Алла Шильман - Может быть Страница 26

– Скотина! – орала разбушевавшаяся Зинка. А потом несколько удивленно, но не менее громким воплем: – Опять нажрался?

Как будто это событие было чем-то удивительно редким, практически невозможным в их жизни. Соседи, впрочем, привыкли настолько, что уже не обращали никакого внимания на ее вопли, тем более, на ее тон.

Если же Алексеич засыпал прямо в коридоре, то тут все зависело целиком от случая. Иногда его никто (и, самое главное, жена) не замечал в полумраке, и он спокойно отсыпался, закатившись куда-нибудь под шкаф. Но бывало и так, что Алексеичу удавалось спрятаться частично, т. е. сам он уже был под шкафом, а какая-то из его конечностей коварным образом оставалась в коридоре. Как правило, ситуация в этом случае развивалась следующим образом: не заметив в полумраке коридора высунувшуюся из убежища руку или ногу Алексеича, кто-нибудь из жильцов растягивался во весь рост, обязательно прихватив с собой один из развешанных по стенам тазиков, тазов, ведер или велосипедов. Создаваемый при этом грохот по силе можно было сравнить разве что с криками Зинки. Впрочем, последние не заставляли себя долго ждать: обычно не работающая Зинаида тут же высовывалась в коридор и сначала начинала орать на упавшего, а затем, разобравшись в ситуации, продолжала разборки уже с собственным благоверным. Ситуация усугублялась еще и тем, что происходило это все в общем коридоре, а это значит, что всем остальным соседям «концерт» был слышен еще лучше.

Второй алкоголик – Петрович – в коридоре никогда не засыпал. Он был жизнерадостен, подвижен и крайне, даже чересчур, энергичен. Много лет назад, в бытность свою обычным рабочим самого обычного советского завода, его энергия находила достойное применение, вырабатывая на зависть коллегам дополнительные нормы, радуя жену внеочередными и плановыми премиями, грея душу портретом на доске почета. Да и то ее еще много оставалось, поэтому Петрович, в свободное от основной работы время с удовольствием участвовал в общественной жизни и родного завода, и родного района, исправно посещая по вечерам танцевальный кружок, хоровое пение и по выходным участвуя в спортивных соревнованиях непрофессионалов. Петрович был активист. Его ставили в пример. Его хвалило начальство. Им гордилась жена. Его энергии, наверное, хватило бы на подстанцию средней мощности, способную запитать как минимум половину жилого района, но тут в стране наступила перестройка, предприятие в рекордно короткие сроки было обанкрочено и раскуплено по частям. Рабочие, а вместе с ними и Петрович, оказались никому не нужны. В стране стало слишком много самодеятельности, чтобы дополнительно заниматься еще и художественным творчеством. Петрович, несмотря на всю свою энергетику, остался не у дел. И не то чтобы растерялся, просто смелости не хватило. С одной стороны, политики жизнерадостно призывали народ стройными рядами отправляться в свободное предпринимательство, но с другой… С другой стороны стояли убитая горем Людка из третьего подъезда, мужа которого расстреляли прямо на пороге дома, оставив ее с двумя детьми и без квартиры (ее забрали за долги). Витька, школьный приятель Петровича, мужик вдумчивый и решительный, был найден в собственной квартире со следами ожогов по всему телу. Его соседка, баба Варя, старая бобылка, к которой они забегали мальчишками по дороге из школы, чтобы рассказать о своих важных мальчишечьих делах и подкрепиться удивительно вкусными плюшками, рассказывала ему потом, утирая краешком платочка слезинки в уголках глаз, как долго и протяжно стонал Витька, как она вызвала милицию, но та, приехав и переговорив со стоящими у дверей мордоворотами, оформила ей ложный вызов и ей теперь придется заплатить штраф, на который уйдет ровно половина ее и так скудной пенсии.

Помнил Петрович и Толяна, с которым познакомился еще в армии, а потом сдружился, встретившись на родном заводе. Хороший был мужик, правильный. Все звал Петровича вместе начать дело. «С твоей-то энергией, – говорил он, – мы горы свернем. Дело верное». Верное, наверное… Но испугался тогда чего-то Петрович, а там еще некстати жена заболела. Отказался он, а потом, глядя на новую машину, на шикарные одежки Толяна, на мордоворотов за его спиной и на тоненьких, почти воздушных девиц, иногда семенивших за ним, жалел, конечно. А кто бы не пожалел? Потом, правда, перестал, когда рано утром, когда дворник только начинал елозить метлой по выщербленному асфальту тротуаров, свалился с кровати, разбуженный сильным взрывом. Толяну выпал, наверное, самый краткий путь на небеса…

Хоть и не трус был, по большому счету Петрович, но испугался. А чтобы хоть как-то занять себя, запил. А тут еще жена померла, совсем на душе горько стало. А энергия его природная, всю жизнь бившая из него ключом, стала выходить порциями, в виде отвратительных пьяных дебошей, устраиваемых со все нарастающей регулярностью соседям. Еще в годы войны (не будем уточнять – какой именно) он усвоил нехитрое правило, что враг может замаскироваться под кого угодно, правда, вспоминал об этом только под действием алкоголя, зато уж если вспоминал, так вспоминал. С неизвестно откуда взявшейся шашкой он начинал бегать по коридору, размахивая грозным оружием направо и налево.

