Давид Гроссман - Будь мне ножом Страница 26

Знаешь, который час? И кто проснётся завтра в полседьмого? И кто будет спать свою жизнь двенадцать часов подряд на малозначительной работе?

Яир

Ты видела? Как только я закончил — звезда через весь небосвод!

Быстро-быстро, что попросить (у меня нет ни одного готового желания, у тебя есть идея?)…

Как ты писала — «чтобы мы помогли друг другу стать теми, кто и что мы есть».

Упс… Из-за занятости, напряжения и, главным образом, усталости последних дней, я чуть не забыл о нашем свидании!

Буквально минуту назад вспомнил (это же сегодня? В среду, сказала ты, в полпятого). Извини за неподходящие условия, не совсем так, как ты планировала, но я хотя бы пришёл вовремя. То есть, резко затормозил на обочине дороги из Тель-Авива в Иерусалим (да, в том месте, где справа виден лес со всеми возможными оттенками зелёного). Машины пролетают мимо меня, раскачивая мою машину так, что строчки слегка вздрагивают. А вместо кофе с пирожным я буду пить тёплую колу из баночки с крошками воздушного арахиса, которые я соберу на заднем сиденье. Ничего не поделаешь, я из этих ужасных типов, ты знаешь, которые тем не менее слушают на плохом магнитофоне машины «Реквием» Верди, присланный им подругой (спасибо!).

Иди сюда! Давай урвём пару минут. В конце твоего письма было интересное замечание…

Я имею в виду: «а теперь я слегка наряжусь женщиной» — краткий курс макияжа, который ты неожиданно преподала мне перед тем, как пойти на лекцию в «Народный дом». Твои колебания между светло-розовой помадой и более яркой с коричневым оттенком (подходящим к ангоре?) Мне даже в голову не приходило, что ты красишься, я почему-то думал, что ты… Неважно. Мне понравилось, немного напомнило то твоё письмо с одеждой. Есть особая ироничная прелесть в том, как ты прибегаешь к словам других женщин — чужие слова чужих женщин — мягкие тени, контурный карандаш, а я лежу на кровати за твоей спиной и наблюдаю за тобой, скрестив руки за головой в позе надменного шовиниста (да, да, я прочёл: «уверенный в том, что жена раздевается исключительно ради него»)…

У меня бегают зрачки, когда я произношу слово «мужчина»? С тех пор, как ты это сказала, я слежу за собой (а ещё ты сказала, что я предпочитаю слово «человек», а я и не замечал…) Но почему же мне всё больше кажется, что слово «женщина» — не самое простое в твоём внутреннем словаре?

Почему я спрашиваю?

Да потому что хорошо знаю, какая ты мать! Я говорил тебе, что материнство исходит от тебя, как облако пара, всякий раз, когда ты упоминаешь Йохая. Или другого ребёнка. Но, когда ты говоришь — довольно часто, кстати, — «я, как женщина», то почти всегда моё сверхчувствительное ухо улавливает слабое эхо, небольшое пустое пространство между тобой и этим словом…

Хватит, это уже тяжеловато для дневного свидания. Нам никогда не будут удаваться «quickies[17]». Знаешь, что я больше всего люблю в твоих письмах? Всякие мелочи. Пятно от кофе, например, которое ты решила оставить. «Пятно реальности», — написала ты, благодаря чему я узнал, что ты начинаешь пить каждую чашку, когда кофе ещё слишком горяч, потом несколько минут он — в самый раз, потом постепенно остывает, и всё это время ты не оставляешь его…

Пей, пей.

Подумать только — в эту минуту ты тоже где-то сидишь вместе со мной. Какое место ты выбрала? В каком кафе ты думала найти меня?

…Запах твоих писем, я ещё не писал тебе о нём, — лёгкий запах мяты, всегда один и тот же запах. Или фото Анны со спины, которое ты мне прислала, в огромной соломенной шляпе. Я с чувством лёгкой тоски (по женщине, с которой не знаком!), снова и снова переворачиваю снимок в поисках птичьего личика со смешливой искоркой в глазах, и даже осторожно целую её заячью губу.

Видишь, тебе удалось-таки ввести меня в свою реальность, не повредив иллюзии. Но труднее всего мне было удержаться и не помчаться к тебе, когда ты спросила: «Ты так никогда и не отведаешь моего супа?»

Ну, что ты скажешь?!

Особенно меня потрясло то, что сам я даже не заметил. Я думал, что это осталось на асфальте от какой-то английской детской игры, что-нибудь вроде «классов»…

Не понимаю, почему это так меня угнетает. Какая-то вязкая грусть о самом себе, о своей близорукости: ведь я же был там, верно? Я там был, а не ты! И снова это постоянное ощущение, что я всегда упускаю главное. А сейчас, когда я пишу, ко мне возвращается твой вопрос, заданный после чёрной обезьяны, почему я довольствуюсь крошками с обильного стола («отводишь себе роль оруженосца большой любви») — вот, и это тоже обвивается вокруг моей души.

