Роберт Ирвин - Ложа чернокнижников Страница 26

Что случится скорее? Пусть скорее налетит буря с Востока, а впереди бури движется расхристанная, по-цыгански пестрая, шумная толпа хиппи, приплясывающих рядом со своими повозками под ритмичную дробь восточных барабанов. Их знамена украшены тантрическими знаками. На их лицах татуировки, призывающие к отмене сексуального рабства. Хиппи выступили в поход против твердынь христианства. Колеса их повозок сокрушают тела их соратников, которых алкоголь и наркотики сделали бесчувственными к ударам судьбы, и хотя многие из них погибали подобным образом, это не столь важно, потому что имя им — легион и все больше и больше их поднимается, чтобы присоединиться к крестовому походу вечных детей. Среди них юноши, одетые девушками, и девушки, одетые юношами, и много и тех и других, которые вообще ни во что не одеты. Это не обыкновенное шествие; это бесконечная праздничная процессия, движущаяся сквозь облака ладана и бабочек. Грозные всадники расчищают путь странствующим посланникам радости, и смеющиеся люди по цепочке передают друг другу вино, наркотики, свечи, искусственные члены, обмениваются поцелуями, не переставая танцевать. Их души и тела свободны. Лица хиппи раскраснелись, их глаза сияют, на них приятно смотреть, потому что они молоды. Их бунт инстинктивен, его не постичь разумом — они будто орды саранчи, обрушившиеся на западную цивилизацию. Они надвигаются в своих широкополых шляпах, индийских шалях и ковбойских сапогах, и хотя они еще далеко, до меня доносятся их крики: «Долой церковь и короля!», я слышу позвякивание их колокольчиков, а за всем этим — пульсирующий глухой ритм танца Ямы, Бога Смерти. Так пусть же они явятся, дикие орды с Востока, а вслед за ними хлынут угрюмые дожди. Сияющий Люцифер приветствует свой народ.

Последний абзац — довольно странный. Он как-то сам собой, медленно и тягуче, вышел из-под моей шариковой ручки. Это вовсе не то, о чем я думал тогда ночью на лужайке. Скорее это похоже на автоматическое письмо. Надо быть начеку, чтобы снова не удариться в этот витиеватый стиль.

Какой такой витиеватый стиль? К черту стиль! Да здравствует шоу чудиков! Существует такой тип прозы, и это легко себе представить, чьи медленные каденции подходят и для исследования таких диковин, как малопонятные погребальные обряды древней Англии, и для мрачных отступлений, сопровождающих такие исследования. Точно так же нет никаких сомнений, что извращенные забавы, которым предавался Тиберий с эфебами, лучше всего описывать языком, вуалирующим непристойность ироническим перифразом. Долгие плавно затухающие аккорды лучше всего передадут агонию жертв императорского любострастия, равно как и упокоение самого императора. Ибо это стиль, чей привкус формализованных намеков способствует разврату, повествуя о пороке с изяществом и не нарушая приличий. Его словно высеченные из мрамора фразы надежно защищены от любой критики. Любители утонченного письма, соблазненные языковой изощренностью, возможно, встретят овацией навеянные опиумом фантазии о детской проституции в лондонских трущобах или философские рассуждения о природе адюльтера, практиковавшегося александрийскими гуляками-космополитами. Барочные пассажи с их выверенными антитезами дополняются внутренними отзвуками, симметриями и параллелями. Так смерть может превратиться в игру слов, а преступление — служить поводом для маскарада. Хитроумные двусмысленности намекают на совращение невинности или на осквернение могил, вместе с тем отрицая, что речь идет о чем-то серьезном. Слова как снег, падающий на бесплодную землю, лишенный нравственного содержания. Пунктуация подобна дыханию, и в таком отрывке вы можете уловить дыхание самого Дьявола.

Ну вот, опять! Моя рука издевается надо мной и пишет все, что ей вздумается. Но теперь против ее воли я принуждаю ее нацарапать строчку: «Если твоя правая рука искушает тебя, отруби ее». Устрашившись библейской кары, моя рука снова послушно пишет то, что хочу я.

Нет. Прошлой ночью я не думал о Дикой Орде с Востока и не слышал дыхания Дьявола. Разделавшись с бредом, который нес Джулиан, я стал думать о звонке отца и о своей умирающей матери. Ночью покинуть этот глухой уголок было невозможно. Кроме всего прочего, я был слишком пьян. Завтра уже воскресенье. Предпринять путешествие из глуши херефордширских лесов в Кембридж на общественном транспорте в воскресное утро будет крайне утомительно, если вообще возможно. Чтобы быть до конца честным, я должен признаться, что и сама мысль — сидеть с умирающей ворчливой старой женщиной — показалась мне совсем не привлекательной. К тому же у меня были основания кое в чем сомневаться. Папа рассердился, что в эти выходные я не приехал, как обещал, и он мог выдумать этот кризис, чтобы я все-таки приехал. Он пытался потребовать с меня мою долю участия. Если я уступлю в первый раз, за первой проверкой последуют все новые. Моя мать была эмоциональной препоной, а на пути чародея препон быть не должно. Больше всего я нуждался в том, чтобы привыкнуть подчиняться своим истинным желаниям.

