Грэм Грин - Сила и слава Страница 27

— Чего ради вы ко мне явились? На что рассчитывали? Если вы не уйдете, я позову полицию!.. Вам известно, что я за человек.

— Вы добрый, падре Хосе, я всегда это знал, — проговорил он умоляюще.

— Я закричу, если вы не уйдете.

Он пытался понять — откуда такая ненависть. На улице слышались голоса, препирательства, стук — значит, они обыскивают дома.

— Хосе, если я вас обидел, простите меня, — сказал он. — Я много мнил о себе, был горд, заносчив, я был плохим священником. В душе я всегда знал, что вы лучше меня.

— Уходите! — дико закричал Хосе. — Уходите, мне не нужны здесь мученики! Я ко всем вам больше не имею отношения. Оставьте меня! Я такой, какой есть. — Он пытался вложить всю свою злобу в плевок и плюнул ему в лицо, но плевок вышел слабым и не достиг цели. — Уходите и умирайте скорее. Вот что от вас требуется, — сказал он и хлопнул дверью.

Внезапно ворота дворика открылись, и ворвались полицейские. Священник заметил, что падре Хосе глядит из окна, а затем огромная фигура в белой ночной рубашке обхватила его и спешно, как ангел-хранитель, отгородила от жалкой человеческой борьбы.

— Вот он! — произнес голос.

Это был тот самый юный краснорубашечник. Священник разжал кулак и бросил у стены дома Хосе комочек бумаги — как окончательный отказ от своего прошлого.

Он знал, что это начало конца — после всех этих лет! — и стал читать про себя покаянную молитву, пока они вытаскивали из его кармана бутылку бренди, но никак не мог сосредоточиться. Это напоминало формальное покаяние на смертном одре — молитвы даются как плод долгих упражнений и дисциплины; одного страха оказалось недостаточно. Он пытался думать о своем ребенке с сердечным сокрушением, но чувствовал только неутоленную жажду любви — что станет с ней? А сам грех его был таким давним, что его уродство побледнело, точно на старой фотографии; он даже приобрел род благообразия. Краснорубашечник разбил бутылку о булыжную мостовую; вокруг разлился запах спиртного, но слабый — там оставалось совсем немного.

Затем его увели; теперь, когда он был у них в руках, они обращались с ним дружелюбно, подшучивали над его попыткой убежать от них — все, кроме краснорубашечника, которому он испортил игру. Священник был не в состоянии отвечать на их шутки; мысль о том, как спастись, овладела им, мучительная, навязчивая идея. Скоро ли они узнают, кто он на самом деле? Скоро ли он очутится лицом к лицу с метисом или с лейтенантом, который его тогда допрашивал? Они двигались плечом к плечу, не спеша, наверх, к площади. Ружейный приклад брякнул у входа в участок, куда они вошли: маленькая лампа коптила у грязной оштукатуренной стены; во дворе раскачивались гамаки; люди лежали в их сетках, словно связанные индюки.

— Можешь сесть, — дружелюбно сказал один из мужчин и толкнул его к скамье.

Теперь все казалось безысходным: часовой за дверью шагал взад-вперед, а во дворе среди гамаков звучал непрерывный храп спящих.

Кто-то обратился к нему; он поднял тоскливый взгляд:

— Что? — Очевидно, полицейские спорили с краснорубашечником.

— Ведь он хотел бежать! — заметил краснорубашечник. Передние зубы у него были как у зайца. — Я доложу губернатору, — сказал он.

— Признаешь себя виновным? — спросил полицейский.

— Да, — ответил священник.

— Прекрасно. Чего вам еще? Штраф пять песо. К чему беспокоить начальство?

— А кто получит пять песо?

— Не твое дело!

— Никто не получит, — внезапно сказал священник.

— Как это?

— А у меня всего двадцать пять сентаво.

Дверь внутренней комнаты открылась, и вышел лейтенант.

— Бог ты мой, что за шум? — спросил он.

Полицейский вяло и неохотно козырнул.

— Я поймал человека со спиртным, — сказал краснорубашечник.

Священник сидел, не поднимая глаз… «…ибо я распинал… распинал… распинал…» — покаяние не могло пробиться через заученные слова молитвы. Он не испытывал никаких чувств, кроме страха.

— Ну и что? — сказал лейтенант. — Мы их ловим без конца.

— Вести его к вам? — спросил один из полицейских.

Лейтенант оглядел покорно сгорбленную фигуру на лавке.

— Встань! — приказал он.

