Ирина Потанина - Русская красавица. Антология смерти Страница 26

— А всё из-за моей старательности, — хихикала Сонечка, — Всё из-за моей преданности делу. В юности я играла в самодеятельном театре. Маленькая женщина и большая актриса в одном лице. Смешно вспомнить! У меня была совсем маленькая роль. Но я объездила полстраны с гастролями. Я Играла убиенную горем мать, присутствующую на похоронах сына. Те три минуты, что я оплакивала убиенного, вместе со мной рыдал весь зал. Мы играли и играли этот спектакль, а я всё рыдала и рыдала… И надорвала психику. Правда! Представьте, каждый день по два раза на день нужно натуралистично впадать в истерику. А что делать? Работа такая, накручивать себя до нервного срыва и реветь. Потом знаете, как сложно на нормальные рельсы перестроиться? Я вот до сих пор не смогла. Только сигаретами и держусь. А что выдумаете? Вот древнерусские плакальщицы, например. Они ведь все тоже были ненормальные.

— Ну, уж не настолько, как ты, — бухтит Нинель себе под нос, а вслух говорит, — И почему-то они обходились без сигарет!

— Бедняжки, — согласно вздыхает Сонечка, — И так всю жизнь плакальщицами и оставались. Потому что ничего другого кроме рёва делать уже не могли. А вот дали бы им тогда по сигаретке…

Сонечка прекрасно знала о чувствах Нинель и отвечала ей полной взаимностью. Только никогда не показывала этого открыто.

— Нет, я совсем её не ненавижу, — признавалась Сонечка мне, своим быстрым полушёпотом, — Ты же знаешь, всех людей я люблю до невозможности. Но у меня такое чувство… Что… Как бы это получше выразить… Если бы мы оказались с ней на краю света. Ну, в буквальном смысле. И вот если бы она стояла там и всматривалась… Глядела, что же там, за краем делается… Я бы не удержалась, подскочила бы тихонечко и столкнула бы её туда. Представляешь, Мариночка? Я когда такое чувствую, мне жить не хочется. Грустно жить с дрянью… А мне с самой собой ещё всю жизнь прожить придётся…

Я её не утешаю. Не знаю, как. Молча слушаю и улыбаюсь, оттого что понимаю — окажись Сонечка и впрямь в подобной ситуации, она бы Нинель не то, что не столкнула, она бы отгонять её от пропасти стала. Но Сонечке об этом рассказывать бесполезно — она в себя никогда не поверит.

Вообще-то Сонечку у нас все недолюбливают. И оттого, что истерична, и оттого, что удачлива (самые сложные и желанные клиенты ей сдаются легко и радостно), и оттого, что слишком вызывающе себя ведёт — и не думает скрывать свои многочисленные связи и похождения.

— Ну что вы так на меня смотрите? — обиженно спрашивает она в самые сложные моменты, — Да, действительно, папку с документами я прое…, тьфу, как бы так сказать, чтоб вы поняли. Пролюбила. В буквальном смысле. Ну, вы же сами понимаете, бывают такие чувства, что забываешь обо всем на свете. Тем более о каких-то бездушных документах. Нет, зайти к нему я не могу. Мы расстались навсегда, и он не должен меня больше видеть. Карпуша, ты должен сходить и забрать документы вместо меня.

— Почему он? — чутко вступает Нинель, — Почему ты, Софья, вечно вынуждаешь кого-то расплачиваться за твои ошибки?

— Давай я схожу, — предлагаю миролюбиво. Не потому, что у меня много свободного времени, а оттого, что Сонечка страшно напоминает мне Сонечку Голлидэй. Не могу не выручить эту гостью из цветаевской прозы. Как и Марина Ивановна героиню своей «Сонечки», я люблю нашу Сонечку и принимаю её такой, какая она есть. Да и документы в той злополучной папке достаточно важные. Важные для нас для всех, не только для Софьи.

— Нет-нет, — испуганно шепчет Сонечка в ответ на моё предложение, — Только не ты. Марина, ты не должна к нему ходить! Ты — красавица, и он забудет меня навсегда… Пусть все же сходит Карпуша. Или Нинель, раз она так не хочет его отпускать…

За подобные выкрутасы Сонечку считали глупой. Впрочем, ту цветаевскую Сонечку тоже не любили. Она была вздорная и ревнивая. Но Цветаеву она любила, а при любимом человеке все мы делаемся значительно лучше. Поэтому в «Сонечке» Сонечка великолепна. И остаётся такой, даже когда забывает Цветаеву, уезжает на гастроли, кружится в вихре новой жизни, выходит замуж, даже не заходит к Марине Ивановне, будучи проездом в Москве. Так и моя редакционная Сонечка, чтобы ни вытворяла, всегда остаётся прелестно милой. Тем более, что она пишет очень тонкие стихи и мне они страшно нравятся.

«Не сиди с таким умным видом. Рассказывай, что там у тебя вчера наслучалось?» — разрываемый любопытством Карпуша отрывает меня от раздумий своим текстовым сообщением. Окошко с его призывом резко всплывает на экране моего монитора, и я едва успеваю закрыть его, прежде чем Вредактор заглянет ко мне в компьютер.

