Алексей Слаповский - День денег Страница 26

– Красивый город, говорят. Океан, сопки…

– Ты меня слышишь? Давай…

– Что? Поженимся?

– Ну, хотя бы. Да. Поженимся.

Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.

– Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.

– Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…

– Все. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

– Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… – целовал Парфенов холодную руку.

Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:

– Бубу, гага росые мууки самами кукут!

– Что?

Она прожевала:

– Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.

– Постой, – не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. – Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?

– Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.

– Но только что…

– Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!

Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло – до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас!

– Убил бы тебя! – сказал он.

– Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё – выдумки. А жаль, человек-то вы в принципе хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!

– Почему?

– Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, – тут же успокоила Мила Парфенова.

Он встал.

– Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что… А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом…

– Шимпанзе!

– За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят!

– А каким? – поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног.

– Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.

– У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем?

Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств!

Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество.

А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью – транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь…

Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными.

Глава тридцать третья,

являющаяся продолжением тридцать второй

Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! – думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей!

Дома его встретили вкусные запахи.

Ольга и Павел обедали на кухне.

– Повадился родителей обжирать! – сказал Парфенов Павлу. – Или дома жена не кормит?

Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:

– Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.

– Вот именно, – не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты.

Павел взял их.

– Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! – сказал он.

– Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? – спросила Ольга с улыбкой.

– Я сам себя перевожу. Уезжаю.

– Почему во Владивосток-то? – спросил Павел.

– А подальше от вас, – сказал Парфенов. – Надоели вы мне.

Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока… И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.

– Что ж, скатертью дорога, – спокойно сказала она. – Надолго едем?

– Навсегда.

– Нет, но почему? – таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать лет назад любил к потолку подбрасывать.

– Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь, сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно не нужен тебе. Равно как и тебе, – отнесся Парфенов к Ольге. – Но я не в претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные мои. Вы мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и буду вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать?

Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына.

– Да брось ты! – махнул рукой Парфенов. – Он не маленький! Если он сам не трахает подруг своей жены – и надо ж такую уродину отыскать! – то он последний дурак!

– Ну знаешь!.. – начал было Павел, но Парфенов пресек:

– Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и достойно. Кстати, Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время… – и он выложил пачку денег.

Павел присвистнул:

– Ты что, банк ограбил?

– Очень может быть. Ну, слезы прощанья будут? Не будет слез. Очень хорошо.

Парфенов и впрямь не увидел слез прощанья. Он видел только растерянность. Но сожаления, печали, потрясения – не увидел он. И понял с горечью, что прав: не любят его давно ни жена, ни сын. И – не надо.

Но вот быть дома до поезда – невыносимо. Он, в сущности, простился, ему тут больше нечего делать.

Куда пойти?

Есть Роберт, друг по работе и другим делам, он тоже сегодня свободен. Надо позвонить ему.

Парфенов позвонил.

Ответил приятный баритон друга Роберта, всегда спокойного, знающего цену вещам и людям.

– Здравствуй, Роба, – сказал Парфенов. – Я тут во Владивосток уезжаю.

– Очень хорошо, – сказал Роба. – И сколько надо выпить, чтобы поехать во Владивосток?

– Я слишком трезв. И в трезвом уме говорю тебе, Роба: жаль, но я всегда тебя презирал. Твое спокойствие. И вообще. Ты холоден, как сом. И с усами, кстати.

– Ладно. Завтра поговорим, – ответил Роберт.

– Повторяю, я трезв! Я сегодня ночью уезжаю во Владивосток. И хочу, чтобы ты напоследок знал: ты дерьмо! Я тебя ненавижу.

– Очень жаль, – сокрушенно вздохнул Роберт.

– Сукин сын! – заорал Парфенов и бросил трубку.

Энергия кипела в нем.

Он заглянул на кухню и сказал Ольге:

– Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я заеду.

И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора – к дороге, приказным жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет.

Глава тридцать четвертая

Прощания. Писатель

Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский, тоже заглянув в рюмочную на Ульяновской, увы, ослаб. А в ослабшем виде он становился загадочным и непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое любимое мягкое кресло под торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом:

– Иола!

Иола сказала:

– Я здесь.

Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала текст последнего коммерческого романа Свинцитского. Писатель удивился, но осознал. И позвал тем же многозначительным голосом:

– Люда! Оля!

Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.

– Дорогие мои! Я уезжаю!

И он достал из карманов билеты и деньги и рассыпал по полу. И заплакал без голоса, одними глазами.

Девочки так удивились, что даже взяли на себя труд нагнуться и собрать рассыпанное – и подать матери. Иола рассматривала билеты, деньги…