Джулиан Барнс - Глядя на солнце Страница 26

— Ну, для людей, — ответил Грегори с педантичной и, как подумала его мать, обаятельной полуулыбкой.

— Мужчин — объяснила Рейчел, с терпеливой снисходительностью растянув последнюю гласную. — Муж-чииииин.

— Я не знал, что тебе они причиняют… неудобство, — сказал Грегори, может быть, почувствовав, что полностью умиротворяющий ответ вызовет дополнительное раздражение. — Я хочу сказать: кому-то пришлось тебя вытаскивать?

— Когда я сижу там, — ответило это поразительное создание, — я думаю: их делали мужчины для мужчин. А как по-вашему? — Она обернулась к Джин.

— Я, честно говоря, об этом, боюсь, как-то не задумывалась. — Ее тон был скорее рассеянным, чем шокированным.

— Вот так, — заметил Грегори с неосмотрительным самодовольством.

— Вот так, вот не так! — закричала Рейчел, предпочитая энергичность аргументации элементарной логике. — Стремянки, — сказала она. — Любые ступеньки. Выход из вагонов. Автомобильные педали. Биржа.

Грегори засмеялся.

— Не можешь же ты требовать…

— Почему не могу? Почему не могу? Почему бы вам не приспособляться? Почему всегда должны только мы? Почему гайки закручиваются так хреново туго, что женщине не по силам их, хрен, отвинтить?

— Потому что иначе твои хреновые колеса отвалились бы.

Но Рейчел это не остановило.

— Подголовники, — продолжала она. — Судьи. Принтеры. Таксисты. Газонокосилки. ЯЗЫК.

Джин обнаружила, что посмеивается.

— Над чем вы смеетесь? Вам же еще хуже.

— Почему мне еще хуже?

— Потому что вы росли, не зная этого.

— Не думаю, что вы знаете меня настолько хорошо, чтобы говорить так. — Джин понравилась беззаветность Рейчел, ее убежденность. — Нет, я смеялась не над вами, дорогая моя. Я подумала о бирже.

— Это почему?

— Ну, когда я была девочкой, помню, меня предостерегали против биржи. Ее приравнивали к азартным играм, мошенничеству и забастовкам.

— Вы воспринимаете вещи несерьезно, — сердито сказала Рейчел. — Вам следовало бы воспринимать вещи серьезно.

— Ну, — сказала Джин, пытаясь воспринимать вещи серьезно, — может быть, это уж не такая плохая мысль, чтобы женщины… приспособлялись. Может быть, это делает их умы гибче. Может быть, нам следует жалеть мужчин. То, как они не способны приспособляться.

— Это мужской аргумент.

— Разве? А не просто аргумент?

— Нет, это мужской аргумент. Один из тех, которые они всучили нам, потому что знали, что он не сработает. Ну, как снабдить нас набором гаечных ключей, которые к гайкам не подходят.

— Возможно, потому-то ты и не способна сменить колесо, — сказал Грегори, улыбаясь про себя.

— Заткнись, Грегори.

«Да, — подумала Джин. — Даю им не больше двух-трех недель. С другой стороны, она мне нравится. И очень».

Они еще несколько раз навестили Джин, и раз за разом Грегори словно все больше отсутствовал: эта все перед собой сметающая девушка делала его почти прозрачным. Рейчел все чаще обращалась только к Джин. Как-то днем, когда Грегори отпустил неоцененную шутку о сиденьях унитазов и исчез, Рейчел сказала негромко:

— Пошли завтра в кино.

— С радостью.

— И… не говорите Грегори.

— Ладно.

Как странно, думала Джин на следующее утро, начать встречаться с подружкой собственного сына. Ну, «встречаться» было, пожалуй, слишком сильно сказано. Всего-то посещение кино и китайского ресторана. Но все равно она была приятно возбуждена и так долго выбирала, как одеться, что ей стало неловко за себя. «Заскочу за вами в семь», — сказала Рейчел совершенно естественно, а для Джин эти слова прозвучали странно. Так полагалось говорить сорок лет назад молодым людям в «Остин-7», рассыльным на мотоциклах с коляской. Ухажерам, которых у нее никогда не было. А теперь их наконец произнесла девушка, что-то вдвое ее моложе.

Фильм, который выбрала Рейчел, был жестким, немецкого покроя и политическим. Даже мгновения нежности в нем тут же обнажались как иллюзорные и притворные. Джин он очень не понравился, но она нашла его захватывающе интересным. Все чаще она замечала в себе такую реакцию. Прежде — слово, которое охватывало всю ее жизнь, — ее интересовало то, что ей нравилось, и не интересовало то, что не нравилось; во всяком случае, более или менее. Она полагала, что это свойственно всем. Но словно бы сложился новый уровень реагирования. Теперь иногда ей надоедало то, что она одобряла, а то, что она не одобряла, находило в ней отклик. Она не была твердо уверена в благотворности такой перемены, но факт ее был неопровержимым и поразительным.

