Ингрид Нолль - Натюрморт на ночном столике Страница 26

В последний вечер мы с Эллен пошли погулять, попрощаться с островом. Она с любопытством спросила:

— Слушай, я тебя узнала гораздо лучше, но кое-чего я все-таки совсем не понимаю. Ты рассказывала, что до замужества у тебя было много романов, ты со многими парнями спала. Почему ж ты теперь в отпуске так мучаешься и ничего у тебя не получается?

— Может, я заводила себе парней, чтобы досадить матери. Знаешь, радости-то большой мне от них не было. Райнхард первый, с ним-то случилось по-настоящему, на строительных лесах.

— Милая моя, — засмеялась сестра, — если у тебя ни с кем больше не выходит, ты хоть с мужем попробуй, будь с ним поласковей!

— Да, «мама»! — откликнулась я.

Встреча с Райнхардом приближалась, и мне становилось все неспокойней. Домой звонили только дети, я ни разу инициативу не проявила, открытки ему не послала, даже сувенира не припасла. А он, бедный, наверное, все пахал день и ночь, пока мы на острове развлекались и бездельничали. Могу себе представить, до чего он нам завидует! Если он встретит нас с сияющей миной, значит, совесть нечиста, скрывает что-то. Ну и чего ж мне больше хочется, сама не знаю: обманщика, расплывшегося в лицемерной улыбке, или мрачного, усталого, зато верного мужа-трудоголика?

Пришло время паковать чемоданы, и я принялась заворачивать в отдельные тряпочки и платочки ракушки, сушеных морских коньков, камушки, коралловые веточки. Это не дети мои насобирали, а я, это будет мой натюрморт, который я нарисую дома. Скорей бы опять за мой кухонный стол, рисовать, позабыв обо всем, когда я принадлежу только себе самой. Я уже представляла, как разложу мою морскую коллекцию в ячейки коробочки, где раньше хранились шоколадные конфеты. Добавлю к ним пустые улиткины домики, осколки моего семейного портрета и сухие цветы, пусть радуют мне глаз. Куриная косточка, бабочка, синий цветок чертополоха — их тоже не забыть бы. В общем, я отправилась домой, полная новых идей и планов.

Рюдигер отвез нас в неапольский аэропорт, Райнхард встречал во Франкфурте.

ОВЕЧЬЯ ГОЛОВА

Ливень, приветствовавший наше возвращение, как нельзя более соответствовал моему скверному настроению. Дети накинулись на отца и стали душить его в объятиях, будто не виделись годы. Растроганный Райнхард обнял и меня, потом погрузил наш багаж на тележку и покачал головой, глядя на обилие пластиковых пакетов, откуда торчали громоздкий набор удочек, очки для ныряния и еще мокрые купальники и плавки. В машине начались рассказы о каникулах, Лара трещала без единой паузы, пока мы не приехали домой.

Ну и что у нас дома? Все вверх дном или идеальный порядок? Ни то ни другое, как и мой муж — ни счастлив, ни взбешен. Последние дня два никто в доме не убирал, но гор мусора нигде не было. Пока в стиральной машине крутилась первая порция одежды, я побежала в сад. Наверняка там растут уже новые елочки. Но нет, Райнхард оставил все как было. Сорняки, к сожалению, тоже трогать не стал и поливать не поливал, хорошо, что иногда шел дождь.

— Па, ты в покер играть умеешь? — услышала я голос Йоста.

Отец заметил, что скат, кажется, увлекательней, но с готовностью достал из ящика стола колоду карт, чтобы перекинуться с детьми перед обедом. Я отмывала на кухне грязные чашки (следов помады на них не было) и тарелки, покрытые затвердевшей коркой, и через окошко между кухней и гостиной мне хорошо было слышно, как дети через фразу утверждали, что вот, мол, Рюдигер им сказал…

Лишь когда Лара и Йост уже спали, а мы, какие-то робкие и смущенные, остались вдвоем, муж недоверчиво спросил, кто такой этот Рюдигер. В ответ я протянула ему пачку фотографий.

— И что, он тут на всех снимках, что ли? — Райнхард был слегка задет. — Я вообще-то думал, что ты ездила отдыхать с сестрой.

Действительно, Эллен не было почти ни на одном снимке, потому что она, собственно, и фотографировала. Удивительно, но первые две недели, пока у нас еще не завелся кавалер, мы совсем забыли, что взяли с собой фотоаппарат. Эллен заразилась страстью фотографировать от Рюдигера.

Райнхард посмотрел на снимки и взорвался:

— Так вот оно что! Ты себе курортного любовника завела!

Ого! Что-то новенькое! Я моего мужа таким еще никогда не видела! А забавно даже!

— Остынь! — одернула я его. — Он не за мной бегал. Ему мальчишки нравятся.