Священник встал. «Сейчас, — думал он. — Сейчас…» — и поднял глаза. Но лейтенант смотрел мимо, за дверь, где устало ходил взад-вперед часовой. Смуглое, худое лицо лейтенанта выглядело озабоченным и нервным…

— У него нет денег, — сказал один из полицейских.

— Матерь Божья! Сколько раз я вам говорил! — воскликнул лейтенант. Он сделал шаг к часовому и вернулся. — Обыщите его! Если у него нет денег, отправьте его в камеру. Дайте ему какую-нибудь работу.

Лейтенант вернулся к двери и вдруг наотмашь ударил часового по уху.

— Ты спишь! Двигайся, если имеешь представление о чести… о чести… — повторил он.

Ацетиленовая лампочка коптила у оштукатуренной стены, запах мочи тянулся со двора, а люди спокойно лежали, стянутые сетками гамаков.

— Записать его имя? — спросил сержант.

— Конечно, — ответил лейтенант, не глядя на него, и снова вышел быстрыми нервными шагами во двор мимо лампы. Он стоял там под дождем, который лил на его щегольской мундир, и походил на человека, у которого что-то засело в мозгу, словно им владела тайная страсть, которая нарушала обычный ход его жизни. Он снова вернулся. На месте стоять он не мог.

Сержант втолкнул священника во внутреннюю комнату. Красочный рекламный календарь висел на облупившейся штукатурке. Смуглая метиска в купальнике рекламировала ситро; поверх кто-то четким учительским почерком написал карандашом самоуверенное утверждение, что людям нечего терять, кроме своих цепей.

— Имя? — спросил сержант.

— Монтес, — отвечал священник, не успев подумать.

— Где живешь?

Он назвал наугад какую-то деревню. Со своим портретом он не имел ничего общего. Там он сидел среди юных причастниц в белых муслиновых платьях. Кто-то обвел кругом его лицо, чтобы выделить. На стене была и другая фотография — гринго из Сан-Антонио в Техасе, обвиняемого в убийстве и ограблении банка.

— Ты, разумеется, купил бутылку у незнакомого человека, — сказал сержант с иронией в голосе.

— Да.

— И которого не сможешь узнать?

— Не смогу.

— Так, так, — одобрительно проговорил сержант, было очевидно, что он не желает раздувать дело.

Дружески взяв священника под руку, сержант повел его через двор; у него был огромный ключ, вроде тех, что используют как символ в нравоучительных пьесах. Несколько человек заворочались в гамаках; с одного свесилась тяжелая небритая челюсть, словно обрезок мяса на прилавке мясника: большое рваное ухо и голяшка в черных волосах. Священник ожидал, что вот-вот появится метис, узнает его и просияет от радости.

Сержант отпер маленькую зарешеченную дверь и, отстранив сапогом что-то, преграждавшее вход, сказал:

— Это хорошие парни. Здесь все хорошие парни. — Он прокладывал себе путь ударами ног. В воздухе висел отвратительный запах; в полной темноте кто-то плакал. Священник замешкался у порога, силясь что-либо рассмотреть; казалось, густой мрак шевелился.

— У меня пересохло в горле. Можно попить? — спросил он.

Зловоние било в нос и его тошнило.

— Утром попьешь, сейчас ты и так напился, — сказал сержант.

Он положил свою большую руку на плечо священника, добродушно втолкнул его внутрь и запер дверь. Священник наступил на чью-то руку, ногу и крикнул в бессильном ужасе:

— Здесь нет места, я ничего не вижу! Кто эти люди?

Оттуда, где висели гамаки, послышался смех сержанта.

— Парень, — говорил он, — парень, ты что — никогда не бывал за решеткой?

Глава III

— Закурить есть? — спросил голос у его ноги.

Он отпрянул и наступил кому-то на руку.

— Воды! Быстрей! — раздался повелительный голос. Видно, человек думал, что нахрапом можно что-то выжать из новичка.

— Закурить есть?

— Нет, — сказал он тихо, — у меня вообще ничего нет.

Он почувствовал, как вокруг, подобно клубам дыма, сгустилась враждебность. Он снова пошевелился.

— Осторожно, ведро, — сказал кто-то.

Вот откуда шло зловоние. Священник замер, ожидая, пока привыкнет к темноте. Дождь на улице затихал; капли барабанили реже, гром удалялся; теперь можно было досчитать до сорока между вспышками молнии и раскатами. Значит, как уверяют, гроза отошла на сорок миль. Полпути до моря и полпути до гор. Священник стал шарить ногой, ища, где бы сесть, но здесь, видимо, совсем не было места. Молния снова блеснула, и он увидел гамаки в углу двора.

— Поесть не найдется? — спросил голос, а так как он не отвечал, вопрос повторили: — Поесть не найдется?