Вдруг рождается мысль: «А ведь от нас, от нашего поколения, останется гораздо меньше миру, чем от наших предшественников. И не от никчёмности нашей вовсе — из-за прогресса. Быстрая и доступная компьютерная связь постепенно, но настойчиво переводит всю мировую переписку в электронный вид. Бумажные письма проще засунуть в шкатулку, чем озадачиваться их выкидыванием. Электронные же, наоборот, проще уничтожить, лёгким нажатием клавиши, чем создавать для них специальные электронные архивы. Да и разыщут ли потомки в бездонной информационной сети все почтовые ящики исследуемых личностей? Да, судить нас будут строже, чем предшественников: без скидок на черты характера, настроения, обстоятельства — строго по содеянному. Не оплошать бы…»

Карпуша Вредатора не боится, поэтому шлёт мне мессаги одну за другой. Карпуша вообще ничего не боится, кроме Нинелькиных глаз, поэтому позволяет себе слишком многое. Например, демонстративно курит в окно, когда не хочет выходить на холод. Я до такой наглости ещё не дошла.

Кстати о Карпуше. Вспоминаю, и строчу ему сообщение:

— «Ты файл точно уничтожил? Тот, с Рукописью…»

— «Да», — незамедлительно приходит ответ. Дизайнер ежемесячного журнала, на то и дизайнер, чтобы большую часть рабочего времени работать мысленно, то есть быть абсолютно свободным, то есть отвечать на все наши сообщения мгновенно.

Мне делается невыносимо грустно. Столько мыслей уничтожено, столько чувств. /хромоногие мои строчки/я в ответе за каждый символ/я оплАчу каждую точку/ что по глупости схоронила…/ Сейчас уничтожение рукописи кажется мне глупым и надуманным. В сущности, не случилось ничего такого, что требовало бы стирания файла. Просто совпадения. И с Мамочкиным, и с Анечкой… А я раздула из этих историй бог знает что, и убила ни в чем неповинные главы. Так не долго и совсем крышей поехать. Так, между прочим, можно и в психушку попасть. А я там уже один раз была и больше мне туда совсем не хочется…

Там неестественно чисто и пахнет хлоркой. Там эхо разносит по коридорам чьи-то звериные крики. Там твёрдая кушетка, обтянутая противной холодной клеенкой, и санитар Миша, что тычется в меня своими жёсткими колючими кудрями. Он елозит по коже, припадая мягкими губами, и шепчет горячо: «Ну, малыш, ну чего ты, ну давай…» Для него всё здесь привычно. Он не вздрагивает от каждого крика и совсем не замечает больничного запаха. Он не понимает, отчего я сначала согласилась прийти к нему на дежурство, а потом вдруг опомнилась и упираюсь сейчас обеими руками в его грудь, отталкивая, перепугано мотаю своей глупой шестнадцатилетней головой, запрещая, и вообще веду себя как полная идиотка. Парни поопытнее предупреждали Мишу, что с малолетками связываться глупо: тебя изведут, сами изведутся, но не дадут — дуры потому что. Миша верил, но предполагал, что со мной будет не так — слишком уж по-взрослому я себя держала, слишком уж запростецки согласилась прийти на его ночное дежурство, да, что греха таить, слишком уж глубоко запали Мишеньке в душу мои точёные ножки и крепкие груди, обтянутые просвечивающимся топиком.

А я Мишу тогда любила. А как же без любви-то? Любила я его уже третий день и просто счастлива была, когда он к себе в психушку пригласил. Девчонки из класса завидовали. Миша давно был замечен и считался самым ярким кавалером на местных дискотеках. На очередном вечере он выбрал меня. Мы почти не разговаривали — целовались и цеплялись друг за друга, как безумные. Тогда-то Миша и сказал: «Приходи». Сказать, что я не знала, зачем зовёт — соврать. Знала, и шла целенаправленно, готовая ради своей остро вспыхнувшей любви на всё-всё-всё. Надо заметить, что ради предыдущих любвей я тоже была готова — чувства всегда поглощали полностью, не оставляя ни клочка здравого смысла — но те, предыдущие, были мне ровесниками, поэтому никуда ещё не приглашали.

А ещё в психушке страшные санитарки. К нам с Мишей зашла одна такая. До сих пор содрогаюсь, вспоминая это явление. Размером со шкаф, на руках мускулы, как у Шварцнеггера, кожа на шее, как шкура старого апельсина — оранжевая и в пупырышках. Она несла что-то отвратительно вонючее в железной посудине и бубнила себе под нос. Она появилась внезапно, и Мишенька замер, прижав меня к груди. Санитарка глянула на нас исподлобья, покачала головой чему-то мысленному, и зашла в дальний закуток комнатки. Там она долго плескала водой и звенела чем-то металлическим, не переставая бубнить. От этого звона почему-то вспоминался кабинет стоматолога и становилось ужасно тоскливо. Вдоволь отзвеневшись, санитарка ушла. А я так испугалась её, что прижалась теперь к Мише доверчиво, и забыла совсем его отталкивать. Он этим, конечно, воспользовался. У Мишы были твёрдые, чугунные какие-то, руки и очень мягкие губы. До сих пор не понимаю, было это изнасилование, или нет. Я отчаянно сопротивлялась, но не произнесла при этом ни звука, хотя могла завизжать и созвать на помощь полбольницы. Миша не без труда справился со мной. Он разозлился, кажется, потому что царапалась я совсем по-настоящему. Никаких просьб он уже не произносил, и целовать меня больше не пытался. Жёстко хватал за руки, переворачивал, делая невозможным моё дальнейшее сопротивление. Хватал он настолько больно, что той другой боли, надлежащей происходящему, я как-то не почувствовала. Зато хорошо почувствовала накатывающее волнами приближение оргазма. Оно пришло внезапно и тут же овладело всем моим существом. Я больше не сопротивлялась. Это был мой первый сексуальный опыт.