Филип Рот - Обычный человек Страница 26

— Разве американцев пускают в Тибет? — спросил он племянника.

— Ну конечно! Они вернутся через три недели. А вы хотели что-то передать? Я могу отправить им письмо по электронной почте. Я так всегда делаю, когда им кто-нибудь звонит.

— Да нет, не нужно. А как поживают твои братья, Роб?

— У них все в порядке. А как у вас дела?

— Нормально, — ответил он и повесил трубку.

И что в итоге? Вечно чей-нибудь муж, он разводился трижды в своей жизни: его браки были отмечены не только любовью и преданностью, но и серией ошибок и неверных поступков, в результате чего он остался совершенно один, и теперь ему приходилось мириться со своей участью. С этих пор и дальше ему все придется делать самому. Еще в ту пору, когда ему было лет двадцать и он считал себя консерватором в области морали, и позже, лет в пятьдесят, он неизменно пользовался успехом у женщин, и с тех пор как он поступил в художественную школу, он не испытывал недостатка в поклонницах. Казалось, его предназначение заключалось именно в этом. Но вдруг случилось совершенно непредвиденное, непредвиденное и непредсказуемое: он, прожив почти три четверти века, внезапно осознал, что самая производительная, самая активная часть его жизни уже миновала. Он перестал быть притягательным и интересным для женщин как мужчина, не мог больше дарить радость секса, впрочем, он давно уже не пытался этого делать. Одно время он убеждал себя, что недостающая составляющая его жизни поможет ему стать неуязвимым в творчестве, и благодаря такому положению дел он снова обретет былое мастерство: его предназначение, ошибочно забытое, теперь снова расцветет в полную силу и он с легкостью сможет начать с того же места, где остановился несколько лет тому назад. Но теперь выяснилось, что, подобно всем старикам, он, постепенно впадая в ничтожество, становился никем и ничем: ему оставалось только влачить свои дни, бессмысленные дни, перемежающиеся тревожными ночами, беспомощно уступая старческой немочи и физическому распаду, и ждать, ждать неизвестно чего в вечной печали. Вот как дело обернулось, подумал он, и разве можно было знать это заранее?

Человек, который когда-то пересекал залив с матерью Нэнси, приплыл туда, где никогда не желал оказаться. В ту пору у него еще было время подумать о вечности. Тогда это было делом далекого будущего.

В воскресенье, меньше чем за неделю до назначенной операции, он проснулся в три часа ночи от душащих его кошмаров и вынужден был включить свет во всем доме, чтобы прогнать страхи; он заснул только под утро при горящем свете и после этого решил, что ему, пожалуй, стоит съездить в Нью-Йорк — повидаться с Нэнси и ее малышами, а также навестить Фебу: его бывшая жена была уже дома, и за ней присматривала сиделка. Обычно его добровольное одиночество освобождало его от многих вещей, служило источником его силы: он с легкостью мог начать новую жизнь в новом месте, не думая о том, что бросает семью и друзей. С тех самых пор как он оставил надежды поселиться вместе с Нэнси или пожить у Хоуи, ему стало мерещиться, будто он превращается в детоподобное существо, слабеющее с каждым днем. Может, неизбежность седьмой операции сломала его веру в себя? А может, его удручала перспектива стать заложником мыслей о медицинской помощи, вытесняющих все остальные думы? Или же он пришел к пониманию того, что с каждой новой госпитализацией начиная с операции в раннем детстве и кончая последним, еще только предстоящим ему хирургическим вмешательством количество людей, обступавших его больничную койку, с каждым разом уменьшалось: сначала была целая толпа, а теперь — ни единой души? Или, может, это было просто дурное предчувствие, страх перед беспомощностью?

