Раймон Кено - Вдали от Рюэйля Страница 26

— Смени пластинку, — сказала Люлю Думер. — А потом, мне эта музыка не нравится.

— Сваливаем отсюда? — предложил Жак.

Они ушли вместе.

Могильщики принялись сеять землей поверх опущенного гроба, снег падал туда же и даже на самое дно; крышка покрывалась белыми пятнами. Де Цикада всхлипывает в последний раз, Сердоболь и Предлаже отрывают его от этого зрелища, де Цикада утирает слезы, они медленно выходят с кладбища. Их окутывает снежный вихрь, машину Сердоболя уже полностью замело. Неподалеку от них Валерианов холм морозит свой горб в свинцовом небе. Не слышно ни звука. Трое мужчин садятся в машину Сердоболя.

— Ну и погода, — говорит Предлаже.

— Сегодняшний вечер вы проведете у меня, — говорит Сердоболь де Цикаде. — Вы останетесь у нас ужинать.

— Соглашаюсь охотно, — говорит де Цикада. — У вас, Сердоболь, чувствительная душа, хотя вы и не поэт.

— Я — ваш друг, де Цикада, — говорит Сердоболь.

— У меня такая тоска, — говорит де Цикада. — Уверяю вас, сейчас мне совсем не хочется писать стихи. Ах, черт возьми, только подумать, что она будет гнить как падаль, от этого у меня сердце разрывается. А всем остальным до этого нет никакого дела, черт возьми, черт возьми, черт возьми.

— Не переживайте так, де Цикада, — говорит Сердоболь.

Он наконец завел машину, «дворники» начали медленно счищать снежные хлопья, машина тихо тронулась.

— Легко сказать: не переживайте. Но ведь ничего уже не поделаешь. Какой ужас!

— Увы, — сказал Предлаже, не раз уже тронутый траурной скорбью.

— Уверяю вас, когда я вернусь домой, мне совсем не захочется писать стихи. Что за жизнь, что за жизнь.

— Это забудется, — сказал Предлаже.

Де Цикада повернулся к нему:

— Вы так думаете?

— Увы, — сказал Предлаже.

Доехав до Пастушьей площади, они повернули налево и поехали вверх по авеню Жоржа Клемансо[184].

— И потом, — сказал Сердоболь, — она уже столько лет не является вашей женой. Это должно вас немного утешить.

— Именно это я никак не могу переварить.

Они замолчали до самой Шаровой площади. Еще немного, и они будут в Рюэйле.

— Только подумать, — воскликнул де Цикада, — только подумать, что черви уже начали ее жрать!

— Не надо преувеличивать, — сказал Предлаже.

— То есть?

— Мадам де Цикаду предали земле в зимнее время и в герметично закрытом гробу, а посему можно с максимальной вероятностью утверждать, что ни одна личинка насекомого не успеет вылупиться на ее теле, которое будет разлагаться медленно в соответствии с законами естественной ферментации и в итоге превратится таким образом в прах, так и не став жертвой тех, кого мы, энтомологи, называем образно и почти что поэтически работниками смерти, а именно скромных членистых, весьма полезное призвание коих состоит в том, чтобы на наших широтах уничтожать остающиеся на свежем воздухе трупы, преимущественно животных, поскольку человеческие останки, по обычаю, предаются земле, как это мы, увы, только что имели возможность наблюдать.

Де Цикада подавил всхлип.

— Мысль о том, что она мало-помалу высушится и превратится в прах, меня немного утешила. Спасибо, Предлаже.

— Вот положительная сторона науки, — произнес с некоторой завистью Сердоболь.

— А, — спросил де Цикада, — что на самом деле представляют собой могильные черви?

— Я кое-что знаю по этому поводу, — сказал Предлаже, — поскольку изучал вопрос вместе с одним ученым, доктором Мененом. Это действительно — по крайней мере, в начальный период загнивания — личиночные червячки, ибо речь идет о личинках диптеров, в частности, Calliphora vomitoria, проще говоря, самой обыкновенной синей жирной мухи, Curtonerva stabulans, то есть ее сельской разновидности, а также Phora atterrima и Ophyra cadaverica, которые появляются лишь после того, как бутириновое и казеозное[185] брожение переходит в аммиачное.

— Как это все весело, — сказал Сердоболь.

— А еще мы не должны забывать о Rhizophagus parallelocollis, которые являются колеоптерами[186], и о Philantus ebeninus, которые являются стафилинидами[187]. Кстати, отметим, что форы предпочитают худые трупы, а ризофаги — жирные.

— Удивительно, — сказал Сердоболь, — что эти маленькие твари, совсем как люди, имеют свои предпочтения.

— Каждому свое, — сказал де Цикада, — а вообще-то, если я обожаю жирную ветчину, это вовсе не дает вам права сравнивать меня с какими-то тризнафагами.

