Кристиан Крахт - Faserland Страница 27

Единственное мое воспоминание о Швейцарии связано с автомобильной поездкой, которую я когда-то совершил вместе с отцом. Мне тогда исполнилось шесть или, может, семь лет, и мы ехали вдоль Женевского озера, в Женеву. Дорожные указатели были зелеными, а не голубыми, как в Германии, и с правой стороны мелькали виноградники, а слева, ниже автострады, в воду гляделись старинные замки. Я сидел за спиной отца и смотрел в окно, и при этом играл своей вязаной шапкой с кисточкой. В какой-то момент мне стало скучно, я взял шапку и, нагнувшись вперед, натянул ее отцу на голову, на глаза, – это при скорости 120 км. Машина вильнула раз, другой, и я получил жуткий нагоняй. Что было дальше, не помню, но, во всяком случае, обошлось без аварии.

Мне вдруг захотелось вернуться в отель. На улице жарко, и я с нетерпением думаю о прохладе моего номера, о кондиционере и о том, что в вестибюле куплю себе чего-нибудь выпить. Да, выпить нужно непременно. Я, значит, бегу назад по переулку, сворачиваю налево, потом направо, выхожу к берегу реки и поднимаюсь на мост. Пара флагов с гербами полощется на ветру. Гербы мне незнакомы, но они клевые. На них – быки и какие-то бело-голубые узоры. Наверное, это гербы швейцарских кантонов.

Теперь лебедей под мостом стало еще больше. Когда наступает вечер, они, возвращаясь с озера в устье реки, скапливаются здесь. Погода по-настоящему летняя. Собственно, можно ходить в одной рубашке – так потеплело за последние два дня.

Пока я бегу назад к Привокзальной улице, я думаю о горах, которые начинаются сразу за Цюрихским озером. Там наверху и надо жить, на альпийском лугу, в каком-нибудь маленьком деревянном доме, у холодного горного озера, питаемого талыми водами. Может быть, нам с Изабеллой Росселини и ни к чему жить на том самом острове, может, мне, и ей, и нашим детям вполне хватило бы такой маленькой хибары.

Сейчас, когда приближается лето, на лугу жужжали бы пчелы, и я с детьми совершал бы прогулки в лесную зону, бродил бы с ними под темными сводами деревьев, и мы бы разглядывали муравейники, и я бы мог делать вид, будто все-все знаю. Я бы им все объяснял, и детям не у кого было бы спросить, так ли это на самом деле, потому что, кроме нас, там наверху никого бы не было. Я бы всегда был прав. Все, что бы я ни захотел рассказать, было бы для них правдой. И тогда для меня появился бы смысл все вокруг примечать.

Я бы им рассказал о Германии, большой северной стране, об этой гигантской машине, которая сама себя строит, – там, на равнине. И о тамошних людях я бы им рассказал: об избранных, которые живут внутри машины, и должны ездить на хороших авто, и принимать хорошие наркотики, и пить хороший алкоголь, и слушать хорошую музыку, – тогда как вокруг них все делают то же самое, но только чуточку хуже. И о том, что избранные могут жить только благодаря своей вере в то, что делают это чуточку лучше, чуточку последовательнее, чуточку более стильно, чем другие.

Я бы им рассказал о немцах: о национал-социалистах с чисто выбритыми затылками; о конструкторах ракет, которые носят в нагрудных карманах своих белых халатов сразу по нескольку авторучек. Я бы им рассказал о тех, кто обслуживает пусковые установки, о бизнесменах в плохо сидящих костюмах, о профсоюзных боссах, которые всегда голосуют за СДПГ, как если бы от этого и вправду что-то зависело, и об автономистах, которые организуют благотворительные кухни, но выступают против того, чтобы работягам давали чаевые.

А еще я бы им рассказал о мужчинах, которые летают в Таиланд, потому что хотят хоть ненадолго ощутить себя могущественными и любимыми, и о женщинах, которые летают на Ямайку, потому что им хочется того же. Я бы им рассказал о кельнерах, студентах, водителях такси; о нацистах, и пенсионерах, и пидорасах; об агентах, выдающих ссуды для индивидуального строительства, и о специалистах по рекламе; о диджеях и тех, кто продает «экстази»; о бездомных бродягах, и футболистах, и адвокатах.

Однако все это было бы, собственно, чем-то таким, что уже принадлежит прошлому, – все эти мои рассказы в горах, на берегу озера. Может, мне и не понадобится это рассказывать, потому что большой Машины уже не будет. Она утратит в моих глазах какую бы то ни было значимость, и, поскольку я больше не стану о ней думать, она практически вообще исчезнет, и мои дети так и не узнают, что когда-то существовала Германия, и будут свободны – на свой лад.

Я пересекаю вестибюль отеля, прохожу мимо стенда с газетами и сажусь в кресло. Ко мне подходит кельнер, и я заказываю виски с содовой, прошу вписать стоимость в мой счет, потом выпиваю свой дринк. На столике стоит серебряная плошка с солеными орешками, но я их не беру. Легкой фортепьянной музыки, которую можно услышать в вестибюле чуть ли не каждого отеля, здесь нет. Я думаю, это значит, что отель действительно хороший.

