Норман Мейлер - Крутые парни не танцуют Страница 26

Поглядев на этот снимок, Мадлен сказала: «У него, должно быть, самый огромный болт во всем христианском мире».

«С чего ты взяла?»

«А как иначе объяснить его вид?»

Молоденькая жена длинноносого была в затейливом купальнике и выглядела шикарно. Что-то зашевелились во мне, едва я увидел ее на фотографии. У меня непроизвольно вырвалось: «Поедем».

Мадлен кивнула. У нее были большие темные глаза, блестящие и полные трагического знания: члены ее семьи занимали приличное положение в мафии и обрушили на ее голову парочку-другую проклятий, когда она сменила родину (то есть Куинс) на Манхэттен. Эти раны, полученные при расставании, она носила словно бархатный плащ. Чтобы уравновесить ее серьезность смехом, я пускался на все, даже пробовал ходить па руках по нашей меблированной комнате. Секунда ее веселья была для моей души бальзамом, чье действие растягивалось на целые часы. Благодаря этому я и влюбился. В ней имелась какая-то нежная сердцевина, которой не было в других женщинах.

Но мы были слишком близки. Я начал чувствовать пресыщение. Должно быть, и она стала видеть во мне только грубого ирландца. Прожив вместе два года, мы вступили в тот период, когда либо женятся, либо расходятся. Мы начали видеть в других людях потенциальных партнеров. Я время от времени погуливал на стороне, и она имела полную возможность ответить мне тем же, поскольку я работал в баре четырежды в неделю с пяти до пяти, а за двенадцать часов можно вдоволь насладиться любовью.

Поэтому, когда она кивнула, соглашаясь ехать на Юг, мне не понадобилось иного подтверждения. Одним из ее талантов было умение выразить все одним-единственным легким, ироническим кивком. «А теперь выкладывай плохие новости», – сказала она.

Итак, мы отправились в Северную Каролину. Мы уверяли друг друга, что та пара вряд ли понравится нам настолько, что будет иметь смысл остаться. Тогда мы выгадаем пару лишних ночей на пути обратно. «Остановимся в Чинкотиге, – сказал я. – Попробуем прокатиться на чинкотигских пони», – и объяснил ей, что это чуть ли не последняя порода диких лошадей к востоку от Миссисипи.

«Чипкотиг, – ответила она. – Хорошее дело». У нее был звучный хрипловатый голос особого тембра – он резонировал у меня в груди, и во мне отозвался каждый слог произнесенного ею слова «Чинкотиг». Таким образом мы как бы накладывали целебную мазь на те надрезы, которые только что сделали на природе нашей будущей плоти. И ехали дальше.

Тогда-то я и повстречался впервые с Пэтти Ларейн. (Это было задолго до ее знакомства с Уодли.) Она оказалась женой Сутулика (как она его называла), а Сутулик оказался 1) обладателем и впрямь огромного прибора и 2) лгуном, потому что он был отнюдь не самым преуспевающим гинекологом округа, а хиропрактиком. И кроме того, рьяным обожателем интимных женских прелестей. Можете представить себе, как глубоко нырнул он в копилку Мадлен?

В соседней спальне (ибо он соблюдал в этих обменных мероприятиях все правила гигиены – никаких трио или квартетов!) мы с Пэтти Эрлин – которая еще не переименовала себя в Пэтти Ларейн – и начали свой собственный уикэнд. Возможно, я еще соберусь с силами, чтобы описать его, но пока скажу только, что думал о ней на обратном пути в Нью-Йорк и что мы с Мадлен так и не остановились в Чинкотиге. В те дни я к тому же и не курил. Это была моя первая попытка бросить. Так что я прошел через несколько быстрых взлетов и свободных падений эго, проведя два дня и ночь с другой партнершей взамен своей (Сутулик так и не узнал, что мы с Мадлен никогда не были женаты, хотя, если судить по понесенному ущербу, вполне можно считать, что были) и не выкурив ни единой сигареты даже в те моменты, когда я чувствовал себя насаженным на кол – именно эти слова лучше всего дают понять, что ты ощущаешь, когда твоя женщина за стеной кричит от наслаждения (а как Мадлен умела стонать!), принимая в себя другого мужчину. Ни одно мужское эго не может остаться прежним после того, как его обладатель вволю наслушается женских криков наслаждения, даримых чужому, новому (и очень длинному) инструменту. «Лучше быть мазохистом, чем голубым», – говорил я себе не один раз в течение этих двух дней, однако и на мою долю выпало много славных часов, ибо у жены хиропрактика, прежней его помощницы, этой самой Пэтти Эрлин, было упругое тело девятнадцатилетней модели из «Плейбоя», волшебным образом материализовавшейся перед тобой, и мы пережили по-настоящему бурный школьный роман, то есть я заставлял ее работать ртом в таких местах, куда, по ее клятвенному признанию, ей раньше и в голову не приходило соваться; мы лезли друг другу под мышки, непрерывно изобретали друг для друга такие низости, интимности и гнусности, что получали от этого, как говорят в Калифорнии, натуральный суперкайф. Да, Пэтти Ларейн оказалась чудом, ее можно было трахать до скончания века. Даже теперь, одиннадцать лет спустя, та первая ночь лежала близко к поверхности моею сознания, но я не хотел ее вспоминать, словно хорошо думать о Пэтти Ларейн значило в очередной раз предавать Мадлен Фолко. Вместо этого я с болью вспомнил наше с Мадлен долгое возвращение в Нью-Йорк. Оно и впрямь было очень долгим. Мы ссорились, и Мадлен кричала на меня (что было абсолютно ей не свойственно), когда машину заносило на поворотах, пока в конце концов – думаю, тут виновата моя попытка обойтись без курева – я не потерял управления на одном особенно кругом вираже. У нас был большой «додж», или «бьюик», или «меркури» – кто теперь помнит? На крутых поворотах они все ведут себя как губчатая резина, и мы с визгом и скрежетом проскользили по шоссе больше сотни ярдов, а потом врезались в дерево.

