Игорь Гриньков - Белый пиджак ; Люди из тени Страница 26

Волей-неволей, приходиться вторгаться в область запретного, то есть щупать за вымя священную корову, дающую золотое молоко. Это наркология на нынешнем этапе ее развития, когда медицинские репрессии закончились, и наступило время беззастенчивого «чеса». Такая наркология, построенная на зарабатывании денег, не заинтересована в ликвидации алкоголизма и наркомании, поскольку автоматически будет ликвидирована и сама. А когда в «лечебном процессе» крутятся бешеные деньги, кто вам позволит снизить процент больных!?

Да и проблема эта является медицинской в последнюю очередь. Она, прежде всего, социальная, экономическая, а на сегодняшний день и политическая. Кто, например, мешает, политиканам, так скорбящим по поводу распространения наркомании, сделать одну простую вещь: поставить на военное положение заводы, производящие уксусный ангидрид (вещество, используемое для изготовления героина), и пути его доставки. Уже одна эта мера позволила бы уменьшить наркотический вал втрое. Вы случайно не знаете, почему это до сих пор не сделано?…

В 90-ом году мирное существование «со зверем внутри» неожиданно было прервано. Командировка в город Сочи завершилась процедурой выгрузки из самолета моего почти хладного тела и срочным помещением его в наркологический стационар. Выход из помраченного состояния абстиненции был долгим и сопровождался сильной депрессией, усугубляемой ощущением своего бессилия и невозможности противостоять той страшной силе, которая время от времени выбивала меня из седла.

«Неужели, — мучительно размышлял я, — так и придется всю оставшуюся жизнь периодически падать мордой в грязь? Все средства исчерпаны, и силы бороться на исходе. Может, кончить всю эту канитель одним разом?»

Но мысли о возможном суициде, как способе кардинального решения проблемы, не стали, к счастью, доминантой. Мне было за что цепляться. Семья, любимая дочь, работа, дающая возможность не только заработать на кусок хлеба, но и получать удовлетворение, хотя удовлетворение лучше получать на любовном ложе (цитата из Леннона). Я укрепился во мнении, что средством для лечения мигрени не обязательно должна быть гильотина.

И тут в какой-то газете, кажется, в «Труде», я прочитал о докторе Александре Романовиче Довженко. Он не гастролировал по Союзу, а работал в своем родном городе Феодосии и занимался лечением больных алкоголизмом, используя свой собственный метод индивидуального гипноза, за который в начале врачебной деятельности был нещадно порот медицинскими чиновниками, вынесшими вердикт, что метод антинаучен и смахивает на шарлатанство. Работая в портовой поликлинике, он буквально подпольно, на свой страх и риск, принимал спивающихся матросов, которые первоначально составляли его основной контингент. Причем, лечил он каждого строго персонально, а не скопом в концертном зале, тщательно отбраковывая тех, для кого его метод не годился в силу разных причин.

Постепенно слава об успехах доктора из Феодосии распространилась далеко за пределы региона, и к Довженко стали приезжать люди со всего Союза. Чиновничья каста сменила гнев на милость, и врачу выдали лицензию на право официально заниматься наркологической практикой. А ближе к закату его жизни городские власти даже выделили Александру Романовичу под наркологический центр дворец какого-то дореволюционного вельможи, построенный в безвкусном псевдовосточном стиле.

Знающие люди рекомендовали мне настоятельно: «Поезжай в Феодосию, пока старик еще жив. Он твоя последняя надежда!».

И ранней ветреной весной я с женой отправился в Крым. В Феодосии гуляли свежие ветры с моря, гонявшие по тротуарам обрывки газет и пустые смятые пачки из-под сигарет. Само море было неспокойным, покрытым грязноватыми, пенистыми барашками на гребнях холодных свинцовых волн. Под стать морю было и небо, хмурое и неприветливое. Под вечер мы наблюдали на пирсе багровый закат, предвещавший ветер и на следующий день.

В холодной гостинице, под ледяными стеклянными простынями мы пытались согреться теплом своих тел, тесно прижавшись друг к другу.

