Ирина Майорова - Метромания Страница 26

В тот же вечер он пошел в тренажерный зал, а когда вернулся, матери строго наказал: никому, в том числе Максу (Максу особенно!) не говорить, где он угробился; никого (особенно Макса!) в дом не пускать, а если будут звонить – его к телефону не подзывать.

Антонина Петровна была так напугана состоянием сына, и физическим, и, главное, душевным, что выполнять его наказ и не собиралась. Назначив Максу по телефону встречу в соседнем скверике, который не был виден из окон их с Андреем квартиры, и едва кивнув в ответ на его приветствие, сразу спросила, что стряслось. Кривцов честно рассказал об инциденте, произошедшем в спортзале.

– Эх, Максим, Максим! – тяжело вздохнула Антонина Петровна. – Что ж вы такие жестокие-то друг к другу, нечуткие! От кого другого он это, может, и вытерпел бы, но от тебя… Андрюша расценил твое поведение как предательство. Лежит сейчас, плачет – то ли от боли, то ли от обиды, твердит, что в школу больше не пойдет.

– Как это не пойдет?! – завопил Макс. – Пусть только попробует! Я его силой туда таскать буду!

Сказав это, Кривцов расплылся в своей знаменитой обезоруживающей улыбке. Антонина Петровна с тоской и нежностью посмотрела Максу в глаза:

– Прошу тебя, присмотри за ним, не обижай больше и не оставляй одного…

Кривцов смешался: уж слишком торжественным для какого-то мелкого конфликта показался ему тон Андрюхиной мамы.

– Да конечно, теть Тонь, вы не беспокойтесь, мы помиримся. Ничего страшного не случилось. Мы и раньше ругались и даже дрались – и сразу мирились. Вы только в квартиру меня впустите, а то он трубку не берет и дверь не открывает.

– Я не о сегодняшней вашей ссоре, я вообще… – Губы Антонины Петровны тронула то ли извиняющаяся, то ли ищущая сочувствия улыбка. – Болею я, Максим. Серьезно болею.

– Так, может, лекарства какие нужны? – с готовностью откликнулся тот. – У маман связи – она любые достанет.

– Спасибо, ничего уже не нужно. Рак поджелудочной у меня. Такой даже не оперируют. Сказали, месяца три осталось. Самое большее. Ты только Андрюше ничего не говори. Я сама как-нибудь… С духом только соберусь.

Тут только Максим заметил, как постарела за последние месяцы тетя Тоня: скулы и нос заострились, большие серые глаза будто съежились и теперь, маленькие и блеклые, прятались-таились на дне иссиня-черных впадин. А кожа приобрела цвет застоявшейся лужи – стала желто-серой.

– Теть Тонь, может, все обойдется? – Голос Макса дрогнул, в глазах появились слезы.

– Нет, Максимушка, не может. – Она была растрогана сочувствием этого широкоплечего взрослого красавца, в сущности же еще совсем мальчишки.

– Теть Тонь, я все сделаю… Я обещаю…

Антонина Петровна после вынесенного ей приговора прожила почти семь месяцев. Врачи удивлялись, как долго ей удается бороться с болезнью, говорили, что в последние годы рак поджелудочной стал «ядерным», проскакивающим промежуточные стадии, как скорый поезд глухие полустанки. Соседки перешептывались:

– Это Тоню на земле материнское сердце держит: у Андрюшки, кроме нее, никого. Дождется, когда он в институт поступит, а уж потом уйдет…

В день, когда Андрея посвящали в первокурсники, Антонина Петровна последний раз встала с постели и даже напекла из магазинного слоеного теста пирожков. Чтобы приготовить любимую Андрюшину начинку – мясной фарш с грибами, сил у нее не хватило. Порезала ветчину и сыр кусочками. На эту нехитрую кулинарию ушли последние силы, и сесть за праздничный стол вместе с Андрюшей и Максимом она уже не смогла.

…Шахов шел на автомате, а очнувшись, не сразу понял, где находится. «А… да, это же сквер вокруг Патриаршего… Выход в сторону Малой Бронной…» Андрей попытался вспомнить, задвинул ли он на место решетку. Даже посмотрел на ладони, будто на них могли остаться какие-то следы. Не помнил он и как выбрался из перекопанного вдоль и поперек двора, как нажал на кнопку возле чугунной калитки.

«Надо будет прийти сюда днем, постоять рядом с входом во двор, дождаться, когда кто-нибудь из жильцов будет набирать код, запомнить цифры, – дал себе задание Андрей. – Вдруг срочно понадобится спуститься, а туда хрен попадешь. Не всякий же раз, как сегодня, кто-то калитку приоткрытой оставит…» Шахов опять на какое-то время выпал из реальности, хотя продолжал на автомате двигаться в сторону станции «Пушкинская». Он уже выворачивал из Большого Козихинского на Большую Бронную, когда за спиной раздался визг тормозов. Повернуться Андрей не успел. Легкий удар-толчок по бедрам, и, не устояв на ногах, Шахов упал лицом вниз. Снова визг, только теперь уже женский:

– Урод!!! Козел!!!

