-то тяжелое на плече. Он отпихивал ногами стойкую лебеду, топтал конопляники. Что мог он выбрать на свалке металла? Рессорину? Трак от гусеницы?

Согбенное привидение направилось к бывшей колхозной конторе. Несколько раз я проходил мимо нее. Видел кривую избу с гнилыми венцами, щиты с облупившейся зеленой краской. На них записывались мелом надои, укосы, пахота, корма. На лобовой части конторы прибита доска-лозунг. Слова давно размыты дождями. Остался ополовиненный восклицательный знак. Доску-лозунг изредка снимали. Евлампий, брат Гориславы, фуганком стирал старый призыв. Клубистка Мила малевала новые слова. Каждая буква была величиной с грабельный зуб.

На длинном шесте возле конторы поднимался красный флаг в чью-то трудовую честь. Шест остался. С него свешивался прелый шнур, болтался на ветру длинной лапшиной.

Пожелав Гориславе и Тереше спокойной ночи, забрался на сеновал, нырнул в полог. Днем перехлопал проникших в него комаров, но сейчас они снова погуживали по углам. Наверно, пролазили в нитяную марлевую проредь.

Моему сеновалу не хватало главного: коров в стайке. Сейчас бы Красотка и Веснянка похрустывали сеном, переступали копытами, кашляли и тихонько мычали, не тревожа ночь и спящих хозяев.

Разделся по пояс, подставив себя комарам. Телом улавливал их прикосновение. Начнут ползать, руки-хлопушки тут как тут. Нудная охота. За полчаса уничтожил почти всех.

Крыша сеновала щелястая. Над пологом натянул шалашиком большую полиэтиленовую пленку. Обезопасил на случай дождя. Горислава и Мавра предсказывали скорую непогодицу.

Интересно, спит ли сейчас гадюка под крыльцом или мышкует вместо ленивого чернущего кота?

То, что видели за день глаза, сейчас прихлынуло к ним вновь. Вставали кресты, речная излука, бревенчатое старье изб, бузинник с шапками рубиновых ягод. Плясали перед глазами прясла, тропки, ящерка, горушка ржавого хламья, доска-лозунг и Савва — таинственный и диковатый. Нюша говорила: на старика иногда находит. Оконтуженный на войне, он месяцами мог иметь здравый ум, но наступали, по словам Нюши, прогибы памяти. Тогда нес словесную несуразицу, совершал странные поступки. Раскачивал несуществующий колокол, дергая за бельевую веревку. Закапывал в палисаднике бочоночки лото и ждал, что скоро здесь вымахают огромные дубы. Перекапывая землю, жена находила желуди, промывала в воде. Савва забывал о своих посадках. Сидя на крылечке, старательно натачивал топоры, долота, стамески, ножи для рубанков. Все, предназначенное туда, хранил в объемистом берестяном кузове. Литовку в кладовой. Наточенная бруском до бритвенной остроты, смазанная толстым слоем солидола, висела она над ларем, устрашая хозяйку бездействием и долгим молчанием.

Нюша перестала разубеждать старика, что там место не для трудов праведных — там место для великого бесконечного покоя.

Во время прогибов памяти Савва не брился, отказывался от еды. Мог заблудиться на родной улице, войти не в ту калитку, сесть за чужой стол. Несколько раз подхватывал тяжелый кузов с инструментом, брел кладбищенской тропой. Жена ковыляла за ним. Было бесполезно удерживать старика в избе: мог сорваться на буйство. Поэтому Нюша беспрепятственно отпускала старика-молчуна бродяжить по деревне.

Несколько лет Савва был в колхозе звеньевым. Его полеводческое звено славилось многопудовыми урожаями. Колхоз давно перешел на измерение зерна в центнерах, тоннах, Савва всегда отчитывался за хлеб попудно.

Отрубило время колхозу последний корень. Поля заросли репейником, сурепкой, чертополохом и березняком. Но по-прежнему в севную страду выходил Савва с новой саженью. Мелькали над дерниной ее тонкие березовые ноги. Почти каждую весну у старика появлялись провалы памяти. Бродил в рваных тапочках по бывшим полям бывший звеньевой. Помахивал саженью, бормотал путаницу цифр: семь, сорок девять, двести один, четыре. Нюша вышагивала рядом, перемогая боль в груди и в глазах от сухого безмолвного плача.

Изредка старичок-полевичок спрашивал не то у земли, не то у бредущей рядом жены:

— Звено на работу вышло?

— Все до одного, — подтверждала Нюша.

— Головня в пшенице есть?

— Нет. Чистый хлебушек уродился.

— Лобогрейки готовы?

— Да, звеньевой, готовы.

— Тогда пойду сосну часок… устал…

— Иди, родной, иди.

