Андрей Воронцов - Называйте меня пророком Страница 26

А мы, говоря словами того же Гумилева, Слову «поставили пределом скудные пределы естества». Поэтому и пишем только о неудачниках.

— Всё это здорово звучит… но я не очень религиозна… да и пророков себе представляла иначе, чем вы рассказали. Одно дело — Нострадамус, Ванга, другое — Илия и Елисей. Да и вы на них непохожи. Вы похожи на Гофмана. Как я могу писать о пророке, получившем весь мир, если не знаю, что это за мир? А мир, в котором вас осудили на два года условно, мне более-менее знаком.

— Да, я не Илия и не Елисей, — с горечью сказал он, — а всего лишь Илья Енисеев. Простите за дрянной каламбур! Но я же родился на Илию Пророка, второго августа, и родители назвали меня, по совету верующей бабушки, Ильей! Что-нибудь это да значит? Хотя один старец послушал этот мой лепет и сказал: «Это значит всего лишь то, что пророк Илия — твой небесный покровитель. И больше ничего». На самом деле я, со своим непонятным даром, такой же, как вы. Чтобы изобразить меня, вам лучше просто писать о себе.

— Может быть, для вас просто, а я не поняла. Объясните.

— Ваш дар, как и мой, можно использовать по-разному. Словом можно останавливать солнце, разрушать города, а можно поставить ему пределом скудные пределы естества и зарабатывать с его помощью деньги. Писатели сегодня — те же астрологи и лжепророки. Глоба предлагает человечеству спасительные гороскопы, а писатели — забвение. Посмотрите на меня, и вы увидите вариант своего будущего, которого я вам не желаю и не предсказываю. Я не состоялся ни как пророк, ни как шарлатан-лжепророк, что самое унизительное. Я, со своими способностями, подлинными или мнимыми, оказался у разбитого корыта. Вот вам правда обо мне в мире, в котором нет правды. Говорить ли вам, что многих способных писателей ждет та же судьба? Что писатели делятся не только на настоящих художников и преуспевающих халтурщиков, а еще и на тех, кто оказался у разбитого корыта? И что этих, третьих, больше всего? Так зачем же вам писать о пьющем пророке, получившем условный срок?

Они дошли до перекрестка и свернули на улицу Гончарова, под державную сень насупившихся сталинских домов. Девушка шла молча, может быть, размышляя над тем, что сказал Енисеев.

— Интересно, в какой же категории окажусь я, — наконец сказала она. — Вы можете это предсказать?

— Я вашего имени даже не знаю, а вы меня второй раз просите предсказать будущее!

— Ой, простите! — как-то по-детски улыбнулась писательница. — Елена.

— Очень приятно. Елена, тут и предсказывать нечего. Вы уходите из общежития, чтобы писать в кафе, а халтурщик пишет где угодно, даже если у него над ухом кричат десять человек. Знаю по журналистской работе. Стало быть, вы не халтурщица, и попадете в первую или третью категорию.

— Довольно обтекаемо… Я и сама так могу пророчествовать.

— Конечно, можете! А я о чем? Ведь всё зависит от вас! Главное — не попасть во вторую категорию. А от третьей до первой расстояние не такое большое, как кажется. Правда, пройти его удается далеко не всем.

— Понятно. Вы довольно деликатно намекаете, что я окажусь у разбитого корыта.

— Нет, мне просто кажется, что третьей категории вам не миновать. Неужели вы и сами не знаете этого? В ней лишь важно не застрять, как безнадежно застрял я.

С Гончарова свернули на Добролюбова. Елена вдруг остановилась.

— Давайте постоим. Не хочется к себе идти. Там все гении, а поговорить не с кем.

— Давайте, мне-то всё равно, меня дома никто не ждет. И бутылочка виски еще есть.

— Вы сказали в кафе, что ваша жена далеко… А где это — далеко?

— На небе.

— Ой! — девушка прижала руки ко рту. — Простите!

— Нет, вы меня не так поняли, — усмехнулся Енисеев и суеверно перекрестился. — Она стюардесса.

— Фу-у… а я-то испугалась… ведь вы говорили о ней в кафе, как о живой, и вдруг — «на небе»!

— Мне следовало сказать: «в небе», но я уже чуть-чуть утратил контроль над правильной речью. Надо освежиться. За здоровье Наденьки, успешный полет и возвращение! — он достал «мерзавчик» и сделал глоток.

— А знаете, что: дайте и мне, — вдруг попросила Елена.

— Нет возражений! А как же «крыша»?

— Общежитие рядом, уже не так страшно.

Енисеев обтер горлышко рукавом плаща и протянул ей бутылочку. Она отпила и задохнулась, замахав перед ртом ладошкой.

— Ух-х… ужас! Я пила раньше только разбавленное… с тоником или со льдом. Как вы его тянете его из горлышка без закуски?

— После литра это уже всё равно. Обжигает только изнутри.

— Вы выпили литр виски?!

— К сожалению, больше. Правда, за целый день.

— Но от этого же можно умереть!

— Как пророк я не вижу себя умершим от виски. А потом, я же не изнеженный европеец, японец или американец.

— Тепло стало, хорошо! Дайте еще.

— Вот! Так эти литры и выпиваются: глоточек за глоточком. Видите — оно вас уже не обжигает. Так вы со мной сопьетесь, и к пьющему пророку добавится еще пьющая писательница. Не увлекайтесь!

— Нет. Я попросила виски для храбрости.

— А чего вы боитесь? — Енисеев оглянулся по сторонам; на темной улице Добролюбова не было ни души. — Меня, что ли?

Она улыбнулась.

— Как раз наоборот. Вы, наверное, очень порядочный человек, сколько бы ни выпили… Я предупредила вас насчет приставаний, и вы не сделали ни единой попытки… хотя мне было бы интересно посмотреть, как это у вас получается. А я чувствую… в общем… я вдруг подумала… не знаю, как сказать… Короче, если бы вы хотели остаться сейчас со мной, то я бы не стала возражать. Вот. — Она, как школьница, спрятала руки за спину и неуверенно улыбнулась.

Енисеев заглянул ей в глаза; Елена не отвела взгляда.

— Вы серьезно?

— Ну, если девушка согласна остаться с мужчиной, это достаточно серьезно. Надеюсь, вы поняли, что я вам предлагаю не то, что дамы в кафе.

— Ну, естественно!

— Только пойдемте к вам, в общежитии неудобно. Можно, но лучше не надо.

Енисеев сразу как-то протрезвел.

— Леночка, объясните… Я вам понравился, что ли?

— А я вам?

Он положил ей руки на плечи.

— Очень! Но я не стал бы к вам приставать и без предупреждений с вашей стороны.

Девушка опустила глаза; он почувствовал, что ее тонкие плечи под его ладонями напряглись.

— Потому что не изменяете и никогда не изменяли своей жене? — прошептала она. — Это правда?

— Это правда. Причем, скажу вам честно, я вовсе не уверен, что она мне не изменяет. Но дело в том… в общем, когда мы познакомились, у самолета, в котором мы летели, отказали два двигателя. Она выглядела очень испуганной и несчастной. И тогда я предсказал, что через двадцать минут моторы заработают.

— И они заработали?

— Да, ровно через двадцать минут. Мы потом оказались в одной гостинице, познакомились… В том, что она меня полюбила тогда, мое предсказание в самолете имело большое значение. С тех пор немало изменилось, мы несколько отдалились друг от друга… Но с моей стороны не изменилось главное: когда она в воздухе, я не то что ей не изменяю, а даже не подступаюсь к другим женщинам. Словно предсказав тогда, в иркутском рейсе, избавление от катастрофы, я взял на себе здесь ответственность за ее жизнь в воздухе. У меня такое ощущение, что если я изменю ей, то оставлю без защиты, предам.

— Вы очень любите ее?

— Да. Наверное, той любви, что прежде, между нами уже нет, но мне довольно того, что есть. Я не представляю себе жизни без нее.

— Повезло человеку!

— Кому именно?

— Да вашей Наде, конечно. Без особых хлопот, как я поняла, ей достался умный, тонкий, порядочный человек с необычайными способностями, хранящий верность во время всех ее отлучек. И это при том, что сами вы сомневаетесь в ее верности.

Енисеев, в жизни не слышавший столько комплиментов в свой адрес, растерянно глядел на Елену. Как ни был пьян, он понял, что означала горечь в ее словах: она тяжело переживает унижение женщины, первой предложившей себя мужчине и нарвавшейся на отказ.

— Леночка, я знаю, как вы сейчас уязвлены… — пробормотал он.

Девушка отвела взгляд, губы ее задрожали.

— Да уж, это непросто для моего самолюбия, — сдавленно сказала она, справляясь с собой. — Пытаться затащить в постель поддатого женатика и услышать «нет»… такое с женщинами, особенно с интересными женщинами, бывает в одном случае из ста. Или, может быть, в одном из тысячи. И надо же: этот случай оказался мой. — Елена попыталась улыбнуться, но на глаза ее навернулись слезы.

— Это не случай, Леночка, это судьба — моя тяжелая, неподъемная ни для кого, кроме меня самого и, может быть, Нади, судьба. Пусть то, что я думаю о своей мистической роли на земле, пока Надя в воздухе, — бред, предрассудки, но это бред и предрассудки человека, предчувствия которого часто сбываются. И я просто не имею права ими пренебрегать.