Флэнн О'Брайен - Третий полицейский Страница 26

Джо, у тебя нет тела.

Тогда почему ты говоришь, что оно у меня есть? И почему чешуйчатое?

Тут у меня появилась странная идея, не недостойная Де Селби. Почему Джо так встревожился от предположения, что у него есть тело? А что, если у него есть тело? Тело, внутри которого находится еще одно тело, тысячи таких тел друг в друге, как кожицы лука, уходящие к некому невообразимому концу? И не звено ли я сам в огромной цепи неощутимых существ, а знакомый мне мир — не внутренность ли это просто существа, чьим внутренним голосом являюсь я сам? Кто или что является сердцевиной и какое чудище в каком мире есть окончательный, ни в ком не содержащийся колосс? Бог? Ничто? Идут ли ко мне эти дикие мысли Снизу, или же они только что впервые забродили во мне для передачи Наверх?

Снизу, тявкнул Джо.

Спасибо.

Я ухожу.

Что?

Сматываюсь. Через две минуты увидим, кто чешуйчатый.

При этих нескольких словах мне немедленно сделалось дурно от страха, хотя смысл их был чересчур значительным, чтобы понять его без более подробного рассмотрения.

Чешуйчатая мысль — где я ее взял? — вскричал я.

Свыше, крикнул он.

Озадаченный и испуганный, я пытался разобраться в сложностях не только своей промежуточной зависимости и цепной неполноты, но также и опасной дополнительности и стыдной неизолированности. Если предположить…

Слушай. Вот что я скажу тебе перед уходом. Я — твоя душа и все твои души. Я ушел — ты умер. Прошлое человечество не только подразумевается в каждом вновь рожденном человеке, но и содержится в нем. Человечество — это постоянно расширяющаяся спираль, а жизнь — луч, кратко играющий на каждом последующем ее кольце. Все человечество от начала своего до конца уже здесь, но луч еще не прыгнул за тебя. Следующие за тобою земные потомки немо ждут и верят, что твое водительство, как и мое и всех людей во мне, сохранит их и поведет свет дальше. Ты сейчас — не в большей степени вершина линии твоих людей, чем была ею твоя мать, когда ты был у нее внутри. Уходя, я забираю с собой все, что делает тебя тобой, — уношу и все твое значение, и важность, и все сгустки человеческого инстинкта, и аппетит, и мудрость, и достоинство. За душой у тебя не останется ничего, и дать ожидающим тебе будет нечего. Горе тебе, когда они тебя разоблачат! Прощай!

Хоть речь его и показалась мне и довольно преувеличенной, и просто смешной, тем не менее он ушел, а я умер.

Приготовления к похоронам были начаты немедленно. Лежа в темном, обитом одеялом гробу, я слышал четкие удары молотка, заколачивающего крышку.

Вскоре оказалось, что стук был делом рук сержанта Плака. Он стоял, улыбаясь мне, в дверях и выглядел совсем живым, крупным и удивительно полным завтрака человеком. Над тесным воротником гимнастерки у него было надето красное кольцо жира, смотревшееся столь свежо и нарядно, как будто его только что принесли из стирки. Усы у него были сырые от питья молока.

Слава те Господи, вернулись из безумия, сказал Джо.

Голос у него был дружелюбный и успокаивающий, как карманы в старом пиджаке.

— С добреньким вам утречком сегодня утром, — любезно сказал сержант.

Я ответил ему самым вежливым образом и передал подробности своего сна. Слушая, он прислонился к косяку, умелым ухом впитывая трудные места. Когда я кончил, он улыбнулся мне жалостливо и благодушно.

— Вам, молодой человек, снились сны, — сказал он.

Удивляясь ему, я отвернулся в окно. Ночь ушла из него без следа, оставив взамен отдаленный холм, мягко лежащий на фоне неба. Он был выстелен подушками белых облаков, а на мягком его плече для придания ему жизненной правды были приятно размещены деревья и валуны. Мне было слышно, как утренний ветер пробирается сквозь мир, и в ушах у меня была вся тихая немолчность дневного времени, яркая и неутомимая, как птица в клетке. Я вздохнул и вернулся взглядом на сержанта, все еще прислоненного и тихо ковыряющегося в зубах, рассеянного лицом и спокойного.

— Отлично помню, — сказал он, — был у меня один сон, тому будет шесть лет двадцать третьего ноября сего года. Истиннее было бы сказать — кошмар. Приснилось мне, что у меня,

можете себе представить, легкий прокол и подтравливает.

— Вот так сюрприз, — сказал я просто так, — но это не удивительно. Кнопка попалась?

— Не кнопка, — сказал сержант, — а слишком много крахмала.