Мое тело было примерно в том же состоянии, что и автомобиль. Что-то было смято, что-то растянуто, а в уши колотился изнутри страшный грохот, как от волочащегося по асфальту глушителя. Снаружи – тишина. Та самая тишина сельского типа, когда над полями вибрирует гудение насекомых.

Мадлен пришлось еще хуже. Она так и не сказала мне об этом, но позже я выяснил, что она повредила себе матку. И действительно, из больницы она вышла с пугающим шрамом на животе.

Мы протянули еще год, с каждым месяцем все больше отдаляясь друг от друга. Мы увлеклись кокаином. Сначала это заполнило трещину в наших отношениях. Затем обратилось в привычку, а привычка расколола глыбу нашего союза; трещина стала шире. Именно после нашего разрыва я и угодил в тюрьму за торговлю наркотиками.

Теперь я сидел в кабинете своего провинстаунского дома, потягивая неразбавленный бурбон. Неужели те прошлые муки вкупе с несколькими глотками бурбона сыграли роль успокаивающего средства, в котором я так нуждался после трех дней, наполненных ударами, потрясениями, внезапными поворотами и породивших в моих мыслях столь невероятную сумятицу? Сидя в кресле, я ощутил, как на меня благословением нисходит сон. Меня баюкали отзвуки былого; цвета прошлого стали ярче цветов настоящего. Может быть, сон – это вход в пещеру?

В следующий миг я был выдернут из сна обратно. Что я мог поделать, если простейшая метафора возвращала меня к входу в лесной тайник? Мне так и не удалось выбросить его из головы.

Однако я снова взялся за бурбон, и кое-какие ресурсы были восстановлены. Похоже, я почти переварил ошеломляющее известие о самоубийстве мистера Пангборна. Теперь казалось вполне правдоподобным, что Пангборн и есть тот маньяк, чьих рук это дело. В его письме можно было усмотреть намек на готовящееся преступление. «Если кто-нибудь попытается отбить мою блондинку, я и прикончить могу». Но кого? Ее нового любовника или саму блондинку?

Эти соображения, взятые в качестве рабочей гипотезы и подкрепленные бурбоном, и послужили нужным мне лекарством: я наконец погрузился в глубокий сон, чувствуя себя совершенно измочаленным, словно до сих пор играл уайд-ресивером за экзетерскую команду, где не умели отдать пас, и ушел в такие бездны небытия, что, проснувшись, даже не услышал голосов Адова Городка. Вместо этого я очнулся с ясным воспоминанием о том, что три ночи назад – абсолютно точно! – Джессика, Лонни и я вышли из «Вдовьей дорожки» примерно в одно и то же время, они из ресторана, а я из бара, и там, на стоянке, возобновили – к вящему неудовольствию Пангборна и явному восторгу его компаньонки – свой разговор, причем мы с Джессикой так хохотали, что вскоре было решено заглянуть ко мне домой и опрокинуть там еще по стаканчику.

Они начали спорить насчет автомобиля. На двух нам ехать или на одном? Джессика стояла за две машины – Лонни в их взятом напрокат седане, а мы с ней в моем «порше», – но он видел ее насквозь и не хотел, чтобы его бортанули, а потому решил вопрос, усевшись в мой «порше» на сиденье для пассажира, после чего ей пришлось устроиться поверх него и положить ноги мне на колени, так что я должен был переключать скорости, запуская руку под ее бедра или меж них, но, в конце-то концов, до моего дома было всего две мили с небольшим, и, добравшись туда, мы долго толковали о ценах на недвижимость в Провинстауне и о том, почему наша с Пэтти развалюха в такой цене, хотя собрана только из двух типовых домиков и двух сараев, да еще башенки четвертого этажа, которую мы добавили, чтобы сделать там мой кабинет, но самое главное, объяснил им я, это ширина по фасаду. У нас был стофутовый палисадник вдоль набережной, и дом тоже был выстроен параллельно берегу, а это в нашем городе редкость. «Да, – сказала Джессика, – замечательно», – и, клянусь, ее колени еще немного раздвинулись.