Татьяна Мудрая - Пантера, сын Пантеры Страница 26

— Учти, мой Эшу, — говорил Боргес, — что кары, налагаемые природой за муравьиный инстинкт, особенно когда он овладевает высокоразвитой популяцией, вообще суровы. Дурная генетика лишь окольно связана с плохой экологией. О стихийных бедствиях часто говорят, что «земля не держит людского роду», и бывают правы; моровое поветрие никогда не уходит от нас далеко и ждет, пока человек оступится. Есть более человеческая, так сказать, кара — войны, которые происходят не от экономики, не из политики, а от тесноты, действующей вначале на психику. В войне чудовищно проявляет себя сила необходимая и даже разумная, которая взрывается как бы для того, чтобы раздвинуть стены. Ибо ни мир, ни природа — не грех и не грязь, как бы ни были удивительны их повеления. (Ох, не люблю карающих слов!) Напротив, нельзя быть в ладу с Богом, порвав гармоничную связь с природой и не уравновесив общество. Природа и жизнь — вечный круговорот смертей и рождений, увядания и обновления; а Бог — это стрела. Вращение и полет: из этих векторов сложено движение человеческого рода к совершенству, могущее длиться сколь угодно долго, спиралью расширяющееся в бесконечность.

Человек уподобляется животному не в яростном следовании инстинктам (ибо слепой животный инстинкт лишь замена зрячей, человеческой по преимуществу, интуиции) — но в своем стремлении размножиться во что бы то ни стало. Вопреки именно своей животности.

Ведь животным он уподобляет себя как презренный дилетант. Зверь размножается в равной степени целеустремленно и слепо, рационально и бездумно. На его инстинкт наложены мощные регуляторы, не дающие себя взломать. Косный по своей сути, инстинкт все же куда более тонок, чем рассудок homo — пока-не-sapiens`а. Самка зверя зачинает в наилучшее время весеннего бурления соков и носит в себе оплодотворенную клетку, которая дрейфует в маточных водах, подобно кораблику убаюкивая в себе дремлющую жизнь. Так длится до тех пор, пока не настанет лучший час для вынашивания плода: стойкое тепло и изобилие корма. Тогда дитя пристает к берегу и укрепляется на нем, как ракушка, чтобы вызреть в надлежащую пору. Время человеческого плода — жесткое, непреложное время, подобное часовому механизму, спущенному курку, зажженному бикфордову шнуру. Время зверя — гибкое, подобное времени запечатленного текста. Первое — рок, второе- свобода. Первое — закон, второе — благодать.

В святом деле размножения человек идет напролом, ощущая это как свою волю, не осознавая того, что это кара. Он следует данным извне предписаниям — религии, морали, бытия — не ощущая своих внутренних побуждений. На него давит вся необратимость рока.

— А при чем тут женщина? — спросил Эшу.

— Кто зачинает, носит и слагает ношу, как не женщина? — ответил дон Пауло вопросом на вопрос. — Если она не хочет быть муравьиной царицей, то поневоле делает из себя рабочую пчелу. У здешних рабочих пчелок тоже есть иерархия и борьба за более высокое место в ней. И все-таки истинная и пренебрегаемая роль женщины — быть царицей смертей и рождений.

— Дом — создание рабочих самок?

— Но не с самого начала. Работницы способны только лепить соты и заполнять их медом и воском, — Пауло хотел добавить нечто для полноты сравнения, но вдруг слегка изменил предмет беседы:

— Знаешь, как возникли первые бумажные фабрики? Они назывались бумажные мельницы, вот именно. Ставили их среди леса и на берегу большой воды, чтобы толочь и промывать массу, которая должна была стать книгой. А книга, будучи создана, должна была обновлять и возрождать мир, принесенный ей в жертву. Такой дом должен был быть духом и сердцем лесов и рощ, луговых просторов, речных пойм, заросших тростником, чистых ручьев; словом — всего самого лучшего на свете. Не стоит говорить тебе, как все это было извращено. Библ — бесплодная земля, в которой книги суть семена новой жизни, но они — пленники Библиотеки, зерна, стиснутые в початок. Вместо излучения мы впитываем. Жадное и ненасытное жерло нашей святыни поглощает тексты, которые мы ей добываем, но ничего не отдает взамен: лоно и чрево шлюхи. Мир втянут, запечатлен и замурован в текстах. Мы видим в этом торжество цивилизации, но что означает неплодие наших женщин, как не знак неплодности наших усилий?

