Чак Паланик - Проклятые Страница 27

Только не спрашивай меня, как я себя чувствую. Не спрашивай, скучаю ли я до сих пор по родителям. Не спрашивай, плачу ли я от тоски по дому. Конечно, мертвые скучают по живым.

А еще я — лично я — скучаю по чаю Twinings English Breakfast и чтению Элинор Глин в дождливые дни. Скучаю по цитрусовому аромату Bain de Soleil, моего любимого крема для защиты от солнца, по нардам, в которых я обыгрывала сомалийских служанок, даже по гавотам и менуэтам, которые меня заставляли разучивать в школе.

Но в общем и целом, если быть беспощадно честной, мертвые скучают по всему.

Мне страстно хочется с кем-то поговорить, сгрузить свои проблемы, и я звоню в Канаду Эмили. Трубку берет какая-то женщина. Когда она спрашивает, как меня зовут, я говорю ей, что я подруга Эмили из другого города и прошу, чтобы Эмили подошла к телефону, пожалуйста, хоть на минутку. Пожалуйста.

Женщина начинает шмыгать носом, потом всхлипывает. Она глубоко и прерывисто дышит, почти задыхается от слез и подвывает от боли.

― Эмили, — говорит она, — моя девочка… — Ее слова растворяются в плаче. — Мою девочку снова забрали в больницу…

Женщина берет себя в руки, шмыгает и спрашивает, может ли она передать от меня Эмили сообщение.

Да, несмотря на все свое швейцарское обучение этикету, несмотря на все хипповские уроки эмпатии, я спрашиваю:

― Эмили скоро умрет?

Да, так нечестно, но жизнь кажется нам адом, если мы надеемся, что будем жить вечно. Жизнь коротка. И расстраиваться нет никакого смысла.

― Да, — отвечает женщина хриплым от эмоций голосом. — Эмили очень скоро умрет. — Она взяла себя в руки, и ее голос стал глухим и невыразительным. — Так ты хочешь ей что-то передать?

Я отвечаю:

― Нет, ничего. — И спохватываюсь: — Пусть не забудет мои десять «милкивэев»!

25

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Неправда, что перед смертью в уме человека проносится вся жизнь. По крайней мере не вся. Какой-то кусок, может, и проносится. Л остальное приходится вспоминать долгие и долгие годы. Таково, наверное, предназначение ада: здесь вспоминают. Ну а следующий этап — прощение.

И еще: хотя мертвые действительно скучают по всему и всем, они не болтаются по земле вечно.

В этот раз отец собирался лететь на нашем «лире» на какую-то встречу с акционерами в Праге, а мама в тот же день должна была быть в Найроби, чтобы забрать очередную сиротку с заячьей губой и волчьей пастью, получить награду за фильм или еще из-за какой-то ерунды, поэтому она наняла для нас с ней другой самолет. Вот только маме прислали совершенно не такой самолет, какой она заказывала. Зря это они — самолет с золотыми кранами в ванной и фресками ручной работы, на каком юные принцы из Саудовской Аравии могли бы повезти в Кувейт целый гарем мисс Блиадо Блиадинс. Менять что-либо было уже поздно, и от такого эстетического оскорбления моя мама буквально с катушек съехала.

Правда, зайдя в гостиничный номер после «Оскара» и вступив в миллиард тарелок с черствыми клубными сандвичами, а потом увидев меня мертвую, задушенную лентой презервативов «Хелло Китти» — тут, если честно, моя мама съехала с катушек еще больше.

В то время мой дух еще витал в номере и скрещивал бесплотные пальцы, надеясь, что кто-нибудь додумается вызвать «скорую», и врачи примчатся, и совершат какое-нибудь чудо реанимации. Горан, понятное дело, давно пропал. Мы с ним повесили табличку «Не беспокоить», и горничная не расстилала постель ко сну. На подушках не лежали шоколадки. Весь свет был выключен, отчего номер погрузился в абсолютную, совершенную тьму. Мои родители вошли на цыпочках — они думали, мы с Гораном крепко спим. Неприятная картинка.

Да что приятного смотреть, как мать выкрикивает твое имя снова и снова, а потом падает на колени прямо в залитые кетчупом луковые кольца и холодный коктейль из креветок, хватает тебя за мертвые плечи, трясет и приказывает тебе проснуться. Отец позвонил в 911, но было уже слишком, слишком поздно. Бригада больше занималась маминой истерикой, чем моим спасением. Конечно, подоспела и полиция: общелкали меня фотоаппаратом, как фотокоры из «Пипл», когда я только родилась. Следователи из отдела убийств сняли с полосы презервативов не меньше миллиона отпечатков пальцев Горана. Моя мама приняла не меньше миллиона таблеток ксанакса, одну за другой. В это время мой отец подкрался к шкафу, где хранилась новая одежда Горана, распахнул дверь и стащил костюмы от Ральфа Лорена с вешалок, а потом начал молча разрывать на лоскуты рубашки и брюки, так что пуговицы отскакивали и рикошетили по всему номеру.

А я всю ночь просто смотрела на это, такая же отстраненная и далекая, как мама, когда она управляет с ноутбука камерами наблюдения. Если я закрывала шторы или включала свет, этого никто не замечал. В лучшем случае я играла роль часового. В худшем — вуайеристки.

Власть, но какая-то бессмысленная и бессильная.