И зачем я это вякнула? Лучше б язык проглотила! Райнхард совсем вышел из берегов, так разбушевался, что его было уже не унять. Не сошла ли я с ума, кричал он. Напрасно я пыталась убедить его, что Рюдигер ни разу не позволил себе ничего непристойного! Мой муж вынес мне приговор: безответственная, дура набитая, за детьми не слежу, ни от какой опасности защитить их не в состоянии! Башка у меня как у овцы, набита соломой и опилками, ни мозгов, ни материнского инстинкта, а человеческого здравого смысла — и того меньше!

Овечья башка, значит. На полотне одного безымянного мастера такая вот овечья голова — самый центр, кульминация натюрморта. Но я бы назвала это несчастное, безвредное животное скорее символом страдания, нежели воплощением глупости и безмозглости. Взгляните, какие у него остановившиеся, застывшие глаза, как мучительно перекошена морда. В глубине картины воскресший Иисус пирует с двумя юношами, девушка поддерживает огонь в очаге, чтобы приготовить обильную, роскошную трапезу из той снеди, что загромождает кухонный стол на переднем плане.

Харчевня в Эммаусе, должно быть. На кухонном дубовом столе, рядом с овечьей головой разложены стручки гороха, белая редиска, капуста, морковь, лук, свежий хлеб, только что из печки, и селедка. Вот корзинка с фруктами: вишни, яблоки, груши. Над столом подвешен надраенный до блеска медный котелок. На переднем плане — край стола, и там протекает своя маленькая, крошечная жизнь, своя возня: мухи и бабочки, розочка и мальва, вишенка и ягода черной смородины.

Четыре стихии царствуют на полотне: огонь, потрескивающий в камине, воздух (его символ — крылатая бабочка), вода (там недавно еще плавала рыба) и земля, которая напитала соком плоды и цветы. Библейская же сцена разыгрывается в глубине, далеко, ибо не она главное на картине. Видимо, мастеру больше были интересны яркие краски и контрасты кухонной снеди, колоритной, сытной, обильной. Мораль? Да при чем тут мораль? Не в ней дело! Свет из окон падает на глиняный кувшин с водой, на начищенный котелок, отражается в рыбьих чешуйках. Кажется, можно провести пальцем по складкам тканого полотенца, потрогать плетение корзины, взять в руки цветок. Кажется, ладонь сейчас ощутит мохнатый мягкий овечий нос или ребристые листья капусты с прожилками. Но что ждет эту роскошь после того, как художник перенес ее на полотно? Известно что! Век ее недолог, скоро от нее не останется и следа, точно так же как, увы, ничего не остается от стараний трудолюбивой хозяйки, корпевшей над праздничной трапезой. Суета, все суета, барокко во всем видит скорый финал. Постоянным и вечным осталось лишь одно, это я точно знаю: сколько еды ни приготовь сегодня, завтра уже придется стряпать по новой, так всегда было и будет.

Что есть домашнее хозяйство? Конечно, сизифов труд, и больше ничего! Мой посуду, готовь обед, стирай, чисти, мой, выпалывай сорняки как каторжная! А на другое утро встаешь, и все сначала! И так каждый день, всю жизнь! Муж разнес вдребезги мой семейный портрет, а сам наваял уродливых хибар, которым сносу нет! А что есть у меня? Через десять лет мои дети оставят меня одну, и что тогда? Зачем я вообще живу на свете?!

В тот вечер наш неприятный междусобой прервал телефонный звонок. Я с облегчением схватила трубку, Райнхард включил телевизор.

— Вы уже дома? — услышала я голос Эллен. — Ты одна? Говорить можешь?

Я прикрыла дверь из коридора в гостиную и доложила сестре обстановку:

— Плохо дело, Рюдигер торчит на всех фотографиях! Райнхард заревновал, а я возьми да сдуру и ляпни ему всю правду! Что тут началось, ты себе не представляешь!..

Эллен, кажется, подавила смешок:

— Слушай, а как там у него с секретаршей, того? А? Я прокрутила в голове последние несколько часов: не натыкалась ли я на улики? В это время взгляд мой остановился на окне.

— Эллен, слушай, вязаные занавески недавно стирали! Что бы это значило? Не странно ли?

Сестра сочла такой поступок несколько странным для любовницы:

— Может, она решила доказать твоему мужу, что она супербаба, что она о вашем доме и о своем мужике заботится лучше, чем ты, неряха и распустеха? А знаешь, вернуться в совсем пустую квартиру, вот как я, тоже радости мало. В почтовом ящике — только какие-то извещения, счета и некролог моей лучшей подруги. Представляешь, как ее детки сообщают о смерти мамочки: «Две заботливые материнские руки навсегда перестали раздавать подзатыльники…»

Я в тот момент сей тонкий каламбур оценить не смогла, потому что со своего места углядела вдруг на кухне полку, которая ломилась от обилия банок.