Я сижу еще некоторое время и заказываю второй стакан виски с содовой. Я где-то читал, что могила Томаса Манна находится недалеко от Цюриха, на холме над Цюрихским озером. Томаса Манна я тоже проходил в школе, но его книги доставляли мне удовольствие. Я хочу сказать, что они были действительно хорошими, хотя я прочитал только две или три. А не такими идиотскими, как произведения Фриша, или Гессе, или Дюрренматта, или кто там еще значился в программе.

Я прошу портье вызвать мне такси, и когда автомобиль подъезжает, сую ему в руку пять франков. Он открывает для меня дверцу, я сажусь и говорю шоферу, что хотел бы попасть в Килхберг, на тамошнее кладбище.

Пока мы выезжаем из города, водила трындит что-то о налогах, и поскольку сам он явно родился в Тичино,[42] не замечает, что я не швейцарец. Он поносит власти, но не совсем всерьез, а так, как если бы просто хотел поболтать. Я поддакиваю ему и время от времени вставляю какую-нибудь фразу, хотя меня это не интересует. Впрочем, его разглагольствования мне не мешают.

Мы объезжаем озеро слева. У здешних улиц удивительные названия. Одна, например, называется Myphenquai, «Набережная мифов», и я думаю о том, как очаровательно и старомодно звучат здесь слова – как если бы швейцарцы обращались с немецким языком совсем иначе, чем мы (исходя из его сокровенной сути, хочу я сказать).

В этот момент мне приходит в голову, что я оставил куртку Александра в отеле, потому что весь день погода была очень теплая. Но сейчас уже вечер, и мне следовало бы захватить куртку с собой. Я быстро соображаю, не попросить ли водителя вернуться назад, в отель, чтобы я взял куртку, но он продолжает рассуждать о налоговых декларациях, на своем красивом итальянско-швейцарско-немецком диалекте, и потому я решаю оставить все как есть. Мы проезжаем мимо старых фабричных зданий, и справа от дороги я вижу шоколадную фабрику «Линдт». Вдруг начинает пахнуть густой коричневой шоколадной массой, которая варится в гигантских металлических котлах.

Потом мы сворачиваем направо и едем вверх по холму, по направлению к Килхбергу. Я закуриваю сигарету. Водитель бросает неодобрительный взгляд в зеркальце заднего обзора, но я делаю вид, будто не замечаю этого, хотя наши взгляды на секунду пересеклись. Если это такси для некурящих, он должен был так и сказать, а не смотреть с осуждением в свое зеркальце. Мы проезжаем через маленькое село, огибаем слева церковь, водитель останавливается и говорит, что кладбище прямо за ней.

Я даю ему его прайс, захлопываю дверцу машины и по узкой гравиевой дорожке иду к воротам кладбища. Солнце уже зашло. Всерьез наступил вечер. Воздух с каждой минутой делается более прохладным.

С кладбища хорошо видно все Цюрихское озеро. Какая-то старушка на костылях ходит между рядами могил, а потом перед одной из них останавливается. Один костыль она кладет на траву, а на другой опирается обеими руками. Она стоит, скособочившись. Где-то лает собака.

Трудно найти на кладбище определенную могилу, если ты не знаешь, где именно ее искать. Я когда-то видел фотографию нужной мне могилы. Там должна быть большая серая каменная плита, на которой выгравированы имена Томаса Манна, и, естественно, Кати Манн, и еще кого-то из членов их семьи.

Я бегаю вокруг, пытаясь отыскать эту плиту, но мне мешают быстро надвигающиеся сумерки. Тогда я начинаю искать старушку с костылями, потому что она наверняка сможет мне сказать, где точно находится могила, но старушка тоже куда-то пропала. В конце концов я беру свой коробок спичек и жгу спички одну за другой, у каждого надгробия. Спички быстро кончаются, тогда я хватаю с какой-то могилы маленький пластмассовый надгробный фонарик, зажигаю в нем свечку и продолжаю метаться между рядами захоронений. Я наклоняюсь к надгробиям, стараюсь разобрать надписи. Все бесполезно. Я больше ничего не вижу. Свечка дает слишком мало света. Как ни трудно с этим смириться, но я чувствую, что мне не найти долбаной могилы Томаса Манна.

Уже почти ночь. Я сажусь на край какой-то могильной плиты, чтобы наконец спокойно выкурить сигарету. Та самая собака, которая давеча лаяла, бродит вокруг относительно недавних могил, там, где цветы посвежее. Это большой черный пес. Я почти не вижу его. Собственно, я вижу только тень пса – перемещающуюся тень. Зато я слышу, как пес обнюхивает землю, слышу шорох цветов, раздвигаемых его мордой. Потом наступает тишина. Пес присаживается и какает прямо на одну из могил. Я абсолютно в этом уверен – клянусь!