Андрей хотел встать, но не смог. После его падения машина проехала вперед, и теперь из-под разукрашенной яблоневыми ветками и порхающими над ними бабочками «ауди» торчали только шаховские голова и плечи. Андрей потом сам поражался, как это он так ровненько, «солдатиком» рухнул на проезжую часть и, вытянувшись в струнку, оказался аккурат между колесами.

Выскочившая из «ауди» девица продолжала визжать. В отличие от большинства участниц дорожно-транспортных происшествий, которые быстро сменяли визг на рыдания и принимались звать мамочку на помощь, а всех остальных – в свидетели своей невиновности, эта плакать не собиралась. Она была в ярости, и, кажется, ее тревожило только то, что теперь она зависнет в этом чертовом переулке и опоздает на какую-то встречу. Состояние оказавшегося под (а точнее между) колесами «урода» волновало девицу только потому, что от этого зависело, придется ей остаться на месте до приезда ГАИ и «скорой» или все обойдется парой тысячных купюр, сунутых «бомжу».

– Ты, дядя, живой там? – Автовладелица наклонилась над торчащей из-под машины головой Андрея, и в свете фар он увидел сапожки из кожи аллигатора.

Силясь взглянуть выше, Шахов скосил глаза. В поле его зрения попали длинные, свисающие двумя полотнами черные волосы.

– Живой. – Андрей постарался придать голосу бодрость.

– И что, все на месте? – не веря удаче, уточнила брюнетка. – Ничего тебе не раздавило?

– Кажется, нет.

– Ну, тогда чего лежишь-то? – В голосе владелицы «ауди» снова зазвучала злость. – Вылезай!

– А может, вы слегка назад сдадите?

– Думаешь? – уточнила красотка и, прыгнув в салон, осторожно отъехала на пару метров назад.

Шахов поднялся, с огорчением оглядел куртку и джинсы. Вид у него был унизительно грязный. Отойдя на тротуар, он сгреб с небольшого поребрика покрытый серым налетом снег и потер им полы куртки. Стало только хуже.

– На, возьми!

Голос прозвучал так близко, что Андрей вздрогнул.

Рядом стояла та самая брюнетка. Как она тут оказалась? Он же видел, как разрисованная «ауди» рванула с места и свернула к Пушкинской площади. Обладательница иссиня-черной шевелюры и алебастрового лица протягивала то ли куртку, то ли плащ.

– Бери, бери!

В ярко-зеленых глазах дарительницы Шахов прочел брезгливую жалость.

– Художник, который мейк ап моей малышке делал, забыл. Я ему потом новую куплю.

Это было похлеще «дохляка».

– Извините, обноски не ношу. – Шахов постарался, чтобы голос звучал ровно. – Даже с плеча великих художников, которые ради куска хлеба малюют машины богатым девочкам.

– Подумаешь! – фыркнула красотка. – Пять минут, как из канализации вылез, а гонору! Да пошел ты знаешь куда!

– Догадываюсь.

– Урод вонючий!

Черноволосая леди так саданула дверкой машины, что Андрей зажмурился. В памяти всплыло любимое выражение Макса: «Дай людям только раз почувствовать твою слабость – всю оставшуюся жизнь будешь получать дверью по морде».

– Макс… Да, Макс… С ним эта сучка так бы не разговаривала… – бормотал Шахов, шагая по Большой Бронной. – И обноски бы не предлагала… бегала бы вокруг, причитала, в машину посадила и к себе повезла… Ванну бы своими ручками набрала и спинку потерла… Да она бы на него никогда в жизни не наехала! Издалека бы заметила, притормозила, посигналила… И та, что в метро, плечиком бы не дергала… Эти сучки его всегда замечают, они его по запаху чуют… И сразу на все готовые…

Навстречу шли люди, Андрей толкал кого-то плечом, со злорадством представляя, какие следы остаются от соприкосновения с его грязной курткой на светлых плащах и пальто.

Однако перед спуском в метро «кожушок» все же снял, оставшись в толстом свитере-самовязке. Куртку свернул подкладкой наружу. Когда на «Волжской» вышел на поверхность, одежку брезгливо встряхнул, но облачиться не решился, так и пошел в одном свитере под пронизывающим ветром, впечатывавшим между вязаных сот крошечные комочки мокрого снега.

У своего подъезда слегка замедлил шаг: зайти переодеться или прямо вот так, в одном свитере, с грязной курткой в руках, заявиться к Кате? Решил, что домой заруливать не будет. Уже почти полночь, и Катя извелась в ожидании известий. На разговор с ней уйдет не меньше получаса, а ему еще надо посмотреть кое-какие документы перед завтрашним собранием у руководства. Так он сказал самому себе, приказав заткнуться внутреннему «я», у которого была совсем другая версия. Да, он, Шахов, действительно хотел предстать перед Катей измученным, грязным и несчастным, чтобы Гаврилова поняла, на что он готов ради друга и вообще ради тех, кого любит. Какой он мужественный и бесстрашный.