– Порублю, белогвардейская сволочь! – орал он, попадая то по ведру, то по тазику.

– Уймись, Петрович! – хором пытались утихомирить его из-за плотно прикрытых дверей соседи. В коридор, впрочем, никто выходить не решался.

– Все равно тебе не спастись от справедливой кары пролетариата! – продолжал упорствовать Петрович и, мимоходом, начинал ломиться в попадающиеся двери соседей. Жалобно позвякивала старинная, давно затупившаяся сабля. На пол мелким дождем сыпались кусочки дерева.

– Твою мать, Петрович! – начинала орать Зинка, которой все равно делать дома было нечего. – Щас участковому из окна крикну, пусть он ОМОН вызовет.

– И вызывай! Я им покажу, как матушку-Россию продавать! Не для того мы боролись с проклятыми угнетателями, чтоб теперь сдаться без боя!

На пол летели куски штукатурки, задетой некогда страшным, а теперь давно не точенным и местами даже проржавевшим оружием.

– Нет, вы поглядите! – заводилась Зинка. – Белогвардейскую сволочь он вспомнил! Да ты и на войне-то ни разу не был! Тебе лет-то сколько, Петрович?

– Убью, шпионская сволочь! – кидался Петрович с новой энергией на косяк Зинкиной двери.

– Эк как контузия-то может проявиться! Больной человек, чего с него взять, – беззубо шамкала бабка Лизка, страдающая ярко выраженным повышенным интересом к чужой личной жизни. По извечной русской традиции, убогих и пьяниц, которых наш народ отчего-то приравнивает к обычным больным, она жалела. – Упекут тебя, сердешного, в кутузку, будешь знать.

– Молчи, Лизка, дрянь подзаборная! – орал еще пуще Петрович, заслышав ее голос. Бабка обиженно пряталась за дверью, не замолкая, тем не менее, ни на минуту. Не в ее это было правилах – просто так отступать, без боя.

Так и веселилась их коммуналка, практически целый день, развлекаясь в перерывах между пьяными дебошами разглядыванием приходящих за очередной дозой трясущихся наркоманов, которым Витька – молодой сосед – продавал очередную дозу. Хоть сам не употреблял, радовались соседи. А от наркоманов, с другой стороны, она и польза бывает. Они, конечно, в коридоре намусорят (и это еще очень мягко сказано), ну так ведь у них в подъезде уже полвека, наверное, ремонт не проводили. А что Степанида – дворничиха, будет орать утром под окнами, натужно шаркая разломанной метлой, так это ничего. По сравнению с пьяными дебошами – это вообще, можно сказать, тихий лепет. Да и польза, что удивительно, от наркоманов была: Витька, не желавший ссориться с соседями, многочисленные приносимые страждущими домашние вещи (за исключением самых дорогих, естественно), в счет покупки не принимал, товар отпускал только за деньги, поэтому остальные обитатели квартиры всегда могли по дешевке приобрести то, что им понравиться. Если хотели, разумеется.

Еще одним штрихом замечательной картины обычного, среднестатистического быта обычной среднестатистической коммуналки, была дружная, очень веселая, совсем не пьющая, но оттого не ставшая менее шумной и суетливой многодетная цыганская семья, занимающая сразу две угловых комнаты. Последнее, впрочем, на качестве их жилищных условий практически никак не отражалось – цыганят было так много, что они не помещались даже в две комнаты. Сколько их на самом деле, наверное, не знала даже любопытная бабка Лизка, вечно за всеми подглядывающая, всегда обо всем знающая, а о том, чего не знает, догадывающаяся. Многочисленная орава отличалась тем, что постоянно хотела есть, но, то ли ввиду отсутствия соответствующих возможностей у главы семейства, то ли в силу природной экономии, сделать это пыталась за счет несчастных соседей: любая оставленная без присмотра вещь исчезала со скоростью, которой позавидовал бы Девид Коперфильд – еда засовывалась за чумазые щечки и тут же проглатывалась, а все, что не может быть съедено но может быть продано, тут же пряталось в бездонные карманы лохмотьев, которые и язык-то не поворачивался назвать одеждой. Чуть позже «добыча» продавалась на ближайшей толкучке. Что покупалось на вырученные деньги, для Алены всегда оставалось загадкой: накормленными цыганят она не видела никогда.