Виктор Голявкин - Избранные Страница 26

— Как?! — У отца был растерянный вид.

— Вполне возможно, она сама верит в свою болезнь, но это, как вы сами понимаете, другое…

— Я ничего не понимаю, — сказал отец.

— Представьте, такое случается. Мне приходилось наблюдать, — вздохнул профессор.

— Что случается?

— Лень элементарная. Простите, эгоизм…

— Я вас не понимаю.

— Мне некогда. Денег, прошу вас, не надо. Ни в коем случае.

Он взял с вешалки шляпу.

— Я в полном обалдении, — развел отец руками.

— Здесь я вам не помощник, — сказал профессор.

— Объясните мне, все объясните, — сказал отец.

— Ну, что вам объяснять, — сказал профессор, — это долго.

— Не долго, — сказал отец.

— Долго, — сказал профессор.

— Это у нее внушение? — спросил отец.

— Это другой случай, — вздохнул профессор.

— Другой? — сказал отец. Вид у него был жалкий.

— Женщины требуют к себе внимания, — отвечал профессор, пытаясь пройти, — они многого требуют. Однообразная домашняя работа их утомляет, они ищут выхода, находят его по-разному…

— Не хотите ли вы сказать, что жена моя вполне здорова? — сказал отец, загораживая дорогу.

— Вот именно это я и хотел вам сказать.

— Доктор, вы не шутите? Я своим ушам не верю! Ведь были врачи! Массажист Кукушкин брал по пять рублей в день! Он накладывал ей горячий парафин на спину, он месяц накладывал ей парафин на спину, профессор!

— Кукушкин ей не нужен, — сказал профессор.

— Кукушкин брал по пять рублей, — повторил отец. — За что же он их брал?

— Я, как видите, с вас ничего не беру, — сказал профессор, отстраняя отца. — Не в моих принципах брать с людей деньги ни за что.

— А Жислин?! — почти крикнул ему отец. — А врач Жислин?

— Жислин был введен в заблуждение, — сказал профессор, возясь с французским замком.

— Вот еще новость! — Отец был ошарашен крепко. — Вот еще гуси-лебеди перелетные… — Никогда я от отца не слышал такого выражения.

— Откройте же мне, наконец! — сказал профессор.

— Вы меня озадачили, доктор! — сказал отец. — Вы меня чертовски озадачили, как же мне теперь все понимать?..

— Поменьше обращайте внимания, мой совет. Не каждый будет с вами так откровенен, как я. Но мое правило, я считаю своим долгом сказать все начистоту. Только когда больной серьезно болен, я считаю своим долгом ему этого не говорить. Но лечить его. Вы меня поняли?

— Ничего я не понял, — отвечал отец, открывая профессору дверь, — ровным счетом я ничего не понял.

Захлопнув дверь, отец воскликнул:

— Каков гусь, а? Я его хотел вышвырнуть, негодяя, мошенника! Не мог в болезни разобраться! Порол мне глупость целый час! Но у него хватило благородства не взять денег! Ему стыдно брать… Каков профессор?! Но какую чушь он порол, а? Ты слышала, что он порол?

— Что он сказал? — спросила мать.

— Противно повторять, не стоит. Противно его слушать. Хотя он и не взял денег, но более подлого человека я в своей жизни не встречал!

Они вышли на балкон и так стояли, облокотившись на перила, отец крыл профессора, премилая картина.

— Алло!

Я чуть от радости не задохнулся, когда Иркин голос услышал.

— Здорово, что ты мне позвонила, — говорю, — ужасно здорово!

Она сразу замолчала, ждет, что я ей еще скажу.

— Ужасно рад, что ты мне позвонила! — твержу. Ничего другого мне в голову не лезло.

— Это я уже слышала, — говорит.

— Я правда рад, клянусь!

— И это все? — спрашивает она своим шикарным голоском.

— Нет, не все.

— Так что же еще?

Хотелось ей картину показать, обрадовался я как сумасшедший. Стал ей про родителей плести, что они не скоро возвратятся, без всякого подхода.

— На что ты намекаешь? — спрашивает.

Я и не собирался намекать, разволновался еще больше.

— Не пройдут эти штучки! — говорит.

Какие штучки? Вот дура!

Вдруг слышу хихиканье, похоже — она там не одна. С подружкой. Между собой затараторили, потом она говорит:

— Хорошо, мы к тебе вдвоем придем, можно?

Терпеть не могу, когда девчонки по двое ходят. У меня немедленно желание появилось их разъединить. Ведь они обычно как вцепятся друг в дружку — не оторвешь.

— Вообще-то можно! — говорю. — Но лучше было бы, если бы ты одна пришла.

— Нет, нет, к тебе я не приду.

Опять они между собой переговорили, она заявляет:

— Подружка раздумала.

