Франсуаза Саган - И переполнилась чаша Страница 26

Итак, она снова оказывалась в плену у принципов. Вся жизнь ее была нескончаемой борьбой, незримой, но ожесточенной, между условностями и ее собственной натурой. Будь ее воля, Алиса бы ничего не сказала Жерому, она бы уступала, предоставляла ему свое тело нежно, рассеянно, ласково, как делала это последние полгода, и отдавалась бы Шарлю со всей чувственностью, любопытством, радостью и даже уважением, какие пробуждал в ней этот человек. Жером не пришел бы в отчаяние, она бы не страдала, не чувствовала себя виноватой, и жизнь текла бы вполне гармонично. Но есть одно «но»! Оба мужчины – один распутник, другой гуманист, и тот, и другой почитающие себя терпимыми и умными, – не примирятся с таким положением. Делить ее? Нет, это невозможно! Какой абсурд! Чтобы делить, надо иметь, а и тот, и другой, наверное, понимают, что она не их собственность. Можно ли владеть человеком? Случается, что вы кем-то очень дорожите, и он вас этим держит, но лишь то время, что длится ваше к нему чувство. Человек не может кому-то принадлежать! А между тем Жером и Шарль готовы делить ее уважение, ее нежность, ее привязанность, но ни за что не пожелают делить ее тело, будто тело важнее души. Из-за этого абсурдного априори принципа она вынуждена причинить боль дорогому для нее человеку, из приличия вынуждена поступить жестоко.

Вся жизнь ее была сплошным притворством. В связь со своим первым мужчиной она вступила не по любви, а из любопытства. Забеременела от Герхарда не из потребности в материнстве, а случайно, по неопытности. Вышла за него замуж, щадя чувства ближних, а не потому, что хотела разделить с ним жизнь. У нее случился выкидыш в результате несчастного случая, а не потому, что она не желала ребенка и принимала какие-то меры. В Вену она переехала, чтобы не огорчать Герхарда, а не потому, что ей нравилась Австрия. Любовника завела, уступив, можно сказать, из галантности, а не по чувственному влечению. Нервная депрессия стала у нее следствием любви к жизни и разочарования. С собой она не покончила не потому, что держалась за жизнь, а из трусости, из боязни причинить себе боль. Она позволила Жерому любить ее из страха перед одиночеством, а не для того, чтобы полюбить его в ответ. В Европе осталась и сделалась участницей Сопротивления из страха перед Америкой, перед неизвестностью, а не из мужества и протеста против зверств нацистов. Она отдалась Жерому из усталости, а не по влечению. В сущности, по естественной склонности она сделала в жизни только одно: отдалась Шарлю, потому что ей этого хотелось, потому что он ей нравился, потому что его желание передалось и ей.

И она останется с ним потому, что он ей по-прежнему нравится, смешит ее и вселяет уверенность в себе. Наконец, она впервые сделает что-то, потому что ей хочется это сделать; она оставит Жерома потому, что хочет жить с Шарлем, а не из жестокости. Что нет, то нет! Беспощадность поступка холодила ей кровь, и она ненавидела общество, принуждавшее ее к жестокости, почитая чудовищной саму возможность делить. Ну что ж, значит, она чудовище! Алиса была женщиной хрупкой и мягкой, все ее друзья, родные, супруг и немногочисленные любовники могли засвидетельствовать это от всего сердца, но никто из них не подозревал, какая неколебимая решительность наполняла эту головку, поддерживаемую нежной шейкой. Алиса никогда не позволила бы себя обмануть и сама бы осознанно не обманулась относительно собственных чувств и мыслей. Ей случалось смеяться над собой, изливать на себя яд холодного юмора за эту заносчивую наивность, которую она считала своим изъяном и которая уже довела ее до отчаяния, отчаяния неизбывного, поскольку самого себя питающего, неподвластны которому только наслаждение и смех, по сути своей неподконтрольные и абсурдные. По счастью для Алисы, в ее жилах текла ирландская и венгерская кровь, и оттого у нее эти две отдушины приоткрывались чаще, чем у других женщин; она всегда знала, какая именно склонность движет ею, а склонности эти были достаточно многочисленны и разнообразны, так что ей не было с собой скучно, если только она не предавалась саморазрушению.

Поезд ехал теперь с равномерной скоростью, до демаркационной линии оставалось полтора часа. Это сообщение пронеслось из вагона в вагон, из купе в купе, словно бы весь состав был длинной камерой на колесах с гуляющими по ней шепотком и напряженным ожиданием, какими полнятся тюрьмы. Пассажиры выказывали беспокойство, поглядывали на часы, на чемоданы; они иначе смотрели друг на друга: усталые, измученные взгляды субъектов, которым им подобные досаждают своим присутствием, сменились озабоченными, недоверчивыми и пуританскими взглядами людей, которых любой из присутствующих собратьев может скомпрометировать. Шарль, который уже два часа стоял, уцепившись руками за багажную сетку и прижавшись ногами к коленям Алисы, с изумлением увидел сверху, как лица сидящих позакрывались. Он не удивился, когда Алиса, ущипнув его за руку, знаком попросила наклониться к ней.