Самая худшая дискриминация — это дискриминация мертвых живыми. Никого так сильно не маргинализируют, как нас. Если мертвых и изображают в поп-культуре, то лишь как зомби, вампиров, призраков — тех, кто опасен для живых.

Как в массовой культуре шестидесятых: покойники — постоянная опасность и угроза. Всех мертвых нужно изгнать, экзорцировать, выселить с территории, как евреев в четырнадцатом столетии. Депортировать, как «чуждые элементы», как мексиканцев. Как прокаженных.

Вот, я все сказала, теперь смейтесь надо мной, сколько хотите. Вы-то еще живы, значит, явно в чем-то правы. А я мертва, так что давайте, сыпаните песка на мои мертвые толстые щеки.

В современном мире, полном ханжества и предрассудков, живые — это живые. Мертвые — это мертвые. И они никак не взаимодействуют друг с другом. Это совершенно естественно, если подумать, что бы сделали покойники с ценами на имущество и акции. Как только мертвые сообщили бы живым, что материальные блага — просто пшик (а так оно и есть), De Beers не продали бы больше ни одного бриллиантика. И отчисления в пенсионные фонды резко бы уменьшились.

Хотя на самом деле мертвые всегда держатся рядом с живыми. Я неделю не отходила от родителей: нет, правда, это куда интереснее, чем следить, как мистер Изврат Извраткинс из морга выкачивает мою кровь и забавляется с моим голым тринадцатилетним телом. Мои родители — поборники защиты окружающей среды — выбрали био-разлагающийся гроб из спрессованной целлюлозы, который быстро сгниет и будет способствовать развитию почвенных бактерий. Типичный случай: не успеешь скончаться, как тебя перестают уважать. Подумать только, о благополучии земляных червяков заботятся больше, чем о тебе.

Вот вам доказательство, что никогда не рано выразить свою последнюю волю.

Не гроб, а пиньята какая-то.

Если бы я могла выбирать, меня похоронили бы в гробу из чистой бронзы, герметичном, инкрустированном рубинами. Нет, даже не похоронили бы, а положили в склеп из резного белого мрамора. На крошечном лесистом островке посреди озера. В Итальянских Альпах. А мои родители все сделали по-своему. Элегантности они предпочли кошачий церковный хор, которому нужно было засветиться по всей стране перед запуском альбома. Кто-то переписал песню Элтона Джона о свече, и получилось: «Прощай, Мэдди Спенсер, хоть я тебя совсем не знал…» [21]. Они даже выпустили миллиард белых голубок. Вот уж где клише. Вот уж где вторичность…

Мне выражала сочувствие даже Джонбенет Рэмси [22]. Даже ребенок Линдбергов [23] за меня краснел.

И вот я мертва, а все мелкие Стервы фон Стервоски из моего интерната живы и пришли на поминальную службу. Три мисс Блуд Макблудон стояли все такие набожные, понурив головки, и молчали в тряпочку о том, что именно они научили меня игре во французские поцелуи. Эти три Сучки де Сучкинс поднесли похоронные программки моей маме и упросили ее поставить автограф.

Президент США помогал нести к могиле мой экологический биоконтейнер из папье-маше. И премьер Великобритании тоже.

Мрачно толпились вокруг кинозвезды. Какой-то знаменитый поэт прочитал дурацкое цветистое стихотворение, которое даже не рифмовалось. Лидеры мировых держав напыщенно со мной попрощались. По спутниковой связи вся планета говорила: «Прощай».

Кроме Горана, моего возлюбленного, моего единственного…

Горана там не было.

26

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Мне тут пришло в голову, что я так и не поблагодарила тебя за автомобиль! А ведь ты проявил доброту и понимание — именно тогда, когда мне это было нужно больше всего. Я хочу, чтобы ты знал: я не забуду твою щедрость.

Быть новоумершим духом ничуть не проще, чем новорожденным младенцем, и я отчаянно благодарна даже за видимость заботы.

Возле моей могилы в Форест-Лоун столпились плачущие: мои отец и мать, президент Сенегала… Все ревели как белуги, за явным исключением меня, потому что плакать на собственных похоронах, как мне кажется, ужасно эгоцентрично. Все равно никто не может видеть настоящую меня, духа, посреди горюющей толпы. Знаю, знаю, в архетипическом сценарии а-ля Том Сойер должно быть крайне приятно прийти на собственные похороны и посмотреть, как все тебя на самом деле любили и обожали, но горькая истина в том, что большинство людей такие же фалышивые-префальшивые по отношению к тебе мертвой, какими были с тобой живой. Если в этом есть хоть малейшая выгода, все, кто тебя ненавидел, разорвут на себе одежду и будут сучить ручками-ножками, как плаксы-младенцы. Вот например: это трио Сукк Суккински окружило мою убитую горем маму и рассказывает ей, как сильно они меня любили, перебирая своими анорексичными паучьими лапками во французском маникюре четки из таитянского черного жемчуга, рубинов и изумрудов, созданные Кристианом Лакруа по заказу «Булгари», которые они купили на Родео-драйв как раз к сегодняшним похоронам. Эти три мисс Стервы фон Стервоски нашептывают моей несчастной маме, что получают от меня духовные послания, что я навещаю их во сне и умоляю передать слова любви и поддержки своей семье, а моя бедная мама настолько травмирована, что слушает этих жутких гарпий и воспринимает их вранье всерьез.