Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че Страница 27

Али уверяет, что меня не отличишь от местных. Не знаю, шутит он или все так и есть.

2 мая 1942 года. Я разминулся с Дюпре. Ужасная досада! Мне совершенно необходимо хоть изредка слышать французскую речь, узнавать текущие новости и чувствовать себя причастным к реальной жизни. Время его приезда непредсказуемо, а сидеть на станции и ждать у моря погоды невозможно. Вернувшись, я увидел четыре бочки метровой высоты с тысячами крошечных рыбок. Еще он привез сотни саженцев эвкалиптов, и их запах напомнил мне аромат Ботанического сада. В следующий раз нужно обязательно повидать Дюпре, но как это сделать?

26 июня 1942 года. Статья на странице театральных рецензий в «Л’Эко д’Альже»: «Вторую неделю слушатели „Радио Алжира“ лишены возможности наслаждаться любимой передачей „Театр у микрофона“. Спросите почему? Забастовали актрисы, требующие равной с коллегами-мужчинами оплаты труда. Стыд и позор! В тяжелые времена, которые переживает наша страна, эти оголтелые феминистки могли бы проявить чуть больше гражданской ответственности».

Узнаю тебя, Кристина.

30 июня 1942 года. Комичная заметка внизу полосы на странице театральных рецензий в «Л’Эко д’Альже»: «Госпожи актрисы вернулись в студию – все их требования удовлетворены. Слушатели „Радио Алжира“ снова смогут по вечерам наслаждаться радиопостановками. В ближайший вторник они услышат инсценировку „Мышеловки“, пьесы Агаты Кристи».

Не меняйся, Кристина.

4 сентября 1942 года. Сегодня я принимал роды. В первый и, надеюсь, в последний раз. Это был полный кошмар. Али, как всегда, пришел за мной в последний момент. На нем не было лица. Что-то случилось с его внучкой, – конечно, если я все правильно понял. Али потянул меня за собой в лабиринт. Крики были слышны за сто метров. Молодая женщина лет шестнадцати-семнадцати была в ужасном состоянии. Схватки явно начались давно, ребенок никак не мог выйти из-за слишком большой головки, стоявшие вокруг женщины кричали едва ли не громче ее. Я выгнал всех, кроме жены Али, которая немного говорит по-французски. Али вскипятил воду. Я боролся с паникой и пытался вспомнить, чему меня учили на практике в университетской клинике в Праге. В те времена я считал, что родовспоможение – дело акушерок, а не врачей и что мне никогда не придется принимать роды.

Моя пациентка была смертельно бледна и ужасно страдала, пришлось сделать ей укол морфина.

Вечный мучительный вопрос: кого спасать – мать или ребенка?

Пациентка ни слова не понимала по-французски, и старуха ей переводила. Она все время отключалась, но каким-то чудом приходила в себя, я говорил ей, чтобы тужилась, она слушалась и прикладывала невероятные усилия. Откуда бралась эта сила? В какой-то момент она задрожала и обмякла. Как долго женщина может противостоять страданию? Оставалось единственное решение, и оно приводило меня в ужас. Руки у меня тряслись, я взял скальпель, велел жене Али держать роженицу покрепче и сделал разрез. Кажется, несчастная мученица едва почувствовала боль. Я был весь в крови, но страх куда-то улетучился, движения стали точными и уверенными. Я подвел ладонь под затылок ребенку и потянул, она душераздирающе закричала, я повторил попытку, и младенец наконец вышел. Я не поверил сам себе, у меня получилось! Прошло несколько бесконечно долгих мгновений, и маленький человечек закричал, оповещая мир, что жив. Я перерезал пуповину, помыл его и положил на грудь матери. Она заключила его в объятия, поцеловала и прижала к себе в порыве неистовой любви.

Чтобы зашить ее, пришлось делать еще один укол. Сердце колотилось как сумасшедшее, я как будто протыкал иглой не девушку, а себя, пот заливал глаза. Надеюсь, мне больше никогда не придется пройти через такое.

Молодая мать улыбнулась, благодаря за помощь. Я больше ничего не мог для нее сделать, не знал, поправится она или нет, но решил, что буду каждый день проведывать их. Новорожденный выглядит как шестимесячный, у него огромная – тридцать восемь сантиметров в объеме! – голова, покрытая длинными черными шелковистыми волосами, весит он четыре с половиной кило, а прозрачные пальчики кажутся невероятно сильными.

