Махбод Сераджи - Крыши Тегерана Страница 27

15

РОЗОВЫЙ КУСТ

Никто никогда не узнает цену пули, убившей Доктора. Его родителям запрещено говорить на эту тему. На камне, лежащем на его могиле, разрешено написать только его имя. Родственники могут навещать могилу, сколько пожелают, однако прочие не одобряются. На Доктора не будет оформлено свидетельство о смерти, а все документы, имеющие отношение к его рождению, будут уничтожены. В этом мире Доктор никогда не существовал. В тюрьме у него отобрали книги и личные вещи, и их не вернут. Я помню, как моя бабушка говорила после смерти одного дальнего родственника, что земля холодеет. Полагаю, она имела в виду, что похороны любимого человека подготавливают родственников к переходу на следующий этап изъявления скорби. Вот почему ислам поощряет немедленное погребение покойного.

В Иране продвижение вперед происходит медленно. Мы целый год оплакиваем смерть родного человека. Мы собираемся вместе на третий, седьмой и сороковой день после его кончины. Подается чай, шербет и сладкое. Чтобы выразить соболезнование, приходят с цветами друзья, знакомые и родственники. Встречи повторяются в годовщину смерти. В течение года члены семьи носят траур и воздерживаются от посещения вечеринок, празднования Нового года и других торжеств.

САВАК сообщила родным Зари, что никому не разрешено носить траур по Доктору, а поминки запрещены, в особенности на сороковой день после его смерти, который случайно совпадает с днем рождения шаха.

Я ищу какую-то вещь в своей комнате и натыкаюсь на «Овода» — книгу, подаренную Доктором. Это история молодого пылкого революционера, убитого за свои убеждения. Я прочитываю ее меньше чем за два дня. Меня захватывает яркий литературный стиль девятнадцатого века, страстность и блеск жертвенной борьбы героя. В результате я начинаю лучше понимать Доктора. Мне жаль, что я не прочитал эту книгу, когда он был еще жив! Неужели он догадывался об ожидавшей его судьбе и поэтому просил меня прочитать «Овода»?

Все его книги были уничтожены, кроме этой — особого подарка, которым я теперь владею. Я никогда с ней не расстанусь. Все ребята из переулка должны услышать историю Овода. Все они должны узнать Доктора так, как знаю его я. Это единственное, что я могу для него сделать, — рассказать всем, что Доктор был революционером, не боявшимся потерять жизнь. Все знавшие его должны гордиться тем, что были с ним связаны. Они должны чувствовать себя по-особому, потому что не так уж часто наши пути пересекаются с путями настоящих героев. Я расскажу всем, что САВАК запретила нам оплакивать его из страха, что он может вдохновить нас жить с сознанием того, что его смерть была не напрасной.

САВАК арестовывает некоторых соучеников Доктора по университету, заявив, что он выдал их как участников антигосударственной деятельности. Вопреки этим сфабрикованным обвинениям округу наводняют истории о мужестве Доктора.

— Он не позволил им одурачить себя, — говорит один сосед.

— Он выкрикивал: «Смерть шаху!» — пока его не застрелили, — похваляется другой.

Все понимают, что истинная причина ареста и казни Доктора навсегда останется тайной. САВАК ни за что ее не откроет. Из-за отсутствия фактов возникают предположения и слухи, начиная от его участия в заговоре по свержению шаха и кончая просто-напросто его деятельностью как студенческого активиста. Я говорю Ахмеду, что, должно быть, здесь сыграла роль его дружба с Голесорхи — Красной Розой.

— Если бы его спросили о друге, он не стал бы вести себя столь вызывающе — ведь САВАК уничтожила Красную Розу.

Потом я впервые рассказываю Ахмеду о том, что Доктор был тем самым человеком, кто в ночь суда над Голесорхи, пока все смотрели телевизор, расклеивал плакаты с изображением красной розы.

— Ух ты! — Ахмед в изумлении качает головой. — Почему ты не говорил мне об этом раньше?

Прежде чем я успеваю ответить, он добавляет:

— Неважно. Наверное, я поступил бы точно так же.

Мне хочется сделать для Доктора что-то особенное, но я не могу придумать стоящий способ почтить его память без нарушения инструкций САВАК. Пока я размышляю о той ночи, когда я застукал Доктора за расклеиванием плакатов, меня осеняет идея, которая понравилась бы Ахмеду. Всю ночь я вышагиваю взад-вперед по комнате. Наконец я принимаю решение и выхожу на то место в переулке, где впервые ударили Доктора, где впервые пролилась его кровь.

