Михаил Елизаров - Ногти (сборник) Страница 27

3

Дряблый голос у костра тянул бесконечную нищую жалобу:

— С дядей трудился, в город ездили, но больше в деревне, брат, значит, старший женился, мать говорит: «Ну, уж хочешь — как хочешь, а землю-то бросай, чтоб хозяйство единоличное», — а я домочек выстроил, и больно жалко продавать его, который выстроил… Очнулся, ваше благородие? — Говорящий водоворотил ложкой в котелке.

За спиной Глубинина прохрустели шаги.

— А, вы уже поднялись… Очень рад, — человек присел. — Поручик Абазьев.

— Штабс-капитан Глубинин. Кому я могу доложить о себе?

— Не стоит беспокойства, — Абазьев манерно улыбнулся. — Мы не армия, а так… Каждой твари по паре…

— Не понимаю… Где я нахожусь?

— В Дарьяльском ущелье. — Абазьев согнал с лица паучьи тени. — Не хотите ли каши?

— Что происходит? — спросил Глубинин.

— Ничего. Медленное умирание.

— Не вы, так я скажу! — вмешался солдат с котелком. — Все он! Салман-басурман! У-у, дурак немой!

— Прохор, заткнись! — вспылил Абазьев.

— Думали в Грузию, — со слезой не унимался Прохор, — а теперь одна дорога — в царствие небесное!

— Вот в чем дело, — Абазьев лениво ворошил угли, — мы у Кисловодска разделились, наша группа решила в Тифлис, и угораздило наскочить на отряд штыков в двести. Взяли проводника, из местных, пастуха. Он нас сюда и завел. Тут раньше тропа была, а после обвала нет больше тропы. Словом, внизу стерегут с пулеметами, сбоку Терек, с другого боку отвесная скала.

— Которое сегодня число? — спросил Глубинин.

— Восьмое марта — две недели как мы вас подобрали…

— Благодарю… Извините, ваша фамилия?..

— Астазьев. Поручик Астазьев.

— Кому я могу доложить о себе?

— Не стоит беспокойства. — Астазьев кокетливо выворачивал кисти. — Мы не армия, а так… Каждой твари по паре…

— Не понимаю, что происходит?

— Ничего. Медленное умирание.

— Не вы, так я скажу! Все он! Сулейман-басурман! У-у, дурак глухой!

— Захар, заткнись!

— Думали в Грузию, — плакал Захар, — а теперь одна дорога — в царствие небесное!

— Вот в чем дело, — Астазьев меланхолично поплевывал на угли, — имеются люди такой конституции, что даже годы чрезмерного употребления гашиша, которые неминуемо погубили бы всякого, не вредили ни их здоровью, ни благополучию…

— Вы рылись в моем саквояже?

— Восьмого марта — две недели как мы вас подобрали.

— Благодарю… Кому я могу доложить о себе?

— Князю Ставровскому. Он неподалеку, у обрыва. Смотрит на Терек, — Абазьев загадочно улыбнулся.

Князь, стоя над пропастью, совершал характерные движения, точно кормил от пояса пролетающих птиц. Глубинин замер, потрясенный. Князь мягко произнес:

— Оставьте этот непричастный вид, милый штабс-капитан, вы не поймали меня за детским грешком, не смущайтесь, ибо мне не стыдно. Я дрочу открыто… Как же вас передернуло! Что делать, скудеет личность в грохоте войны. Ну, мастурбирую, простите великодушно…

Он коротко задумался и продолжал благожелательным кафедральным тоном:

— Если не ошибаюсь, manus — рука, stuprum — распутство, по-нашему, рукоблудие. Онанизм — библейская реминисценция, ипсация от ipse, в смысле «сам». И верно, кто мне еще нужен, сам управляюсь! — Его рука работала с азартным механическим бесстыдством. — Вы и не подозреваете, что в данный момент испытываете эстетическое наслаждение. Мораль тешит сознание, аморальность — подсознание, верша суд над тайными пороками. Вы, сами того не ведая, очищаетесь, — он расплылся в улыбке, — ведь что интересно, для неискушенного в тонкостях учения Фрейда мои действия ничего не означают, а будь вы посвященным адептом, сразу бы навострили уши…

— Вы… нездоровы, — вымолвил наконец Глубинин.

— Утомление, болезнь и вообще недуги — необходимые обстоятельства для проявления неизвестного, — объяснил князь. — Согласитесь, болезнь — это форма существования, существовать — значит жить, то есть болезнь — та же жизнь, ее частное проявление. Можно жить, не болея, но болеть, не живя, нельзя. Чем больше в болезни страданий, тем острее ощущение жизни. Я никаких страданий не испытываю, следовательно, я не болен, но почти не живу. Моя жизнь сводится к физиологическим отправлениям организма, которые не нарушены… — В голосе князя преобладали приятельские интонации. — Не кривите душой. Я — ответ на многие мучившие вас вопросы.

— Должен признаться, скажи мне кто-нибудь, что вас в помине нет, я бы поверил, — с избыточным чувством признался Глубинин. — Слушаю вас, а в голове ничего не задерживается. И контуры не размазаны, а как-то туманно все, тускло, стерто… Отойду от вас, отвернусь — такие буду даже уверен, видел ли вас. Дни, недели, месяцы слились в один сумасшедший поток. Я перестал понимать сущность времени, не представляю белого света, будто и не жил вовсе, и нет его, белого света…

Князь сочувствующе кивнул:

— Вся загвоздка в том, что человек — совершенно не то, что думают о нем другие или он сам. Мы опираемся на симптомы своих ощущений, которые как физическая сущность отсутствуют. Они — продукт психического, комплекс эмоций. Стало быть, и мир — следствие ощущений.

