Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана Страница 27

– Так, – сказал он, – кому нужно выдать напрокат водонепроницаемый костюм?

День третий

Свинина, из которой Аляж собирался приготовить барбекю на ужин третьего дня, протухла на жаре. Аляж зарылся в здоровенной бочке с провиантом, перебирая тщательно упакованные пакеты, и извлек из глубины шмат говяжьего окорока, тоже малость подпорченного. Он обмыл его в реке, потом варил битый час, после чего нарезал ломтиками и бросил в висевший над костром котелок, добавив туда нашинкованных помидоров, фасоли и добрую щепотку тертого красного перца.

– Экала, – сказал Аляж в ответ на вопрос Дерека, что у них будет к чаю, – традиционное бразильское блюдо. Зрелая говядина по вкусу очень напоминает мясо ламы.

Дерек с любопытством воззрился на варево, а Рики сказал, что непременно отправится в Бразилию, когда вернется в Аделаиду.

После того как все поели из пластмассовых мисок, Таракан, по просьбе клиентов, принялся рассказывать разные байки про Тасманию. Про одного старика, который спал со своими дочерями, пока родной сын не посадил его на цепь, сделав из него сторожевого пса. Про сына, который упаковал умершую мать в мешок из-под сахара и понес в соседний городок, чтобы зарегистрировать ее смерть, а по дороге, чувствуя, что ноша тяжеловата, остановился на обочине и сделал то, что проделывал с кенгуру, которых убивал и относил домой: выпотрошил тело и пошел дальше. Клиенты слушали все это, то нервно хихикая, то кивая, то покачивая головой, выражая таким образом свое смущение и ужас, словно в подтверждение того, что Тасмания полностью оправдывала их опасения: ведь по дремучести своей они представляли ее себе эдакой карикатурно-готической страной ужасов и как будто уже слышали все эти страшилки, что на самом деле было правдой. Таракан старается произвести байками впечатление, и не потому, что верит в них, но потому, что знает, что этого хочется клиентам, а его работа заключается в том, чтобы им угождать. Другими вечерами, на других маршрутах он заливал точно так же. Такие байки вполне заслуживают того, чтобы их повторять и распространять. Но, как бы то ни было, Аляжу они не по душе и пересказывать их он не любит. Ну что тут скажешь? Непростая это штука – выдать что-нибудь другое, что-нибудь новенькое, чего еще никто не рассказывал, тем более когда не знаешь, как на это отреагируют клиенты или ты сам. Такие истории слишком душещипательные. И слишком личные.

Слышу всхлипы, тихие всхлипы в темноте и шуршание ткани. Слава богу, это не Джемма, а кто-то в палатке, на Франклине. Аляж заглядывает в палатку, луч его фонаря падает на широкую фигуру Отиса – грузное тело слегка приподнимается и опускается в такт всхлипам. Снаружи во тьме по туго натянутой нейлоновой палатке чуть слышно барабанит дождь.

– Отис, – спросил Аляж, – в чем дело, приятель?

– Ни в чем, – ответил Отис.

– Отис, – сказал Аляж, – ты уже третий вечер ничего не ешь. Да что с тобой, наконец?

Отис поднял голову; его широкое, белое, конопатое лицо, блестящее от слез, расползлось, как непропеченный мясной пирог из песочного теста.

– Тебя обидел кто, Отис?

– Я такую гадость не ем, – ответил Отис.

– Ты это о чем? – полюбопытствовал Аляж.

– Обо всех этих карри и поппадотах.

– Домах, – поправил Аляж, – поппа домах[39].

– Ну да, об этих самых. Обо всей этой мерзости вкупе со всякими новомодными штучками из риса и бурдой, которую вы с Тараканом сварганили в котелке, – сказал Отис и смолк, давясь от обиды. Проглотив ее, он продолжал: – Да-да, я никогда не ел ничего такого и сейчас не смогу.

Аляж улыбнулся и уже готов было расхохотаться, но спохватился, потому что эдак мог подлить масла в огонь, еще больше разобидев Отиса. Тогда Отис, как бы ставя точку, сказал:

– Я пробовал и все равно не могу, хоть и чувствую себя полным идиотом.

– Тут нет ничего зазорного, Отис, – сказал Аляж.

– Мама готовила нам мясные рагу и отбивные с овощами, пекла пудинги с вареньем и яблочные пироги, варила мясные супы, жарила бифштексы с овощами и все такое, а эту новомодную городскую стряпню я никогда не ел и не собираюсь. Пробовал, но не выходит. – Отис снова всхлипнул.

– Давай сварганю тебе что-нибудь удобоваримое, – предложил Аляж.

– Я пробовал глотать все это, да только в горло не лезло, – проговорил Отис сквозь всхлипы. – Пробовал, но не могу и чувствую себя дурак дураком.

– Тут нет ничего зазорного, – повторил Аляж, повернулся, отдернул полу палатки и вышел.

Он перерыл две бочки, подсвечивая себе фонарем, пока не нашел то, что искал. Поджарил яичницу из четырех яиц и восемь консервированных сосисок, отварил пяток красных картофелин, разогрел консервированный же пудинг с шоколадным кремом и, уложив все это на эмалированный поднос и в пластиковый котелок, отнес Отису в палатку.

– Благодарю, – сказал Отис.

Минут через десять Аляж, следивший за Отисом, заметил, как тот выбрался из палатки с пустым подносом и котелком. Отис увидел Аляжа, стоявшего в одиночестве у костра.

– Ну вот, это то, что я называю правильной едой, – сказал он, широко улыбаясь.