Утром я подсчитываю сэкономленные карманные деньги и понимаю, что придется одолжить у Ахмеда. Он соглашается дать мне денег, не спрашивая зачем. Я еду в питомник, покупаю розовый куст и немного удобрений, привожу все это домой на такси и отношу в подвал, чтобы никто не видел. Там обнаруживается старая заржавленная лопата и садовые перчатки. Я нахожу шланг, которым пользуется мама для поливки растений, и подсоединяю его к крану около двери. Поздно вечером, убедившись, что все спят, я иду к тому месту и рою яму глубиной около тридцати сантиметров и шириной около сорока. Проверив, сухая ли почва, я высыпаю удобрение слоем в пять сантиметров, потом опускаю корни в яму и засыпаю землей. Я хорошенько поливаю куст, чтобы почва заполнила все промежутки между корнями, потом собираю инструмент и исчезаю в доме.

В эту ночь я сплю сном младенца. Наутро я вижу, как жители квартала собрались около куста и все одновременно говорят.

— Кто это посадил?

— Зачем?

— Да, и почему красная роза?

— Почему здесь? В этом нет никакого смысла.

— A-а, красная роза! Помните плакаты?

— Плакаты? Ах да, плакаты, я помню плакаты.

— Красный — это цвет страсти и цвет революции.

— Красный — также цвет любви.

— И цвет крови.

Вдруг все умолкают, вспомнив, что именно на этом месте пролилась кровь Доктора, и в воздухе повисает благоговейная тишина. Ахмед смотрит на меня. Он ничего не говорит, но его взгляд выражает очень многое — в конце концов, мы, персы, мастера бессловесного общения. Я иду в дом и возвращаюсь с лейкой.

— Нам надо по очереди ухаживать за этим кустом, — произносит кто-то из толпы, пока я поливаю куст.

— Да, обязательно, — соглашаются все. — Ради Доктора.

16

ШИРИНА ПЕРЕУЛКА

Никто не знает о состоянии господина Мехрбана в тюрьме. Госпожа Мехрбан приходит к нам через день пообщаться с моими родителями. Она выглядит постаревшей по сравнению с первой нашей встречей, когда ее платье, туфли и сумка сочетались по цвету, умело была нанесена косметика, а волосы были чистыми и красиво причесанными. Теперь она, похоже, не слишком заботится о своей внешности. Она постоянно плачет, волнуясь, как там ее муж в тюрьме. Моя мать изо всех сил старается ее утешить, угощает специальным травяным чаем, помогающим от депрессии.

— Он горький, — деликатно жалуется госпожа Мехрбан.

— Чем горше вкус, тем лучше исцеляющая сила, — объясняет мать, поощряя подругу допить чай.

Госпожа Мехрбан говорит, что теперь ей труднее пережить разлуку с мужем, потому что она начала привыкать к его присутствию. Они так сожалели о потерянных годах! Они и представить себе не могли, что он снова исчезнет. Надолго ли на этот раз? Он уже не молод, и одному богу известно, сможет ли он, с его сердцем, перенести физические и духовные лишения, которым каждодневно подвергаются заключенные.

Все это напрасные жертвы, продолжает госпожа Мехрбан. Все понимают, что шаха никогда не свергнут. Что нужно сделать оппозиции — так это проникнуть в правительство, чтобы повлиять на постановления и законы, относящиеся к тем, с кем обошлись несправедливо. О революции не может быть и речи. Она добавляет, что господин Мехрбан был обеспокоен заметным религиозным подтекстом в размышлениях и философии молодых революционеров. Он считал, что подъем религиозного фундаментализма воздвигнет новые непреодолимые барьеры для достижения демократии в Иране. Мой отец кивает и говорит, что господин Мехрбан всегда точен в анализе политической ситуации.

Однажды вечером моя мать неосмотрительно упоминает в разговоре Доктора. Я сижу всего в нескольких метрах от госпожи Мехрбан и вижу, как ее лицо моментально бледнеет. Голова ее повисает, женщина делает несколько коротких, резких вдохов и валится на пол. Я успеваю поймать ее, прежде чем она ударится лицом. Бросаясь к нам, отец ругает мать за то, что упомянула Доктора.

— Молодец, сынок, — говорит он. — Отнесем ее в спальню.

Ее тело вялое и безжизненное, руки болтаются в воздухе. Она тяжелая, но я полон решимости нести ее без помощи отца, который идет на шаг позади. Мать бежит на кухню за своими природными снадобьями. Сердце у меня колотится, я уверен, что госпожа Мехрбан скончалась от сердечного приступа.

Кожа у нее на лице сделалась морщинистой и желтоватой. Губы посинели, словно ей не хватает кислорода. Я кладу ее на кровать и просовываю руку под шею, чтобы приподнять голову. Приходит мать с горячим сладким чаем и пытается влить его в рот госпожи Мехрбан. Родители переговариваются, отдавая указания, и обмахивают ее газетой, брызгают в лицо холодной водой, велев мне держать ее голову повыше.