Рейчел заплатила за оба билета в кино, а кроме того, дала Джин понять, что заплатит и за обед.

— Но у меня есть деньги. — Джин начала копаться в сумочке, пока официант все еще принимал их заказ. Она извлекла несколько пятифунтовых бумажек, смятых в комки. Теперь она обязательно сминала деньги, поскольку это снижало стыдность того, что ты их достаешь. Сомни деньги, и ими можно пользоваться, говорить о них, не испытывая особой неловкости.

Рейчел перегнулась через стол, сложила ладони Джин на деньгах и убрала их назад в сумочку. На дне среди макияжа и комочков пыли тусклое поблескивание читалось: «ДЖИН СЕРДЖЕНТ XXX».

— Вы ведь тут не с мужчиной, — сказала Рейчел.

Джин улыбнулась. Ну конечно, нет. Однако каким-то странным образом — да. Или, вернее, она вела себя так, словно приняла приглашение мужчины. То, как старательно она оделась; то, как она не высказала полностью свое мнение о фильме, когда они выходили из кино; то, как она подчинилась Рейчел, когда они вошли в ресторан. Может быть, это была просто почтительность старости к юности, а может быть, нет.

— Но вы же заставили меня убрать деньги, — сказала она. — Как делают мужчины.

— Теперь уже нет.

— Разве?

— Да. Теперь они берут наши деньги за половину, а потом ведут себя с вами так, как когда платили за все.

— Неужели?

— Расскажите мне про Китай.

На стене напротив висел цветной слайд с идеализированным восточным пейзажем: водопад, изумрудные деревья, голливудское небо. Благодаря какому-то примитивному приспособлению водопад сверкал и блестел, а облака медленно громоздились по сторонам.

— Ну, на это совсем не похоже, — сказала Джин. Не без иронии отметив про себя деспотичную бесцеремонность Рейчел — ведь она начала, как выразилась бы ее мать, петь за свой ужин.

Они поговорили о Китае и путешествиях, а потом перешли на дружбу и брак. Джин обнаружила, что ей легко и просто обсуждать свою жизнь с Майклом, замечая вспышки ретроспективного гнева в своей молодой подруге, но продолжая с полнейшим спокойствием. Под конец Рейчел сказала:

— Не могу понять, почему вы оставались. Почему это продолжалось.

— Да по обычным причинам. Страх. Страх одиночества. Деньги. Нежелание признать, что ты потерпела неудачу.

— Нет, вы неудачи не потерпели. Раз уехали вы, значит, неудачу потерпел он. Вот чего они не понимают.

— Может быть. И были другие причины. После замужества я слишком потеряла уверенность в себе. Я многого не понимала. Я всегда была не права. Я не знала верных ответов. Я даже вопросов не знала. Но через какое-то время — лет через пять или около того — это начало изменяться. Я была несчастна и мне все надоело, как мне кажется, но всё время я словно бы понимала все больше обо всем. О мире. Чем несчастнее я становилась, тем умнее я себя ощущала.

— А не наоборот ли? Чем умнее вы становились, тем несчастнее себя ощущали, потому что вас бессовестно надували?

— Может быть. Не знаю. Ноу меня возникли суеверные опасения. Я не могу уехать, думала я, потому что если стану менее несчастной, то стану и менее умной.

— И стали, когда уехали?

— Нет. Но суть не в этом. И еще одна причина, которую вы, я уверена, найдете такой же глупой. Вероятно, я не сумею толком объяснить, но я помню, когда это случилось. Мы с Майклом почти не разговаривали; он начинал сердиться, мне становилось скучно; иногда он напивался, а изредка я исчезала — просто чтобы заставить его побеспокоиться за меня, а вернее, чтобы попытаться заставить его беспокоиться за меня. В теплую погоду я иногда весь вечер проводила в саду, только бы не оставаться рядом с ним. Во всяком случае, что-то в этом роде. Как-то я сидела в саду поздно вечером. Дом был весь затемнен, ну, как на войне. Ни облачка, только луна, яркая, будто арктическое солнце. Мы такие луны называли бомбежными… И я вдруг подумала: а зачем он, брак этот? Почему оставаться тут? Почему не ускользнуть насовсем в какой-нибудь теплый вечер? Может, от бессонницы у меня немножко в голове мутилось, но ответ показался очевидным. Я остаюсь, потому что все говорит, что мне надо уехать, потому что оставаться бессмысленно, потому что это нелепость. Ну, как кто-то сказал, что верит в Бога, потому что нелепо. Я это по-настоящему понимала.