И сразу захихикали.

— Ну и оставь ее, — говорю, — оставь ее в покое…

Подружка кричит в трубку:

— Вы хотите, чтобы она от меня отделалась? Не выйдет!

Ирка говорит:

— Для чего это ты нас разъединить собираешься, интересно?

Подружка говорит:

— Лучше проведите нас в оперу, будьте добры, век не забудем, миленький…

Хихикают, дурочки, вовсю. Глупые разговорчики. Хихикайте себе на здоровье! Чуть было трубку не повесил.

— А мороженого нам купите? — говорит подружка.

Я трубку не бросил. Что еще скажут, интересно.

Ирка говорит:

— Страсть хочется чего-нибудь отчебучить, вылезай-ка ты из дому, лучше будет…

…Они стояли у парадной и хихикали.

— Чего бы нам такое отчебучить? — сказала Ирка.

— Поржать охота, — сказала подружка.

— Мы столько ржали, — сказала Ирка, — заржались до упаду!

— Ну и ржите себе на здоровье, — сказал я, немножко на это обидевшись.

— Больше всего на свете мы любим ржать, — сказала подружка.

— Иногда начнем — не можем остановиться, — сказала Ирка. — Умора, да и только.

В атмосфере непонятного ржания чувствовал я себя неловко. Ржать мне было, прямо скажем, не над чем.

— Куда же мы направимся? — сказала Ирка.

— В Ботанический сад, — сказал я почему-то.

Они на меня посмотрели своими круглыми глазами и захихикали.

— Если хотите, можно пойти в другое место, — сказал я, не представляя, куда еще можно пойти.

— Ой, девочки! — сказала подружка. — Пойдемте в оперу! Ой, там, наверное, сегодня Пинкисевич репетирует! Ой, как он танцует, миленький!

— Правда, там сегодня Пинкисевич репетирует, — сказал я обрадованно, всовывая ей пропуск. — Он там сегодня точно репетирует.

— Ой, может быть, мы вдвоем пойдем, — сказала Ирка. — Неужели он сегодня репетирует? У тебя есть, Нинка, деньги? Купим цветы Олежке?

— Пойдемте, я вам куплю цветы, — сказал я. — И можете себе оставить пропуск. Больше он мне не нужен.

— Живем! — запрыгала Нинка. — Каждый день будем ходить на репетиции!!

— Ходите по очереди, — сказал я, — и фотокарточки меняйте. Сегодня одну приклеили — завтра другую. Печатку подрисуйте. К моей фамилии букву «а» припишите.

— Вот отчебучим! — взвизгнула Нинка. — Мы вас никогда не забудем, вы нас спасли! Чур, я первая!

— Но чтобы завтра — я, — сказала Ирка.

— Не забудьте, кто за кем, — сказал я.

Нинка помахала Ирке и умчалась вприпрыжку с моим пропуском, забыв про цветы.

Купили на углу мороженое. Медленно и молча поплелись к Ботаническому саду. Не вязался у меня с ней разговор никак.

Разгуливали по саду многочисленные экскурсии. Возле одной группы остановились. Ирка спросила, пришелся ли мне по вкусу фильм «Свистать всех наверх», и я ответил, что он мне не понравился. «Как может не нравиться фильм, — горячо возразила она, — если там идет речь о любви!» — «Обо всем может быть плохой фильм, если он плохой», — отвечал я. «О любви не может быть», — сказала она твердо. «Обо всем может быть», — повторил я. «Никогда, никогда в жизни!» — возмутилась она. «Но почему же?» — «Потому что это любовь!» — «Ну и что же?» — «Лучше любви ничего не может быть на свете!» — заявила она. «Ну, а если любовь плохая?» — «Любовь не может быть плохой». — «Но фильм-то плохой!» — «Фильм очень хороший!» — сказала она и посмотрела на меня таким взглядом, что упорствовать дальше я не стал. Сдался этот фильм, думал я. Лучше бы о нем не затевать разговора. Напрасно спорил. Сказал бы, что самый лучший фильм, и делу конец.

Я молча смотрел на море. Тишь да гладь. Плывет пароходик, а от него фиолетовые линии.

— В этом фильме сразу не целуются, — сказала Ирка.

— Подумаешь! — сказал я.

— Перед вами тысячелетнее дерево, — сказал экскурсовод, — листья в рот не берите…

— В этом фильме очень красивые платья, — сказала она.

— Подумаешь! — сказал я.

— Агава цветет раз в жизни, — сказал экскурсовод, — листья агавы запекают, их едят…

— Про этот фильм в газетах писали, — сказала Ирка.

— Подумаешь! — сказал я.

Но самое нелепое было то, что я не видел фильма «Свистать всех наверх». Я даже не знал, что такой фильм вообще существует.