Григорий Ряжский - Люди ПЕРЕХОДного периода Страница 27

Первое же дело, которое поручили, было несложным, но ответственным по части исполнения, и потому осуществлять его пришлось больше мне одному, чем обоим нам. Паштет, хоть и однокровный близнец, но самой крови всегда не любил, шарахался от одного её вида, старался избавить себя от любой возможности узреть её на любом живом теле. При этом считал, что всего можно добиться словами, особенно если уложить их в правильную конструкцию.

Говорю:

— Ты что же, рассчитываешь, если замотать в базар твои латинские выкрутасы, то лоханутся и примут за зверя? Ты думаешь, для них кавказский отморозок пугательней своего, что ли? Хотя, если разобраться, вся эта твоя мудрожопая непонятка чем-то и напоминает мусульманский напев, типа Дагестан не дремлет. Но тогда ж не по отдельности втыкать надо, где ты типа́м разным этими смысловыми конструкциями на уши ссышь, да и то не так часто, а уж захерачить так захерачить, напролом, «от начала до конца», как сам же говорил, помнится: «А principio ad finem», ты чего, Павлик?

— Звери ни при чём, — отбился брателло, — просто людей убеждает само звучание, и оно их страшит, оно приводит в замешательство, заставляет дёргаться и совершать поступки, на которые они при общении с заурядными начинающими бандитами типа нас никогда бы не пошли. К тому же мой вариант существования нас в облике бандитов уже сам по себе не предполагает ходить туда, куда неоднократно ступали другие, где кровью и угрозами дело решалось не самым лучшим образом. Тебе же не нужны жертвы как таковые, тебе ведь нужен результат, верно? Как ещё старик Черчилль говаривал: «Nos postulo e bellum et territorio» — «Нам нужны не войны, а территории».

— Допустим, — согласился я, — но как именно ты собираешься внедрять этот свой вариант в действие?

— А пускай они лучше недопоймут, чем проникнутся недобрым словом, — не растерялся Павлуха в ответ на мои сомнения, — сам смотри. Допустим, он классический гомосексуалист, а проще говоря, пидор. И он же вовремя не расплатился с нашей структурой по своим долговым обязательствам. Ты приходишь и говоришь ему, что, мол, гони монету, сучара, не то я тебе щас хобот твой пидорско́й вырву и всю сраку разворочу. А после на счётчик поставлю, без всякого инвалидского послабления — уразумел, падло? — Он печально вздохнул. — И что, ты думаешь, последует дальше? — И сам же ответил: — А дальше твой должник, проникнувшись ужасом этой совершенно уродской и бесчеловечной угрозы, отправляется в правоохранительный орган или срочно подыскивает себе альтернативную крышу; либо же вся эта отвратительная история завершается ещё более бессмысленным его же суицидом. И объясни мне, пожалуйста, где при таком раскладе деньги лежат? — Он присел на край раскатанного на дощатом полу нашей барачной комнатухи полосатого матраса и подвёл промежуточный итог своим рассуждениям: — Я хочу сказать, что никакой из этих вариантов должным образом не разрешает нашей новой задачи: вовлечь, бескровно иметь и не трепать никому нервы.

— Ну хорошо, а как бы ты сам вынул долг? — поинтересовался я у него, не имея представления, о каком бескровном варианте толкует мой однояйцевый брат. — Пидор, он и есть пидор, к тому же должен. Как с ним ещё-то, если не ломать через хобот?

— Как? Смотри, — ответил Паша, — следи за самим ходом вещей, за сущностным наполнением идеи, потому что, где она присутствует, там и сам человек — не просто типа су́ка или с отклонением, а нормально вменяем, как любой живой и чувствующий организм, даже если он и не желает зарабатывать честно, но хочет иметь больше других, вроде тебя, меня и наших с тобой теперешних однокорытников, от серединных и выше. В общем, так: ты приходишь к нему, к этому должнику своего разбойничьего бизнеса, но не пытаешься сразу же запугать, как и приветливости лишней тоже не демонстрируешь, а просто садишься, расслабляешься, предлагаешь закурить, сам закуриваешь и внятно произносишь слова, к примеру, такие: «Друг мой, я долго о намерениях своих распространяться не стану, я просто докурю сейчас эту сигарету, встану и… vestigia tua disperdes omnes simul stare cum familiares planetam. Et recordaberis amator… — Что означает: „…уничтожу все следы твоего пребывания на этой планете заодно с твоими родными и близкими. И не забуду про твоего любовника“». — Потом неспешно гасишь сигарету, но не в пепельницу, а об стол рядом с ней и всё с той же маской безразличия на лице. После этого плюёшь ему под ноги, неотрывно глядя в глаза, — как-то так. И всё, он твой вместе с долгом и процентами по нему. Лично для меня успех такой операции очевиден. Главное, чтобы твой оппонент отчётливо понял, что тебе и на самом деле всё, в общем, по барабану, как и вся его ничтожная, жалкая жизнь, «misera misellus vita». Последние слова хорошо бы тоже добавить, просто для форса, и тоже не переводить смысл — сам догадается, зуб даю.