– Шарль, – прошептала она, – не могли бы вы… не мог бы ты посмотреть в том купе, знаешь, где мы оставили чемодан, что там за пассажиры, понимаешь… если вдруг…

Шарль понимал. По голосу угадал, на что намекает Алиса, и улыбнулся ей растроганно и весело, хотя заранее почувствовал себя разбитым при мысли о том, что ему придется пробираться сквозь людскую толщу коридора, отделявшего их от упомянутого чемодана. Однако он без возражений устремился этот коридор штурмовать. Путешествие заняло у него три четверти часа, даже больше, Алиса сидела уже бледная как смерть, когда он появился, взъерошенный, и всем своим видом успокоил ее. Наклонившись к ней, он прошептал:

– Я все внимательно осмотрел, на первый взгляд, я повторяю, на первый взгляд, в купе не было ни евреев, ни маленьких детей, ни возможных подпольщиков. Попахивало скорее черным рынком. Но поскольку там сидела толстуха-молочница, – прибавил он с улыбкой, – симпатичная такая, из тех, что на Рождество раздают хлеб беднякам, я сделал, что должно.

Он рассмеялся и достал из-за спины правую руку, в которой держал чемодан. Потом закинул его поверх беспорядочно наваленного багажа в сетке и взглянул на Алису. Она улыбнулась так благодарно, что он даже смутился.

– Вы бы все равно меня за ним послали, – засмеялся он громко, – а ходить по вагонам – сущий ад.

– Вам повезло, что вы его нашли, – сказала она вслух, и соседи, глядевшие поначалу заинтригованно и подозрительно, а теперь успокоенные его смехом, отвели глаза от запоздалого неблагонадежного чемодана. Алиса же взяла руку Шарля, опущенную на уровень ее лица, и прижалась к ней щекой. А Шарль, закрыв глаза, в порыве безумного восторга пожелал, чтоб их расстреляли вместе на следующей станции. Надо заметить, что желание умереть за компанию с кем бы то ни было возникало у него не часто… Насколько он помнил – только один раз, когда дочка галантерейщика променяла его на ученика старшего класса в день его, Шарля, четырнадцатилетия. Чуднó… Шарль никогда не думал, что от счастья возникают те же мечты, что и от горя.

Когда они подъехали к демаркационной линии, стояла угнетающая жара, и, открыв дверь купе, немецкий офицер скривился от отвращения при виде славного французского народца, скученного на сомнительно серого цвета банкетках и обливающегося пóтом. Ни один мускул не дрогнул на его лице, пока он проверял документы. Сам он был маленький, черноволосый, с лицом южанина, и отсутствие идеальной арийской внешности, должно быть, делало его злобным вдвойне: периодически он громко рявкал на всех сразу и ни на кого в отдельности. Он буквально вырвал пропуск из рук Шарля, отпустил несколько шуточек по-немецки, подбородком указывая на Алису, посмотрел на Шарля – тот с легкостью запутался, сочиняя историю про секретаршу, лживую от начала до конца, а потому как раз подходящую, – после чего с игриво-презрительной усмешкой, ко всеобщему облегчению, покинул купе. Никто не обратил внимания на натянутые и смущенные лица Алисы и Шарля. На пути в Париж они бы без всякого стеснения весело посмеялись над вульгарными шутками немца, теперь же сочли их непристойными.

Поезд наконец тронулся, но очень скоро стал пошаливать. Он икнул, остановился, качнулся назад, тронулся снова, снова остановился – и так всю ночь; машинисты и начальник поезда, по-видимому, ничего не могли поделать. В Валанс он прибыл только на рассвете.

Жером ожидал их, прислонившись к платану, а увидев, побежал навстречу с непосредственностью студента, чем внес смятение в душу и память Шарля. К счастью, Жером сохранил достаточно целомудрия и в присутствии друга поцеловал Алису только в лоб. Он так сиял, что Шарль нахмурился. А между тем Шарль был счастлив, он испытывал странное, неведомое ему прежде счастье при мысли, что снова увидит свои луга, дом, собак, испытывал подлинное облегчение оттого, что оказался в безопасности и что сюда, в безопасное место, целой и невредимой привез Алису. Ощущения тем более нелепые, что он-то сам ни на секунду не чувствовал себя в опасности, не считая той, что грозила его чувствам.