А ты просто посмотрела так, как ты смотришь на всё, вгляделась и увидела.

Ты не пишешь, увидела ли ты его уже на первом снимке или только после того, как увеличила его — то есть, не из-за этого ли ты решила отдать снимок на увеличение.

Иногда после твоего письма я говорю себе, что с этой минуты я начну жить по-другому — не торопясь. Читать помедленнее, внимательно слушать, что говорят мне люди, чтобы даже спустя год помнить об этом, медлить… Ты догадываешься, как долго я выдерживаю…

Сейчас мне нужно заново рассказать себе всю эту историю, верно? Написать, как я скорчился там под стенкой, не в силах двинуться (человек мира! Бум! Бум!), я окаменел, но не только из-за воронёнка — из-за этой меловой линии. Сегодня, только сегодня, чёрт побери, с опозданием в пять лет я понял, что это — начерченный полицией контур маленького тела, как видно, ребёнка (правда, это ребёнок? Даже думать боюсь…) Одна рука его поднята и согнута, другая лежит сзади уже спокойно.

Ладно. Драться с самим собой из-за этой преступной небрежности я буду отдельно. Она поистине достойна создания следственной комиссии. А сейчас я хочу преподнести тебе подарок, равноценный этому открытию. Ты жаловалась, что я скупой ухажёр, что не делаю маленьких подарков. Маленьких подарков я тебе делать не буду. Извини, ты знаешь, что если бы я мог, я дал бы тебе очень много. Как минимум раз в день я сдерживаюсь, чтобы что-то тебе не купить. И всё же, попроси что-нибудь, что я мог бы для тебя сделать? Что я мог бы тебе дать?

Не помешаю?

Захотелось поговорить.

Только что выходил на улицу (почти три часа утра, скоро я начну втихомолку летать и охотится на мышей-полёвок). Постоял, покурил. Его уже не было там. Наверно, он меня не дождался. Я-то как раз хотел выпустить его в свет, но у меня были только слова, он рассыпался на слова, которыми я его описал; как ты писала о жестоком выборе — «сохранить живую и живительную немоту или выговорить её»?

Боюсь, что у меня этого выбора уже нет.

Я подумал, что могло бы произойти, если бы он каким-то чудом познакомился с Идо, и ещё — захотел бы Идо дружить с тем мальчиком, которым я был. И, к собственному удивлению, ответил: «да, они очень подошли бы друг другу». Пожалуй, не найти двоих других, настолько подходящих, как Идо и я-когда-то (почему же сейчас мы так не подходим?)

А хочешь, поговорим о детях? Откроем раздел по вопросам воспитания детей, детский уголок Дон-Жуана?

Только имей в виду, что я — лучший в мире отец, правда! Все, кто меня знают, так думают, и до последнего года, когда начался расцвет моего бизнеса, я много времени проводил с Идо, каждую свободную минуту. Я и сегодня забочусь о нём с материнской преданностью. Я кормлю его, одеваю, вскармливаю грудью, и даже в эту минуту у меня в глазах слёзы любви, когда я думаю о его прелести, которую я непрерывно уничтожаю. Что же будет, Мирьям? Нежная прозрачная линия его подбородка, его одиночество в любой детской компании… Хрупкая слабая улыбка — дело рук моей жестокости. Что же будет?.. Раньше я почти всегда знал, о чём он думает, с ним я придумал тот свой язык; мы, конечно, пользовались их словами, но они были — наши, ведь я собирал их для него в своей душе. Думаю, что почти все слова, выученные им до трёхлетнего возраста, он получил от меня. Я говорил ему: «Это птица. Повтори за мной — птица». И он заворожено смотрел на меня и говорил «птица», и только после того, как он повторял, она становилась — его. Я как бы разжёвывал слово и вкладывал ему в рот. Так мы поступали с каждым новым словом. Я хотел даже, чтобы некоторые буквы он выговаривал определённым образом — «ша» звучная, а не свистящая, как у меня, или «эр» мужественно-гортанная (как у Моше Даяна, помнишь?)… Не смейся над этой чепухой, благодаря ей я чувствовал, что подаю ему первые кубики для строительства его мира, что я ещё немного проникаю, отпечатываясь в нём, и существую в нём, как ни в каком другом месте в мире. Понимаешь — я вдруг пустил корни.

Чего я только ни делал, чтобы существовать в нём! Я стоял над ним спящим и водил рукой над его лицом, рисуя пальцами сны. Шептал ему на ухо весёлые слова, чтобы они проникали в его лабораторию сна и, если нужно, — изменяли сон в лучшую сторону. Я делал всё, чтобы рассмешить его. И он смеялся со мной…