— Чего не знал, — сказал я саркастически, — так это что дороги крахмалят.

— Дело было не в дороге, и, как ни странно, виноват был не Совет графства. Мне приснилось, что еду я на велосипеде по официальному делу вот уже три дня. И вдруг чувствую, что седло подо мной становится тверже и комковатее. Я спешился и пощупал шины, но в них никаких отклонений не нашел, они были накачаны до отказа. Тогда я подумал, что у меня нервный припадок от головы и чрезмерного переутомления работой. Зашел я в частный дом, где был квалифицированный врач; он меня полностью осмотрел и объяснил, что со мной. У меня был легкий прокол и подтравливало.

Он грубо хохотнул и развернул ко мне свой огромный зад.

— Вот тут, посмотрите, — засмеялся он.

— Вижу, — пробормотал я.

Громко хихикая, он удалился и через минуту вернулся назад.

— Я поставил на стол кашу, — сказал он, — а молоко еще горячее от пребывания у коровы в молочном мешке.

Я надел свое платье и пошел завтракать в контору, где сержант с Мак-Кружкиным разговаривали о цифрах.

— Циркуляция шесть целых девятьсот шестьдесят три тысячных, — говорил Мак-Кружкин.

— Высоко, — сказал сержант. — Очень высоко. Должно быть, имеет место тепло от земли. Расскажи мне о падении.

— Среднее падение в полночь, и без комков. Сержант посмеялся и покачал головой.

— Без комков, в самом деле, — усмехнулся он, — завтра нам это на рычаге боком выйдет, если и вправду есть земное тепло.

Мак-Кружкин внезапно встал со стула.

— Подброшу-ка я ей пудик угля, — объявил он. Он промаршировал прямым ходом вон из дома, бормоча расчеты и не глядя, куда идет, а уставившись прямо в середину своей черной книжечки.

Я почти закончил горшочек каши и откинулся назад, чтоб посмотреть на сержанта в полную силу.

— Когда вы меня повесите? — спросил я бесстрашно, глядя в его крупное лицо. Я вновь почувствовал себя и освеженным, и сильным, и уверенным, что сбегу без труда.

— Завтра утром, если вовремя поставим виселицу и не будет дождя. Вы не поверите, каким скользким бывает от дождя помост новой виселицы. Вы можете поскользнуться и сломать себе шею на затейливые трещины, и так никогда и не узнать, что стало с вашей жизнью и как вы ее потеряли.

— Очень хорошо, — сказал я твердо. — Если через двадцать четыре часа я буду уже мертвецом, не объясните ли вы мне, что это за цифры у Мак-Кружкина в черной книжечке?

Сержант великодушно улыбнулся.

— Показания?

— Да.

— Если вы будете вполне мертвы, этому предложению нет непреодолимого препятствия, — сказал он, — но легче вам показать, чем рассказать на словах. Следуйте за мной, будьте молодчинкой.

Я последовал за ним к двери в коридоре, он распахнул ее жестом важного откровения и вежливо отступил, открыв мне полный и ничем не заслоненный вид.

— Что вы на это скажете? — спросил он.

Я заглянул в комнату, и она не произвела на меня большого впечатления. Передо мной была небольшая спальня, мрачная и не слишком чистая. Она была в страшном беспорядке и полна тяжелого запаха.

— Это комната Мак-Кружкина, — объяснил он.

— Не вижу ничего особенного, — сказал я. Сержант терпеливо улыбнулся.

— Не туда смотрите, — сказал он.

— Я посмотрел повсюду, куда только можно посмотреть, — сказал я.

Сержант прошел на середину пола и поднял подвернувшуюся под руку трость.

— Если мне нужно спрятаться, — заметил он, — я обязательно влезу на дерево. Людям не дано таланта смотреть вверх, они редко озирают возвышенные верхотуры.

Я посмотрел на потолок.

— Смотреть там особенно не на что, кроме трупной мухи, да и та, похоже, умерла

Сержант посмотрел вверх и указал тростью.

— Это не муха, — сказал он, — это хозяйственная постройка Гогарти.

Я посмотрел на него в упор со смешанным чувством, он же не обращал на меня внимания, а указывал на другие крошечные пятнышки на потолке.

— Вот, — сказал он, — дом Мартина Бандла, а вот — Тирнахина, а вон там живет замужняя сестра. А тут вот у нас дорожка от Тирнахиных до главной дороги, вдоль которой идет телеграфный кабель. — Он провел палкой вдоль едва видной извилистой трещинки, шедшей на слияние с трещиной поглубже.

— Карта! — воскликнул я возбужденно.

— А вот тут у нас участок, — добавил он. — Все ясно, как ясень.