Ему приснилось, что он лежит обнаженным на постели рядом с Миллисент Крамер, его ученицей из класса живописи. Он обнимает ее холодное, мертвое тело так, как обнимал Фебу, когда у его жены были такие тяжелые приступы мигрени, что приходилось вызывать врача, и тот давал ей морфий, который успокаивал боль, но вызывал чудовищные галлюцинации. Когда он, проснувшись от ужаса, вскочил и включил повсюду свет, а потом, глотнув воды, распахнул настежь окно и принялся ходить взад-вперед по комнате, чтобы прийти в себя, он, сам того не желая, думал только об одном: что значило для Миллисент самоубийство и как все происходило? Сделала ли она это в спешке, сглотнув целую пригоршню таблеток, а потом передумала, но было уже поздно? Кричала ли она, приняв лошадиную дозу лекарств, что не хочет умирать, что она просто не может больше переносить убивающую ее боль, что ей просто хотелось прекратить эту муку; всхлипывала ли она, рыдала ли, сокрушаясь, что рядом с ней нет Джеральда — ведь он мог бы помочь ей, велел бы держать себя в руках и убедил бы ее, что она справится, потому что они будут бороться вместе. Умерла ли она в слезах, в последний раз прошептав имя мужа? Или же решилась на самоубийство в здравом уме и твердой памяти, убедившись, что не совершает ошибки? Долго ли думала она о том, на что идет, глядя на пузырек с таблетками, зажатый между ладонями, прежде чем высыпать его содержимое в горсть, а затем медленно глотать пилюли одну за другой, запивая их последним в своей жизни стаканом воды — воды, вкус которой она чувствовала в последний раз? Была ли она покорна судьбе и задумчива, размышлял он, мужественно ли она расставалась со всем, что было в ее жизни, и, улыбаясь сквозь слезы, вспоминала ли она все хорошее, что когда-то доставляло ей радость, или перед ее глазами проходила длинная цепь будничных событий, которые мало значили для нее в свое время, но теперь, как ей казалось, наполняли своей обыденностью ее благословенные дни. Или же она потеряла интерес ко всему, что происходило вокруг, и ей ничего не было жаль? Не испытывала ли она страха, думая только об одном: «Наконец-то с болью покончено, ничего у меня не болит, и теперь я просто засну, расставшись с этим удивительным миром».

Но как человек приходит к этому решению и делает выбор, меняя полнозвучное «все» на унылое в своей бесконечности «ничто»? Как он будет выбирать? Сможет ли он, вытянувшись на кровати, спокойно сказать всем «прощайте»? Обладал ли он такой же силой воли, как Миллисент Крамер, чтобы разом покончить со всем? Она была его ровесницей. Так почему же нет? Судьба сыграла с Миллисент дурную шутку, так что значит пара лишних лет жизни в такой ситуации? Кто осмелится упрекнуть ее за то, что она не желала расставаться с жизнью постепенно, а оборвала ее, будто прыгнув в пропасть? Я должен, должен, должен, думал он, все шесть моих шунтов подсказывают мне, что я должен, набравшись храбрости, рано или поздно сказать «прощайте!». Но как оставить Нэнси? Я не могу этого сделать! По дороге в школу с ней всякое может случиться! Его дочь останется без отцовской поддержки и защиты — нет ничего, что могло бы оберечь ее, кроме их биологической связи! И он навсегда лишится ее телефонных звонков по утрам! Он представил себе, как мечется взад — вперед по центру Элизабет, как переходит дорогу на главном перекрестке, — он, неудачливый отец, завистливый брат, неверный муж, беспомощный сын, находящийся всего в двух кварталах от ювелирной лавки отца и безутешно рыдающий об утраченных близких, которых уже не вернуть никакими усилиями.

— Мама, папа, Хоуи, Феба, Нэнси, Рэнди, Лонни! Ах, если бы я знал, как это делается! Вы слышите меня? Я ухожу! Все кончено, и я ухожу, оставляя вас!

И все они, быстро исчезая в тумане и отдаляясь от него, обернулись на мгновение, бросив в ответ старую как мир сентенцию:

— Слишком поздно!

Я ухожу — эти слова и довели его до того жуткого состояния, когда он, задыхаясь от ужаса, проснулся, еле вырвавшись из объятий трупа, и почувствовал, что все еще жив.

Он так и не добрался до Нью-Йорка. Поехав на север по джерсийскому скоростному шоссе, он вспомнил, что неподалеку от Ньюаркского аэропорта находится въезд на кладбище, где похоронены его родители, и, добравшись до знакомого места, свернул с магистрали и поехал по боковой дороге, что вилась меж обветшалых домишек. Миновав старинное мрачное здание средней школы, он уперся в раздолбанный грузовиками проезд, который граничил с участком в пять — шесть акров, где и располагалось еврейское кладбище. В дальнем конце кладбища шла пустая аллея, на которой инструкторы по вождению тренировали своих учеников, показывая, как делать поворот на сто восемьдесят градусов. Он осторожно протиснулся в открытые железные ворота и припарковал машину напротив небольшого строения, которое когда-то было молельным домом; теперь это полуразрушенное здание смотрело на него пустыми глазницами окон. Синагога, в ведении которой находились кладбищенские дела, развалилась много лет назад, когда ее прихожане переехали в пригороды Юниона, Эссекса и Моррис Каунти, и теперь все здесь выглядело таким заброшенным, будто за кладбищем никто не присматривал.