Алексей Слаповский - Синдром Феникса Страница 26

— Интересно… А музыка?

— И музыка.

— Давайте попробуем?

Рената включила музыку. Что-то из классики.

Георгий внимательно слушал. Понравилось, но не узнал.

Рената — контрастом — включила современное, что на всех волнах радио.

Георгий узнал, но не понравилось.

— Это я каждый день слышу.

Рената включила еще что-то.

Так они слушали музыку и беседовали довольно долго. Вечер выдался холодным, Рената хотела разжечь камин, попросила Георгия помочь, он отказался:

— Извините, не люблю огня.

— Как это? Аллергия, что ли?

— Да, вроде того…

Георгий вернулся довольно поздно, и Татьяна не сдержалась, напустилась на него:

— Чего это мы шляемся среди ночи?

— Еще не ночь.

— Ага. А тут сиди и думай — трезвый придет или пьяный! Еду тебе разогревай!

— Спасибо, я не хочу есть.

— Накормили, что ли?

— Да.

— Ну и оставался бы там, где кормят!

Георгий, обычно мягкий и покладистый (да и причины не было обнаружить крайности характера), вдруг посмотрел с нехорошим прищуром:

— Знаешь, ты не ори на меня. Я не привык.

— Да откуда тебе известно, к чему ты привык, а к чему не привык?

Георгий не ответил. Повернулся, чтобы выйти из дома.

— Постой, — сказала Татьяна. — Ты пойми — поздно уже. Дети спят. Я боялась: придешь, разбудишь. Их уложить, знаешь, какая морока?

— Сама их будишь своим криком.

— Я не кричу. А просто…

— Что?

— Ничего. Иди спать.

Это в анекдотах приметы неверности мужчины — в помаде на рубашке, в запахе чужих духов. Глаза! Глаза мужчины, пообщавшегося с женщиной, выдают его. Мужчина до общения, он какой-то… как бы это сказать… Он цельный, обычный. А после — он уже либо с довеском каким-то, либо, наоборот, с явной убылью, смотря с кем общался. И бог весть, когда лучше — когда с убылью или когда с довеском. В первом случае мужчину тянет вернуться, чтобы восполнить взятое. Во втором — еще получить…

Татьяна не спала эту ночь.

Мучилась, злилась на себя.

Не знала, что делать.

И Харченко не знал, как поступить.

Ответа на запрос все не было, а Георгий раздражал его все больше. Надо было раньше взять его и отправить в Москву, в распределитель. Там быстро управились бы — либо в психушку, либо в тюрьму, либо опять на улицу, но уже не здесь, не в Чихове — и он не посмел бы вернуться.

Теперь все сложнее: возникла проблема в виде Ренаты Ледозаровой, которая, судя по всему, взялась покровительствовать Георгию. Нет ли тут, кстати, у нее своего интереса? Оно бы кстати…

Харченко позвонил Татьяне, узнал, что она в магазине. Это хорошо — дома, в родных стенах, женщина часто скована и замкнута, будто боится этих стен, как свидетелей, в месте же отчужденном, желательно без людей, особенно знакомых, она делается свободней и вольнее.

Он зашел к ней спокойно, без шуток и прибауток: понял уже, что Татьяну веселые заигрывания отпугивают.

У нее был только один покупатель: старик-пенсионер, выбиравший пиво.

— Захотелось вот пива выпить, — говорил он, — а не пойму, какого.

— Светлое любите или темное? — спросила Татьяна.

— Да я в нем не разбираюсь.

— А крепкое или полегче?

— Опять же все равно. Я ведь не люблю его, если честно, — объяснял старик.

— Зачем же берете?

— Да вот захотелось почему-то, — пожал плечами старик.

Он растерянно оглядывал полки, на которых стояли десятки бутылок и банок самого разного пива. Покачал головой:

— Раньше как просто было! Два вида пива — и все.

— Это какие же? — поинтересовался Харченко, по молодости не помнивший советского неразнообразного быта.

— Бутылочное и разливное! — охотно ответил ему старик, радуясь общению. Но тут же себя поправил: — Нет, вру. В бутылках было тоже два вида: “Жигулевское” и “Бархатное”. И разливное тоже было разное. Или совсем разбавленное — или не очень.

— А чтобы совсем не разбавленное, такого не было?

— И сейчас нет! — уверенно ответил старик. — Ты вот представь: привозют продавщице бочку пива, там, может, литров пятьсот. Как ей удержаться, чтобы хотя бы ведро воды не влить? Никто ж не учует! Кто ведро-два вливает, это еще с совестью, а то и десять могут. Из расчета один к пяти, — грамотно толковал старик. — А так, чтобы совсем не разбавить, ты такую продавщицу представляешь?