14 ноября 1942 года. Союзники высадились в Алжире. Дюпре рассказал, как феерически быстро – за один день! – они взяли город и стали хозяевами страны. Обошлось несколькими пушечными выстрелами. Когда англичане и американцы маршировали по улице д’Исли, народ ликовал. Сержан передал на словах, что не забыл обо мне и я смогу вернуться, как только он найдет замену. Единственное, чего я не понимаю – Дюпре и Сержан, впрочем, тоже, – это как американцы могли назначить верховным комиссаром Дарлана[84], который верно служил Петену и выступал за сотрудничество с немцами. Нельзя было позволять этому человеку безнаказанно «менять окрас».

31 декабря 1942 года. Я заканчиваю год в состоянии полной неопределенности. Ждал приезда Сержана или хотя бы Дюпре. Не явился ни тот ни другой. Что происходит? Почему они так задерживаются, неужели забыли обо мне? Время тянется невыносимо медленно. Я десять дней не уходил со станции – боялся пропустить долгожданных гостей. С наступлением ночи возвращается тот самый голос, хотя погода стоит безветренная.

7 января 1943 года. Наконец-то приехал Сержан. Я ждал его, как Мессию, но привезенные им новости так плохи, что лучше бы он вовсе не появлялся. Патрон захотел сам ввести меня в курс дела. В конце декабря Дарлан был убит молодым участником движения Сопротивления. Его схватили, судили (процесс длился всего час!), приговорили к смерти и через два дня расстреляли. Вишисты назначили преемником Дарлана генерала Жиро. Первым его решением был отказ в помиловании, о котором просило Сопротивление. Потом он заявил, что поддерживает расовые и антисемитские законы и не закроет концентрационные лагеря на юге страны, где в ужасающих условиях содержатся тысячи евреев, участников Сопротивления и испанских беженцев. Мне нельзя возвращаться. Я чувствую себя совершенно потерянным, прошу Сержана растолковать мне ситуацию, он отвечает, что понимает не больше моего. «Не отчаивайтесь, Каплан, я заменю вас при первой возможности, – обещает он и добавляет, заметив на моем лице скептическое выражение: – Терпение, друг мой, терпение, нужно быть философом».

Так вот зачем люди придумали философию… Она учит смирению.

5 февраля 1943 года. Меня одолевает скука. Я впал в оцепенение. Разваливаюсь на куски. Ничего не хочу. Ничего не делаю. Не сплю, не ем, не умываюсь. Сижу на пороге дома, вглядываюсь в застывший пейзаж и жду. Вдруг случится что-нибудь неожиданное – солнечный луч пробьется сквозь тучи, птица вспорхнет на дерево или зазвучит тот волшебный женский голос.

Я прилагаю немыслимые усилия, чтобы написать эти строки.

Я завел часы и выставил время – просто так, наугад, чтобы видеть, как движется секундная стрелка, и чувствовать себя живым.

Где сегодня мои друзья?

25 февраля 1943 года. Дюпре сообщил потрясающее известие. Три недели назад немцы сдались под Сталинградом. На всей земле я один ничего об этом не знал. Сто тысяч пленных! Русская зима одержала очередную победу. Колесо повернулось. Гитлер проиграет. Наверняка проиграет. Но когда? И почему мне кажется, что я сдохну прежде, чем это случится? Я чувствую себя бесполезным существом и больше не верю, что выполняю священный долг.

8 марта 1943 года. Дождь идет не переставая уже три дня. Небо над головой выглядит таким унылым, что хочется взять револьвер и выпустить в голову всю обойму. Это никогда не кончится. Я пропал, меня забыли в этой дыре. Я умру здесь, на этом глупом мысу. Если бы я не струсил и отправился сражаться в Испанию, скорее всего, был бы уже мертв.

Я, как и мой тезка из романа «Процесс», заперт в логичном, но непонятном мире. Я спрашиваю себя, какой высший разум организует его, какая логика им управляет? Я трачу все силы, кладу жизнь на то, чтобы задать правильный вопрос и найти на него ответ, потому что на все остальные мучительные вопросы ответов не существует.

9 марта 1943 года. Сон по-прежнему бежит от меня. Кажется, я проспал часа два, не больше, и то ли во сне, то ли наяву занимался любовью с Кристиной. А может, смотрел со стороны, как занимаюсь с ней любовью. Я уверен, это была она, хотя лица не разглядел, но узнал голос, запах, цвет кожи. Где она?

4 июня 1943 года. Уровень гаметоцитов не снижается ни при монотерапии хинакрином, ни в сочетании с премалином. При приеме того или другого лекарства раз в неделю, от полутора до трех доз в зависимости от возраста больного, результаты оказались удовлетворительными. У пациентов, получавших премалин S, гаметоциты и – главное – плазмодии[85] снижались, что не остановило сезонную эпидемию малярии.