— Нечто идеальное? — проявил вялый энтузиазм Глубинин.

— Идеальное или высшая форма организованной материи, — уточнил князь. Он с явным удовольствием углубился в тему. — Предположим, что мир — совершенный способ движения материи, обладающий свойством постоянного отражения. Отражение — оно же познание. Человек познает или отражает мир, и жизнь — лишь взаимоотражение, стремящееся в ничто…

Князь учащенно задышал, закатил глаза, очевидно, предвкушая скорый оргазм. Глубинин из деликатности отвернулся и полминуты вслушивался в рев падающей с гор реки. Потом осторожно посмотрел на князя. Тот, как ни в чем не бывало, продолжал свои непристойные манипуляции.

— Не получилось, — приветливо пояснил князь, меняя руку. — А приходило ли вам на ум, штабс-капитан, под чьим влиянием вы находитесь? — спросил он, интригуя. — Кто заранее определил вашу волю и судьбу?

— Я и не предполагал, что наша беседа сведется к проблемам теологии, — сказал Глубинин со скрытым ехидством.

Князь словно и не заметил.

— Тогда для вас станет неожиданной новость, что вся история человеческой цивилизации есть эстафета обожествленных иудеев!

— Вы — черносотенец, — разочарованно вздохнул Глубинин.

— По вашему тону заключаю, что вы на религиозном распутье. — Князь отставил незанятую пятерню и начал перечислять, загибая пальцы: — Народы прозябают в счастливом язычестве, но, откуда ни возьмись, заявляется иудей и приносит познание истинного Бога. Он обрастает прозелитами, морит их голодом в пустыне, те испытывают благочестивое недомыслие, именуемое верой, и нелепую благодарность за своевременное открытие. Потом сваливается второй иудей, — князь загнул палец, — и говорит, что все от любви. Пустыни кишат отшельниками, истязающими плоть. Земля покрывается кровью и трупами. Иисус оказывается деспотом, преисполненным нежности… — Князь перевел дыхание. — Третий иудей говорит, что все от желудка, прибавочной стоимости и средств производства. — Глаза князя лихорадочно искрились. — Представьте, солнечная энергия — источник всего живущего, и солнце тоже должно питаться, чтобы отдавать ежесекундно такое огромное количество энергии. Гигантский образ мира требует непрерывного питания. Желудок управляет Вселенной!

— Пафос материалистической концепции с гастрономическим уклоном, — холодно сказал Глубинин, — но продолжайте…

Князь рассмеялся:

— Как вам угодно. Приходит четвертый иудей и уверяет, что все от гениталий. Он идеалист и сексуальный мистик. В его представлении жизнь — череда конфликтов похоти с моралью.

Князь торжествующе поиграл кистью с поджатыми пальцами, похожими в темноте на обрубки.

— Маркс имеет дело с коллективом и абстрагируется от индивида: на индивиде, дескать, закона общественного развития не охватишь. Маркс отвергает внутреннюю суть человека, оставляя его перед лицом мира без Бога, перед лицом Ничто! Фрейд в своей основе материалистичен, он изучает подсознательное как последствия влияния среды, — развивал мысль князь, — но среда — очередной миф. Пустите идиота в государственную библиотеку, в высший свет — он останется идиотом! И, напоследок, — подытожил князь, — Фрейд утверждает, что человек прежде всего жаждет покоя, это желание глубоко в психике человека. Абсолютный покой — та же смерть. Фрейд создал религию мертвецов…

— В качестве салонного анекдота недурно, но в целом… — Глубинин пожал плечами.

— И вот мы подошли к самому главному. Мастурбация и революция, — пояснил князь, — по сути одноприродные явления, результат дисгармонии страстей, с той разницей, что моя дисгармония чище и идеологичней! — Он покосился в сторону. — Комиссар говорит, что руководство страной произойдет путем уничтожения онанистов. Даже декрет специальный выпустили… — По направлению его взгляда Глубинин заметил связанных спинами красноармейцев, весьма символически, на бантик, и рядом комиссара в кожанке, подвязанного бархатным шнурком, чтоб не резало запястий. — Настоящий психопат! — весело сказал князь. — Состояние стойкой депрессии, возникшее на основе политической неполноценности. — Комиссар с ненавистью глазел на юношескую неутомимость князя. За все время тот не прервал своего занятия ни на миг. — Предположим, что понятие «личность» — это некий уровень индивидуальности, — продолжал рассуждения князь. — Комиссар — средний уровень, подразумевающий отношения конкретно-личного характера, то есть симпатию. Он нам не интересен. Взгляните-ка на этих… — Князь свободной рукой указал на красноармейцев. — Филя и Спиря, низший уровень, включающий примитивные ситуативные отношения или влечения. Они изъясняются преимущественно простыми речевыми конструкциями, им доступен счет и простейшая арифметика… — Филя и Спиря, заслышав свои имена, как по команде, подняли головы. — Вы думаете, за что меня комиссар ненавидит? — с издевкой сказал князь. — Он полагает, что я их растлил! — Красноармейцы, пользуясь некоторой свободой, помаленьку дрочили. — Я перевоспитал их в русле естества. К примеру, Филя оказался негоциантом духа…