Отис с Аляжем завели разговор. Отис рассказал Аляжу, как он рос на отдаленной южноавстралийской ферме, в двух днях езды от ближайшего городка, признался, как у него родилась дочка от туземки.

– Вы первый, кому я это рассказываю, – сказал он. – А у вас есть детки?

– Нет, – ответил Аляж, не сводя глаз с костра.

Аляж улегся на надувной матрас. Он до того измотался, что даже не мог забраться в спальник и просто им укрылся. Дождь перестал несколько часов назад, и они с Тараканом, решив не разбивать палатку, бросили матрасы на ровную песчаную площадку у реки, в паре метров от основного лагеря. Аляж чувствовал, что его тело налито свинцом и у него нет сил пошевелить ни рукой, ни ногой. Если бы не кости, подумал он, тело наверняка растеклось бы, как расплавленный свинец, по впадинам и трещинам в земле. Он спал свинцовым сном – мрачный, тяжелый, недвижный и мягкий, будто расплавленный. Аляж растворился во сне, и я вместе с ним.

Нед Куэйд, 1832 год

Вокруг меня медленно возникают какие-то люди, лица людей, которых я никогда не встречал, хотя знал о них все-все. Странно, должен признаться. И тревожно. Ведь я, что называется, нелюдим, а тут на тебе, меня со всех сторон обступают люди и требуют выслушать их, обратить на них внимание, проникнуться к ним сочувствием. Прочь! Я морщусь, закрываю глаза и снова кричу: Прочь! Но все без толку. Злость моя не действует. Видение никуда не девается, и горло у меня, чувствую, горит огнем.

А вот лицо Каменного Человека, Неда Куэйда – маленькое, круглое, сплошь в оспинах, отчего он выглядит старше, чем на самом деле. Откуда же я знаю, что это Нед Куэйд? Откуда, черт возьми? Знаю, и все тут. Не хочу знать, но ничего не попишешь. Я имею в виду, однажды Гарри рассказывал мне, как его прадед, Нед Куэйд, стал мэром Парраматты. Но этот Нед Куэйд одет не как мэр. На нем – грубая желтовато-черная роба каторжника, а на лодыжках – кандалы. И я знаю, о чем думает этот самый Нед Куэйд. Он думает о том, что рассказала ему каторжница по имени Джоанна Хини: что в нескольких сотнях миль к северо-западу от Парраматты течет великая река и по ней, если построить лодку, можно доплыть до громадного устья, по ту сторону которого простирается Китайская земля. А посреди того громадного устья, аккурат на полпути между Австралией и Китаем, лежит остров, где расположен обнесенный крепостной стеной город, который построили свободные, счастливые люди со своими кровными родственниками – словом, все те, кто уберегся от оков Системы и бежал безвозвратно. Джоанне, говорившей на непонятном языке, когда на нее снисходил Святой Дух, и видевшей то, что до других доходило лишь в виде слухов, тот остров привиделся. Земля его, говорила она, привечала всех, кроме солдат Его величества, равно как и ее густонаселенный город с шумными улицами, где не встретишь ни одного священнослужителя, зато увидишь не одно народное учреждение, в стенах которого любой мужчина и любая женщина могут заключить меж собой союз без одобрения какой бы то ни было церкви, а лишь волею взаимной любви и с благословения Господня; тамошние фермерские угодья и мастерские принадлежат не заморским жирдяям-толстосумам, а людям, распахавшим эту богатую речным илом почву собственноручно изготовленными железными плугами; двери тамошних школ открыты для всех детишек без исключения, а плата за их обучение начисляется со всеобщих налоговых сборов. Джоанна называла тот город Новым Иерусалимом и говорила, что правит там одна-единственная женщина по имени Матушка Удача.

И вот я вижу, как Нед собирается бежать из артели, с которой вкалывает на далекой реке Гордон: он вяжет бревна, стоя по пояс в воде вместе с восемью напарниками, и уговаривает их бежать вместе с ним. Они нападают на надсмотрщика сзади, душат его цепями, пока тот не обмякает, и, разбив цепи кирками, но оставаясь в кандалах, сковывающих лодыжки, опускают голову жертвы в воду и держат так минут пять, а потом отпускают безжизненное тело на волю медленно кружащего прибрежного водоворота. Вслед за тем они, прихрамывая, уходят на северо-восток, ориентируясь по компасу, который один из каторжников смастерил из магнитного железняка и корпуса карманных часов. Через два дня пути трое из них решают не идти дальше – в Новый Иерусалим, а повернуть к берегам залива Маккуори и снова взяться там за разбой, благо забыть прежние преступные навыки они не успели. А Нед и пятеро оставшихся товарищей спешно следуют своей дорогой дальше. Из их числа только Нед Куэйл и Аарон Херси верят в видение Джоанны – Новый Иерусалим. Лайам Брин, Джек Дженкинс и Пэдди Галвин думают присоединиться к шайке разбойников, практически безнаказанно орудующих в окрестностях Хобарта, нагоняя страх на этот новоявленный Вавилон. Уил Дорсет уходит с ними за компанию: у него нет никакой цели – ему просто не хочется снова возвращаться на берега залива Маккуори. Нещадно слепящий солнечный свет мало-помалу сменяется сумраком – за кустарниками, через которые они продираются, лежит высокогорная топь, сплошь красновато-коричневая. Но вот их лица постепенно затуманиваются и разом исчезают – я возвращаюсь во мрак своего недвижного тела, терзаемого вопросами и сомнениями.