Поразмыслив над этим, я вдруг понял, что Фелтон сказал бы мне в точности то же самое, но теперь ему незачем это было делать, потому что в голове у меня словно сидел свой собственный Фелтон. Мысли о смерти, о том, что мне придется трястись до Кембриджа на автобусе, не говоря уже о Фелтоне, который никак не выходил у меня из головы, окончательно нарушили мое возвышенно озаренное состояние. Оно исчезло без следа, и я вернулся в дом.

Я нашел их в курительной комнате. Фелтон листал дневник Джулиана совсем так же, как мой. В нем было что-то насчет недавней попытки Джулиана избежать надзора дворецкого Данна. Это должно было быть интересно. Поэтому я вытянулся в шезлонге, сгорая от нетерпения услышать отрывки из дневника Джулиана вместо сказки на ночь. К сожалению, я тотчас же уснул. Понятия не имею, как в конце концов я очутился в своей спальне.

4 июня, воскресенье

Меня разбудили доносившиеся с лужайки крики павлинов. Все это великолепно, но теперь до меня дошло, что Мэддиском-холл это нечто вроде лечебницы для душевнобольных с единственным пациентом — Джулианом. Само собой, завтрак не подавали, пока не прошла служба, посвященная Айвассу. Поэтому я валялся в постели, заполняя дневник и обдумывая сказанное вчера. В какой-то степени Джулиан был прав, когда он говорил о сегодняшней поп-музыке, хотя сказать, что в ней поется «только о совокуплениях и больше ни о чем» — это уж чересчур. Но песни в подавляющем большинстве действительно о любви и едва ли о чем-то другом, кроме любви. В общем и целом, канон поп-песни представляет собой эдакую энциклопедию современной любви: одиночество без любви, любовь с первого взгляда, заигрывания, робость, первое свидание и первый поцелуй — все вплоть до разрыва, попыток помириться и, наконец, воспоминаний о потерянной любви много лет спустя. Запоминающиеся слова и ритмы поп-музыки учат нас, как вести себя в период ухаживания, что говорить и чувствовать. Стихи комментируют наши сердечные порывы.

Революция хиппи — это любовь, плюс песни, плюс электрификация.

Джулиан прав и в том, что хиппи — существа феминизированные. То же можно сказать и о поп-музыке. Вспомните песню «I’m а Воу» группы Ху. Но быть женственным — это ведь хорошо, разве нет? Что касается пола… если реинкарнация, как уверяет мистер Козмик, действительно существует, то мне непонятно, почему больше половины людей предпочли перевоплотиться в образе женщин, а не мужчин?

Служба Айвассу состоялась в бывшей часовне рядом с домом. Вместо бывшего здесь когда-то христианского алтаря стоит статуя Аримана. Змеи обвивают сведенное судорогой тело Аримана. На службу приехало несколько местных членов Ложи. Большинство магических ритуалов, в которых я до сих пор участвовал, были ужасно скучные. (Какой дурак сказал, что дьявольская музыка — самая мелодичная? Уж точно он не знаком с обрядами кроулианской магии. Ему стоит послушать «Вперед, Воины Христовы», например, или «Иерусалим».) Службу скрасило только бегство козла до того, как Фелтон успел поднести бритву к его глотке. После этого Джулиан, стоя рядом со статуей Аримана, продолжал напевно выкрикивать имена астральных слуг Айвасса, а остальные гонялись между скамейками за козлом. Наконец Гренвилль регбистским броском кинулся на козла, схватил его за задние ноги и держал, пока Фелтон не ухватился за повод. Козлу с налитыми кровью глазами — воплощению пагубного сглаза — перерезали горло и посвятили это грядущему Освящению Девственницы, что бы это ни значило, а потом, как и в прошлые разы, мы все пили кровь принесенной в жертву твари.

Козлиная кровь на завтрак — это не очень-то приятно. К счастью, после этого в доме нам подали настоящий завтрак. Кеджери — блюдо из рыбы, риса и яиц — и черный пудинг я пробовал впервые. Удовольствие мне слегка подпортил Фелтон, подошедший сзади и заметивший, что моя бедная старая мать, вероятно, гораздо скорее поправится без моего прислуживания у ее кровати.