На следующий день, ясный, солнечный, но свежеветреный, как и предыдущий, в псевдовосточном дворце состоялся сеанс исцеления. Патриарх наркологии, недавно перенесший инсульт, заметно приволакивающий одну ногу, с асимметричным лицом после кровоизлияния в головной мозг, невнятной речью, но осмысленным и незамутненным взглядом, проследовал мимо пациентов, окруженный суетливой челядью. Он опирался на палку, а под локоток его бережно, даже чересчур бережно, поддерживал подобострастный помощник. Обстановка вокруг Александра Романовича напоминала театрализованное представление, тщательно продуманное и выверенное до мелочей. Я предпочел бы лечиться у этого же доктора, сидящего в кабинете-каморке со старой, обшарпанной мебелью, нежели в обстановке, напоминающей дешевые, но помпезные декорации к балету «Бахчисарайский фонтан». На излете жизни Довженко явно не контролировал ситуацию, все более походившую на опереточно-водевильное действо, поставленное бездарным режиссером с дурным вкусом. Но этот карнавальный антураж не мешал самому Александру Романовичу, больному и старому человеку, работать также надежно и ответственно, как и в прежние времена.

Это потом, после смерти Мастера, на свет Божий повыползали «лучшие и любимые» ученики Довженко, да в таком невероятном количестве, что такую свору не в состоянии подготовить даже медицинский институт средней руки. Как говорится в известном изречении — природа отдыхает на детях великих людей; точно также она отдыхает на последователях новаторов, особенно — на «лучших и любимых».

«Кодироваться» у Самого выпала честь немногим, у пожилого и хворого доктора просто не хватало сил на всех желающих. Остальные достались его ассистентам. Я оказался в числе избранных, вероятнее всего, потому что был врачом, а Александр Романович не изменял своим старым предпочтениям — лечить в первую очередь моряков и коллег по медицинскому цеху.

Было предложено «кодироваться» на любой срок, но не менее чем на один год, а также «на всю оставшуюся жизнь». Понятие — «вся оставшаяся жизнь» было для меня в тот момент совершенно абстрактным, поэтому я скромно определил три года. А там видно будет!

В оставшееся время до отъезда в Симферополь мы с женой посетили два культурных очага Феодосии: дом-музей Александр Грина и картинную галерею Ивана Константиновича Айвазовского.

Последний русский писатель-романтик Александр Грин (Александр Степанович Гриневский) последние шесть лет своей жизни обитал в Феодосии и только за два года до смерти перебрался в Старый Крым. Советской власти его произведения, в которых не восславлялся герой-труженик, строитель нового мира, были чужды и не нужны. Книги писателя подвергались обструкции и критике, не переиздавались; ему приходилось в полном смысле голодать. Материальная нужда усугубилась духовными и телесными страданиями. Интерьер музея был выполнен в духе его романов и повестей: «Золотая цепь», «Дорога никуда», «Алые паруса». Видимо, очень любящие творчество Грина люди оформляли этот дом: казалось, сам его воздух был напоен духом флибустьерства, загадочных, манящих приморских городов с непривычными для слуха названиями, рискованных морских путешествий, полных опасностей и приключений. Здесь витала романтика, которой совсем не осталось в обыденной жизни, а, может быть, никогда и не было. Но от этого она не стала менее манящей и прекрасной. На центральной стене висел большой портрет Грина, с которого на вас печально смотрел человек с изможденным, но удивительно одухотворенным лицом.

Другой гражданин Феодосии, обрусевший армянин Иван Константинович Айвазовский, художник-маринист, прожил в этом городе, без малого, почти весь 19-й век и оставил согражданам множество картин, воспевающих море. В перестроечную эпоху в живописи царствовали модернизм и авангардизм; художников, работавших в реалистической манере, критики если откровенно не пинали и не поносили, то относились к ним небрежно — снисходительно. С Айвазовским население в основном было знакомо по дурным копиям «Девятого вала», украшающих стенки общепитовских столовых и ресторанов, да по плоским иллюстрациям в журналах. И хотя сам я почитатель импрессионистов, но, увидев подлинники картин Айвазовского, лишний раз убедился в том, что писать море этот художник умел. Подлинность, как искусства, большого «Черного квадрата» Казимира Малевича и маленького этюда Ивана Айвазовского, где всеми оттенками перламутра переливается живое море и чувствуется дуновение чистого, свежего ветра, становится очевидной при элементарном сопоставлении этих вещей. На одной стороне мы видим эпатаж и мусор в голове, на другой — стремление передать красоту мироздания.

С доктором Александром Довженко, писателем Александром Грином и художником Иваном Айвазовским в душе я в сопровождении жены вылетал из Симферополя в Элисту, чтобы сделать еще одну попытку жить трезвым.