Я задумался. Всё это напоминало лёгкое помешательство моего чудаковатого брата-гуманиста. Однако это было бы так, если бы я его недостаточно знал. А я не только знал, я его кожей чувствовал, сразу и целиком. Мы же с ним из одного яйца, одним миром помазаны, мечены одной судьбой, хотя и разные по нраву, вроде того, что он типа добрый, а я, остаётся думать, злой. Жаль, что так всё повернулось у нас, под самую раздачу подпало, под нечётную ногу, а то вполне могли б и в следаки двинуть, сами бы, глядишь, теперь допросы вели со следствиями, ловча и перекидываясь с одного характера на другой, от угроз и рукоприкладства до сочувствия и посулов мягкого варианта мучений. А вообще с нами просто тем, кто захочет знаться и дружить. Мы похожие, что ни говори: с самого детства не читали одних и тех же книжек, одинаково не желали учить школьные предметы, нам обоим не давали жрать вкусней обычного и даже по праздникам нас не баловали ничем слаще бульона от свеклы; мы равно мечтали съехать с нашего барака и схожим образом жалели нашего отца за то, что он был мёртвый и никогда нас не видал. Нам одинаково никто не покупал игрушек, не бил смертным боем, как соседских детей по бараку, мы видели те же самые сны и нередко в этих снах совершали одни и те же поступки. Хотя не скрою, чтоб — такое, чтоб ноздря в ноздрю, только лет до 11–12 бывало, после чего мы с Павлухой уже чуток определились каждый в своих человеческих пристрастиях и, уже начиная с возраста нормальной хулиганки, более-менее разъехались и в нравах, и чисто поведенчески. Однако такое совершенно не означало, что мы перестали чувствовать друг друга, даже на расстоянии. Бывало, отмудохаю какого-нибудь пацана, не давшего мне закурить или не пожелавшего расстаться с парой монет, и сразу же ощущаю, через всю глубину нашего длиннющего двора, что Пашка на моём месте простил бы его, стопудово, а может, даже и сам бы дал разок-другой дёрнуть. Глазами вижу, в воздухе себе представляю, как он ласково извиняет его, даже не пробуя разогреть в себе злобы за отказ откликнуться добровольным согласием. Ну, а после, сами знаете, — детская комната милиции, к какой стали оба мы приписаны: я — за свои дела, он — за меня, до кучи, на всякий случай, как добавочное семечко той же всхожести. Да и снаружи часто у нас с ним совпадало, а не только изнутри. С ве́лика, помню, навернулись, который я у одного чужака отбил насовсем: каждый из нас с братом только по одному кругу сделал, но успел за это время одну и ту же кочку боднуть, хотя оба мы одинаково её видали. И, главное дело, параллельно заработали по синяку на левой лодыжке и по три царапины на правой коленке — ну хоть прям на выставку ненарочных событий выдвигай, как в Красной книге. Ну и всё такое, через сутки, считай, на третьи случалось, не меньше, а то и дважды на день. В общем, именно эти существенные обстоятельства заставили меня вслушиваться и вникать в его более чем спорные суждения насчёт присутствия человечности в нашей работе.

Однако вернусь к тому, как начинали, к первому серьёзному делу, о которое сперва споткнулись, но после чего у нас было уже всё наоборот. Для начала, как старший из нас двоих по новому труду, решил я в ходе изъятия положенного испробовать братову методику. Дали нам для начала обойти три киоска при вокзале, собрать оброк, но за ничтожностью этого события представить заранее, видно, позабыли. А мы думали, раз идём, то всё уже путём, народ в курсе, мы в шоколаде, братва останется довольна. Подталкиваю Павлухана, чтобы первым с заднего проёма предстал и произнёс волшебные слова страха и упрёка. Сам был рядом, неподалёку от места взимания. Он стукнул, осторожно так, без напора: оттуда высунулся расхристанный мужик под сороковник и кивнул:

— Чего тебе?

Паша плечами пожал и безразлично так говорит ему, стараясь не частить:

— Друг мой, тут такое дело, число сегодня сами знаете какое, так что… honorem scire tempus et turpi aliquo.

Мне он потом отдельно расшифровал, уже после того, как всё закончилось к нашему двойному позору. Сказал: «Пора бы и честь знать, а то некрасиво как-то…»

Мужик туда-сюда глазами зыркнул и даже не стал обижаться на всю эту хрень, озвученную явившимся неведомо откуда хотя и длинномерным, но худощавым и тихоголосым пареньком соплячьего возраста. Ему даже не пришлось сменить выражение лица на встречно равнодушное, потому что таким оно, видно, было у него начиная с первого дня рождения. Он просто коротким движением ноги резко вломил брату в пах, снизу вверх, с ходу обозначив главную ячейку этого места, и тут же захлопнул дверь обратно, не подав всем своим действием и вопросом даже малого намёка на испуг. Бормотнул лишь, да и то довольно беззлобно: