Маркус Зусак - Когда псы плачут Страница 26

Так начались наши отношения. Настоящие отношения, и, хотя мы ныли и бухтели от шпица Пушка, мало-помалу мы его полюбили.

Но вот в сцене похорон на заднем дворе Норма искупления нам не зачла. Она все кипела. И успокоилась лишь через несколько минут, когда мы уже изготовились развеять Пушка по ветру и по двору.

– Давай, Кэмерон. – Кейт кивнул. – Пора.

Он велел мне влезть на старый садовый стул и открыть ящик.

– Прощай, Пушок, – сказал Кит, и я перевернул ящик вверх дном, рассчитывая, что Пушок тут же развеется.

Да вот беда: не развеялся. Он застрял.

– Черт подери! – воскликнул Руб. – Уж Пушок как заупрямится, фиг победишь!

Я хотел было повернуться к нему и согласиться, но отказался от этой затеи, приняв во внимание Китову старуху и все прочее. Оставалось только встряхнуть ящик, но пепел все равно не высыпался.

– Повороши там пальцем, – посоветовала Октавия.

Норма воззрилась на нее.

– Ты тоже, что ли, умничать будешь, пигалица?

– Ни в коем случае, – искренне отвечала Октавия.

И правильно. Не стоило в такой момент выводить эту дамочку из себя. Она и так уже готова была кого-нибудь придушить.

Я перевернул ящик обратно и, сморщившись, разворошил рукой содержимое.

И снова попробовал вытряхнуть – на этот раз все получилось. Пушок выпорхнул на свободу. Сара щелкнула как раз в тот момент, когда ветер подхватил золу, рассыпал ее по всему двору Кита и понес к другим соседям.

– Ой-ёй, – вымолвил Кит, почесав в затылке, – так и знал, что надо предупредить их, чтобы сняли белье с веревки…

Соседям Кита пару дней, не меньше, предстояло носить Пушка на одежде.

Я на миг задерживаю шаг, и в меня нерешительно вступают мысли о смерти. Пес позволяет мне отдохнуть – из уважения.

Толпа схлынула, и я думаю о смерти, о рае и аде.

Хотя, сказать правду, я думаю об аде.

Ничего нет паршивее мысли, что именно туда и отправишься, когда для тебя настанет вечность.

А обычно я и думаю, что попаду туда. Иногда утешаюсь тем, что большинство моих знакомых, скорее всего, тоже попадет в ад. Я даже говорю себе, что, если остальная наша семья окажется в аду, я лучше отправлюсь с ними, чем на небо. Ну, то есть, иначе я бы чувствовал себя виноватым. Они там, в вечном пламени, а я в раю трескаю персики и, как водится, глажу бедных шавочек вроде шпица Пушка.

Я не знаю.

Не знаю.

Правда.

В общем-то, я просто надеюсь жить достойно. И, надеюсь, этого хватит.

Постояв, я шагаю дальше.

В ночь.

18

Теперь вопрос, что же, блин, случилось дальше? Всякий раз, как я вспоминаю катавасию вокруг смерти Пушка, дальнейшая история словно бы тонет во тьме.

Во вторник я заглянул к Стиву, и он сказал, что в субботу – важная игра. Рубу опять взялся звонить тот чувак, и теперь на том конце фоном было слышно и голос Джулии Халды.

Сара купила альбом для своих фоток, в четверг вечером она разложила их все на полу – рассортировать, и я пришел и сел рядом посмотреть. Там была куча снимков, которых я раньше не видал.

Отец, приехавший с работы, вылезает из фургона.

Миссис Волф, уснувшая на диване.

Неизвестный прохожий, спешивший по нашей улице, когда полоскал ливень.

Конечно, и мы с Октавией там были, и Руб, тузящий мешок в подвале, и серия с похорон Пушка, а еще разнообразные снимки разогреваемых на кухне остатков еды, стена в гостиной, на которой висят портреты всех нас в разные годы, и даже Стив возле машины со снарягой в сумке, отбывающий на игру.

Я заметил, что на фотках недостает одного предмета – самой Сары, и потому тихонько взял ее «Поляроид» и зафотал, как моя сестра разбирает карточки для альбома. Я немного отрезал ей левое плечо, но, главное, было видно ее умиротворенное лицо и руки, перебирающие фотографии. Как в жизни.

Сара рассмотрела снимок и высказала свое одобрение.

– Ниче так.

– Ну.

И я вышел из комнаты с надеждой, что Сара верно поняла только что произошедшее событие. Это было негромкое заявление о том, что иногда я тоже могу видеть ее насквозь.

В субботу Октавия пригласила меня к себе домой. У отца был выходной, так что я с утра был свободен.

Еще не вечерело, когда мы с Октавией, прогулявшись по ее улице, вошли в калитку. Мне было удивительно, отчего это вдруг заскакало сердце, едва Октавия отворила входную дверь и позвала:

– Ма? Ты тут?

Из глубины дома вышла дама. Отца у Октавии, она говорила, не было. Он ушел, много лет назад, к другой.

Дама посмотрела на меня и улыбнулась. Рот у нее был такой же, как у дочери, и такие же океанской зелени глаза. Только старше.

– Приятно познакомиться, Кэмерон, – сказала она.

– Взаимно, миссис Эш.

Она так любезно встретила меня. Предложила кофе, беседовала. Задавала вопросы. Обо мне. Об остальных Волфах. И где-то между этими вопросами она, я понимал, думала: значит, это ты. Я – тот, кого Октавия без сомнений любила. Никогда еще не обитало во мне такое радостное знание.

Попозже мы опять отправились в старый кинотеатр и смотрели фильм под названием «Мука и восторг»[5]. Это был, безусловно, лучший из всех виденных мной фильмов. Про Микеланджело, как он расписывал потолок Сикстинской капеллы, как добивался совершенства и как чуть не погубил себя этим. Я думал, сколько же он перестрадал, только потому, что должен был. Я сидел потрясенный. Впервые в жизни меня так взволновало кино.

И когда по экрану покатились титры, я сжал руку Октавии, и мы замерли.

Однако самое важное событие этого дня еще предстояло.

Мы с Октавией вышли на крыльцо, собираясь топать на станцию, и все еще говорили о фильме. Город затянуло моросью, и вокруг фонарей тусклые нитки дождя образовали мерцающие коконы.

Мы проговорили еще с полчаса, и вот Октавия спросила:

– А ты хотел что-нибудь уметь лучше всех на свете?

Я вгляделся в дождь, который полил сильнее, и понял, как отвечу. Ответ потянулся наружу, и я тихонько его произнес.

– Уметь что-нибудь лучше всех на свете? – переспросил я. Но не отвести взгляда не сумел. – Любить тебя.

Слова с трудом выкарабкались из моего горла.

– Я бы хотел лучше всех на свете любить тебя.

Сказав, я ждал. Ее реакции.

И дождался.

– Кэм? – позвала Октавия. – Кэмерон!

Она заставила меня повернуться, и я увидел, как в ней что-то разгорается. Я поднес ее руку к губам и поцеловал.

– Честно, – сказал я, хотя и знал, что она мне верит. О чем я сказал, было во мне, и вокруг меня.

– Но вот какое дело, – продолжил я, – Я всего лишь человек. Но я постараюсь изо всех сил, слышишь?

Октавия кивнула, и хотя мы знали, что ей пора, мы еще довольно долго простояли на крыльце, оправдываясь дождем. Ракушка так и висела на шее у Октавии, но теперь она не бросалась в глаза, как в первый раз. Теперь казалось, будто она там была всегда.

В воскресенье днем, когда мы приехали с набережной, все уже отвалили к Стиву на игру. Я решил, что не страшно туда и опоздать.

Вот Октавия, вот я.

Медлили.

Разговаривали.

И еще медлили, и вот, скорее, чем я ожидал, она взяла меня за руку, и мы пошли в нашу с Рубом комнату. Затворили дверь. Задернули шторы.

Я сел на кровать, а Октавия, наклонившись, разулась. Без слов она выпрямилась и шагнула ко мне.

Глядя на меня, расстегнула рубашку. Заведя руки за спину, щелкнула застежкой. Лифчик упал на пол, а в следующий миг я услышал, как высвободилась из петли пуговица на ее джинсах. Услышал молнию. Октавия шагнула в сторону, наклонилась, стаскивая джинсы, и высвободилась из них, сперва левую ногу, чуть покачнулась, потом правую. Джинсы остались на полу, а я, не двигаясь, впитывал в себя всю ее красоту.

Октавия встала на колени, стащила с меня куртку, расстегнула рубашку.

Погладила голизну моего живота и, скользнув ладонями вверх к плечам, стянула с меня рубаху. Легонько повела ногтями мне по шее, а потом медленно через грудь, по ребрам, снова к животу.

– Не бойся, Кэм, – прошептала Октавия, и когда мурашки разбежались по моей коже, она осторожно расстегнула мне штаны и стащила их с меня. Туфли вместе с ними, потом носки. И все это громоздилось мятой кучей, и рядом с ней Октавия положила меня на пол. – Не бойся, – снова шепнула она.

– Как ты…