— Старые мастера хотели вложить силу в книгу, чтобы она вернула ее возросшей, — ответил Эшу мечтательно. — Каждая книга в идеале — разомкнутая замкнутость. В ней таится алгоритм Главной Книги, самой первой. А ныне создатели Книги стали простыми хранителями запечатленных значков.

— Ты-то что об этом знаешь?

— Я умею читать и между строк, учитель. По преимуществу между строк.

Эшу заснул и увидел сон: зловещий, однако оставивший в душе умиротворение. В нем посреди увитых паутиной, причудливо изогнутых кипарисов высоко возлежала женщина, и из ее лона истекал светлый поток звездных семян; напротив стояла старуха, жадная темнота ее чрева поглощала этот поток, но стройные кипарисы, окружавшие ее, были сплошь одеты вьющимися розами цвета зари, вина и огня.

Времяпрепровождение

Но я — однообразный человек —взял в рот длинную сияющую дудку,дул, и, подчиненные дыханию,слова вылетали в мир, становясь предметами.

Корова мне кашу варила.дерево сказку читало,а мертвые домики мирапрыгали, словно живые.

Печаль о несбывшемся погрузила Эшу в зиму; то была зима души, о которой он сложил свои первые настоящие стихи.

«Зимой надо спать,Зимой — время ждатьИ медлить — смерти и жизни;Зимой стоит теплые вещи вязатьИ расточаться в души укоризне».

Расточался он сам; вязала, в общем, Син. Она тянула из рыхлого клубка привозной мягкой шерсти нескончаемую нить длиною в вечность, с помощью веретена и спиц превращая ее в шарфы, необозримые, как жизнь. Красила шерсть кофейной гущей для вящего удобства гадания, окислами металлов — ради алхимических реакций и строила многоцветные шапочки и свитера, плела кружевные паутины платков и шалей. Делала из вязанных крючком квадратиков лоскутное покрывало, важностью своих философских задач уподобляясь Клименту Александрийскому. Раздаривала их и сбывала задешево, лишь бы окупить сырье. А еще она выучилась прясть все, что прядется: кошачьи очески, сосновую хвою, распаренную и размятую на короткие тонкие пряди, мягкий негорючий камень. Анна, еще пока крепкая старуха, в конюшне уже не работала, больше надзирала и поучала, хотя ездить верхом по-прежнему любила.

— Совсем ты стал похож на спаржу, — ворчала Анна на внука, — а все оттого, что работаешь по ночам и хлещешь такой крепкий кофе, что впору ножом резать.

— Бабуся, я же весь в тебя, — оправдывался Эшу. — Кто говорил по вопросу должной концентрации кофеина, что лучше иметь один раз удовольствие, чем два раза неприятность?

Поскольку домашнее время большинства членов их семьи порядочно сократили вместе с самими членами, на плечи оставшихся легла дополнительная нагрузка. Необходимо было спешно и с толком тратить те дни, часы и минуты, что не успели пустить в оборот Лиза, Закария и отчасти Иосия, не говоря о Дитяти из ларца и найденышу из орешка, которые если и проводили свое законное время, то непонятно где и как.

Поскольку Анна была крепко завязана со своей конюшней, а Син — ввязана в свое вязанье и пряденье, эта задача с самого начала выпала Эшу, тогда совсем мальчишке.

Он бегал с корзинами и пакетами отыскивать, чем можно отоварить карточки и где можно получить то, чем по ним не отоваривают. Уговаривал книжных владычиц выдать, якобы для своих взрослых дам, книги, ему лично по возрасту не предназначенные. Узаконивал — каждый год сызнова — их общую антикварную собственность в лице дома, гаража и клочка голой земли.

А еще перед ними вдруг встал ребром квартирно-дачный вопрос, и он в конце концов также лег на его плечи.

Здесь следует историческая справка.

Во времена расцвета сельского хозяйства и промышленности Библ переживал демографический бум. Приток населения, жаждущего подзаработать, и следующее за ним по пятам оживление женских детородных функций привели государство к необходимости дать всем пришельцам в этот мир достойную жилплощадь, а эта необходимость вылилась в широкомасштабную типовую застройку. Многоквартирные дома были невысоки — в Библе считалось едва ли не государственной изменой превосходить Дом Книги хотя бы на сантиметр в высоту — зато широко простирались по земле. Выполнены они были в основном из цемента и бетона: тратить дефицитное дерево, столь необходимое для книжных нужд, было кощунственно, а местный камень сводился к крупной щебенке — в самый раз к цементу подмешивать.