Нюша разворачивала старичка лицом к деревне. Брала из рук сажень, ложила наземь. Как малого ребенка вела Савву за руку. Он покорно шел за ней, полуоткрыв рот, расширив непонимающие глаза.

Возили Савву в Томск на обследование. Большой спец по психам сказал: помешательство тихое, безвредное и неизлечимое. На таблетках, на уколах проживет долго.

Уколов Савва смертельно не переносил. В горячке рукопашного боя свой же солдат-одновзводник крепко пырнул его штыком в ляжку. Вскоре случилась контузия. Пришел в сознание в полевом лазарете. Видит: надвигается санитарка со шприцем. Солдата затрясло, изо рта запузырилась пена.

Нюша пичкала старика пилюлями, снотворными лекарствами. Тихая, безвредная беда не отпускала. Несколько лет назад Савва стал охапками рвать и сушить багульник. Летом спал в кладовой на раскладушке. Низко над изголовьем висели багульниковые венички, усыпанные белыми пахучими цветами. Дурманящий запах пропитал кладовку, выбивался в сени, залетал в избу. От дарового болотного лекарства Савва ходил осоловелый. У Нюши от такого запаха раскалывалась голова. Все сносила ради болезного немтыря.

Изредка стариков навещал сын Эдик. Коллеги по лаборатории, где он работал, называли его Адиком. Называли шепотком, за глаза. В глаза просили деньжат до аванса, получки. В долг он охотно не давал, приговаривая многозначительно: берешь чужие, отдаешь свои.

Эдик — широколобый, жидковолосый увалень — получил в наследство от бати родимое пятно на шее, похожее на ползущего клопа.

Эдик третий год пыхтел над какой-то ничего не значащей для науки диссертацией. Название она имела наимудрейшее и наитруднейшее: от одного прочтения мог помутиться рассудок.

— Опыты требуют денег, — говорил высокообразованный сын, выгребая почти все стариковские сбережения.

— Учись, Эдик, учись, — поощряла мать. — Я-то, дура, думала: после университета ты будешь сплошной профессор.

— Буду, мать, буду. Дай срок. Лишь бы мое открытие никто не заарканил. Воровство в науке. Чистый разбой. Мысли в сейфе храню. — Эдик постучал себя по каменному, полированному лбу. — Боюсь, во сне проболтаюсь, посему с женой в разных комнатах спим. Говорят: муж и жена — одна сатана. Дудки! Две сатаны. Вон у Хомякова баба своему полюбовнику мужнин секрет выдала. Тот уже докторскую шпарит.

— Кого ошпарил? — не поняла мать.

— Шпарит, говорю, диссертацию… докторскую пишет. А жучок в науке, ох, жучок колорадский! В науке, мать, шулерства хватает.

— Ешь, сынок, ешь. Бледен шибко, будто олифой смазан.

— Наука мозги сушит. Такого суховейчику подпускает — извилины коробит.

— Ты, Эдька, в детстве прокудливый был. Грешники мы с отцом, думали: в тюрягу загремишь. А ты, эвон, в профессора метишь.

— Мечу, мать, мечу. По головам чужим, но взойду на кафедру, как на трон.

— Зачем по головам? И у других, поди, мозги иссушены в труху. Хрупнут под ногой — беды не оберешься.

— Пусть! В науке на широкой столбовой дороге тоже многих столбняк хватает. Карабкаться надо, ползти до сияющих вершин.

Карабкался, полз. Наука сбросила его даже с малой вершины вместе с пустопорожней диссертацией. Злые коллеги бросали вослед: помереть тебе, Адик, лаборантом!

В очередной наезд сын напустился на отца:

— Зачем меня после контузии заделал? Неясную голову дал? Кто просил?

— В честь… победного… дня.

— По-о-обедного, — проворчал сын.

— Паши землю, не лезь в профессора.

— Мое дело.

— Мы с матерью столько денег на тебя ухлопали: двадцать машинок «Зингера» можно купить. А ты какую машину изобрел?

— Темнота ты, батя! — отмахивался сын, набивая трубку душистым табаком «Золотое руно». Красивая трубка с вырезанной из вереска головой Мефистофеля осталась со времен мученичества в науке. Лакированный кривой чубук скользил под пальцами, приятно их холодил. Бороденка у Мефистофеля клинышком. Сам он по-чертячьи словно насмехался над незадачливым профессором.

— Не серди отца, — шепнула Нюша.

— Ладно. Все равно ничего не понимает.

Через год Эдик укатил на стройку зашибать деньгу. Но сильно зашибив сорвавшимся кирпичом шейные позвонки, бросил шабашество. Вернулся в город в свою лабораторию. С женой он уже не спал ни по разным комнатам, ни вместе. Квартира была ее, она вытурила загульного ученого мужа, оставив жилую площадь себе и семилетней дочке.