Харченко не представлял, но промолчал — Татьяна ведь тоже была продавщица, да еще на рабочем месте.

Она и сама об этом помнила и сказала старику с улыбкой:

— И я продавщица, дедушка.

— Ну, ты не такая! — не смутился старик.

И это очень по-нашему: мы, беседуя в любой компании о добре и зле, всегда уверены, что зло находится где угодно, только не здесь, а здесь все — замечательные люди!

Взяв наконец бутылку пива не темного и не светлого, не крепкого и не слабого, а среднего, старик ушел, вполне довольный.

А Харченко сказал Татьяне озабоченно:

— Нехорошая информация, Таня.

— Что такое?

— Сейчас выясняются детали, но, похоже, твой Георгий — в розыске. По подозрению в соучастии в ОПГ.

— Что такое ОПГ?

— Организованная преступная группировка. Банда.

— Не похож он на бандита.

— А ты видела, на кого похожи теперешние бандиты?

— Нет.

— А я видел. Половина с высшим образованием. В костюмчиках ходят.

— И что теперь делать?

— Не знаю.

Харченко сделал паузу, чтобы Татьяна оценила тяжесть информации, то есть дал ей испугаться покрепче. И ошибся. Да, он знал повадки женщин, но не знал глубинной женской психологии. Он общался с женщинами и по службе, и лично, используя фактор аффекта: испуга или, наоборот, радости. Но ни с одной женщиной не жил вместе, а я утверждаю, что тот не знает женщину, кто с нею вместе не жил. Женщина в первые моменты действительно пугается или радуется более эмоционально и бурно. Даже иногда кричит. Но зато потом, осознав, что произошло, она берет себя в руки и становится очень разумной и стойкой. Мужчина же, не мной первым отмечено, сначала, сгоряча и впопыхах не может осознать толком ни опасности, ни горя, ни радости, поэтому и кажется подчас бесчувственным, до него смысл происшедшего доходит часто лишь к концу события или даже после него. То есть: понял наконец, что не надо было защищаться от безобидной кухонной табуретки тестя неосторожным кухонным ножом, да уже поздно — в тюрьме сидит. Или: доперло до него, что любит он одну-единственную свою Машу, радость всей жизни, да поздно — уже с этой Машей развелся, уже женат на Даше, притопить бы ее, заразу, в ванной, когда купается да еще песни там орет дурацкие, воображая себя счастливой…

Татьяна за эту паузу успела и напугаться, и отойти. И сообразила: если бы все было точно и определенно, Харченко бы к ней не пришел. Он приехал бы с нарядом и взял бы Георгия, вот и все. Надо выяснить, чего Харченко хочет.

— А ты что собираешься делать, Виталя? — спросила она.

— Да вот думаю. Если бы он не у тебя жил, тогда просто. Взял, да и все. А так — я тебя боюсь обидеть. Вдруг ты им, вроде того, дорожишь?

Это был главный вопрос, ради которого Харченко и пришел к Татьяне.

И она это поняла, она, конечно же, это поняла! И не была такой дурой, чтобы ответить утвердительно. Врет Харченко: будь Георгий просто бродягой без дома, он бы его как раз и не взял. А вот если она признается, что он ей дорог, тут Георгию и каюк.

С другой стороны, как бы не переборщить: скажешь, что все равно, а Харченко сделает вид, будто именно этого ответа ждал. Воспользуется поводом — и опять-таки возьмет Георгия. Голову сломать можно. Поэтому Татьяна решила слукавить, перевести с личного на общечеловеческое.

— С какой стати он мне дорог? Не родственник. Но он же фактически больной, хотя и работает. Зачем его трогать, пока все не выяснилось?

— А не боишься, что он и в самом деле бандит окажется?

— Окажется, тогда и забоюсь. Чего заранее-то?

— Я просто не пойму, почему ты его держишь?

— Ну… Он помогает все-таки… И жалко. По-человечески, — подчеркнула Татьяна. — Потом: двое пацанов же у меня. Им интересно, когда какой-нибудь мужик в доме, хоть он им никто, посторонний дядя. Мальчикам надо, чтобы мужское воспитание было. Он вон их помогать взял, они довольны.

Харченко приготовил некоторые слова интимного свойства — тонкие, не прямые, он собирался в финале беседы намеками приоткрыть свои чувства и намерения, но теперь, после упоминания о детях, это стало невозможно. Он видел себя в своих планах любовником и другом Татьяны, но никак не мужем и уж тем более не приемным отцом ее детей.

Поэтому, сказав нейтрально и как бы из вежливости, что Татьяна прекрасно выглядит, лейтенант ушел.

Он понял, что давить надо непосредственно на Георгия. Так ему представить положение, чтобы тот сам захотел исчезнуть.