— Ризофагами, — сказал Предлаже.

Они доехали до трикотажного предприятия.

— Зайдите выпить с нами по рюмочке, — предложил Сердоболь гербористу. — Согреетесь.

— Нет, спасибо. Торговля не ждет.

Уговаривать не стали.

Мадам Сердоболь выдала из своего арсенала несколько растроганных фраз. Де Цикада поблагодарил. В камине вовсю горели дрова. Запылал пунш.

— До чего ж подкован этот Предлаже, — сказал де Цикада. — Вот я, например, все эти естественные науки никогда не зубрил. И, впрочем, зря, так как сейчас мне кажется, что из них могла бы исходить поэзия с каким-то особенным ароматом.

— Мсье де Цикада, вы напишете стихи о смерти этой несчастной мадам де Цикады? — спросила мадам Сердоболь, которая в этот момент вязала пару носков для своего мужа, так как недолюбливала фабричные изделия.

— Нет, мадам, глубокое горе безмолвно.

— А вот я, когда обжигаюсь, не могу оставаться безмолвной. Я тогда кричу «уй».

— Да ты что, лапушка, — сказал Сердоболь, — как же можно такое сравнивать.

— Нет, мадам, — продолжил де Цикада. — Пусть любовь, питаемая к ней, и разочарование, испытанное впоследствии, навеяли некоторые из моих самых удачных произведений, но целомудрие, должен вам признаться, запрещает мне использовать в эстетических целях скорбное событие, которое так угнетает меня сегодня.

— Это значит, что стихов вы писать не будете? — спросила мадам Сердоболь.

— Он только что тебе это объяснил, — сказал Сердоболь.

— У поэтов капризный нрав, — сказала мадам Сердоболь.

— Это и есть поэзия, — сказал де Цикада.

— А не сыграть ли нам в жаке́[188]? — предложил Сердоболь.

— Почему бы и нет? — сказал де Цикада. — Это нас отвлечет.

Сердоболь принес коробку, и вот уже по доске стали перекатываться кости, жетоны составляться в пирамиды, и лишь время от времени тишину нарушало высказанное по ходу игры замечание или урчание автомобиля в заснеженной мгле. Когда пробило семь часов, мадам Сердоболь встала и сказала: сейчас будем ужинать. Мужчины закончили партию, и все сели за стол. Служанка внесла супницу, и в этот момент раздался звонок в дверь.

— Вот те на, — сказали все, — кто это может быть?

Никого не ждали. Служанка пошла посмотреть.

Мадам Сердоболь уже начала разливать суп, но прервала это занятие и, застыв с поднятой поварешкой в руке, вытянула барабанные перепонки в сторону двери, ибо что-то там происходило. Послышались чьи-то голоса. Там что-то происходит, но что же там может происходить?

Вбегает перепуганная служанка:

— Там дама, которая говорит, что она мадам Сердоболь, и маленький мальчик, который…

А вот и маленький мальчик. На нем куртка с капюшоном, запорошенная снегом, тяжелые башмаки, перепачканные грязью; ему лет шесть. Он бросается к де Цикаде с криком «здравствуй, дедуля!», обнимает его, затем бежит к мадам Сердоболь с воплем «здравствуй, бабуля!». Ошибка, которую он совершил при идентификации дедушки, ситуацию отнюдь не прояснила. А вот и дама. На ней жалкий плащик и та еще шляпенция. Запорошена она не меньше, чем ребенок.

— Я ваша дочь! — восклицает она.

И, указывая на мальчугана:

— А это ваш внук!

Она скидывает свой плащ и отдает его служанке.

— Мишу! Иди сюда, я тебя раздену. Ну и наследил же ты своими грязными башмаками! К счастью, у нас в чемодане тапки.

Служанке:

— Принесите мой чемодан.

Служанка бежит за чемоданом.

Наконец Сердоболь произносит:

— Я хотел бы знать, мадам…

— Насилу отыскали дом. Мишу, погрей ноги. Посмотри, как красиво горят дрова. Я уж думала, никогда не найдем, все в кромешной тьме, да еще этот снег.

— Мадам…

— Ну, чего? Еще не догадались, кто я такая? Может, еще скажете, что не знали о моем существовании? Ну же!

— Значит, это вы, — спокойно говорит мадам Сердоболь.

— Кто из них мой дедушка? — спрашивает Мишу.

— Это я, заинька, — говорит Сердоболь.

— Какой славный мальчик, — говорит де Цикада.

— Вы ведь с нами поужинаете? — говорит мадам Сердоболь.

— И не только поужинаем, — говорит Сюзанна. — Я пришла просить у вас крова.

— Все равно сначала поужинаем, — говорит мадам Сердоболь. — Суп остывает.

Принести дополнительные тарелки и приборы было совсем нетрудно.