Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза Страница 27

Разумеется, в прежние годы профессор был самым заурядным изобретателем, посвятившим себя науке. Первое, что он изобрел, было устройство, избавлявшее от необходимости детально воспроизводить человеческий облик или пейзаж с помощью пера и кисти. В то время он еще ходил в детский сад и терпеть не мог уроки рисования, отчего у него и возникла эта идея. Увидев творение его рук, родители поняли, что их ребенок наделен необыкновенным даром изобретательства. Конечно, устройство под названием «фотоаппарат» уже существовало и было намного более совершенным, чем то, что изобрел их сын, но ведь он ничего о нем не знал и дошел до всего самостоятельно! После этого профессор, без посторонней помощи, создал одно за другим: устройство, позволяющее посредством железных проводов разговаривать с людьми на большом расстоянии, устройство, записывающее голоса людей и музыку на виниловых дисках и воспроизводящее их с помощью тонкой алмазной иглы, устройство, создающее циркуляцию сжатого в трубе газа, который нагнетает в комнату ледяной ветер даже в такие жаркие дни, когда летящие птицы падают замертво, устройство, вырабатывающее массу электроэнергии путем слияния сверхмалых частиц материи при сверхвысокой температуре под сверхвысоким давлением. За какие-то пару десятков лет профессор исключительно собственными силами, в одиночку, преодолел тысячелетний путь развития истории цивилизации, но ему и этого было мало, изобретательский зуд гнал его вперед и вперед. Из профессора бурным потоком хлестали бесчисленные оригинальные идеи, бывало утром он обдумывал, не взяться ли ему за устройство, способное, обратив вспять течение времени, доплыть до любой, какой угодно эпохи, а после обеда и до самого ужина он уже занимался созданием устройства, которое могло бы разложить материю на десятки различных электромагнитных волн, передать их в другое место и там вновь воссоздать в прежнем виде, а закончив ужинать, как-то раз создал машину, уменьшающую человека до размеров бесконечно малой частицы, и даже успел ее испытать. Он прочел в одной книге, что мельчайшие частицы материи обладают точно такой же формой, как и вселенная, так что на частице должен существовать другой мир, населенный людьми, который в свою очередь состоит из сверхмельчайших мельчайших частиц. Он решил удостовериться в этом собственными глазами, уменьшив себя до размера мельчайшей частицы. Но в действительности мир мельчайшей частицы, ради которого он уменьшился до мельчайших размеров, оказался миром невыносимо скучным, где беспорядочно появлялись и исчезали какие-то тени.

Почему в своей страсти изобретать он доходил до таких крайностей? Этого и сам профессор не понимал. Стоило в его голове возникнуть крошечной, с булавочную головку идее, как профессор, не в силах совладать с собой, все бросал, запирался в лаборатории и уже не выходил оттуда до тех пор, пока идея не получала законченной формы. И однако наступил день, когда изобретениям профессора, безудержно рвущимся вперед, как расширяющаяся со скоростью света вселенная, пришел конец. В тот день, как обычно, за короткий промежуток времени, пока он, проснувшись, справлял нужду в туалете и чистил в ванной зубы, профессор успел продумать до малейших деталей устройство, составляющее безошибочный прогноз погоды на грядущие десять миллионов лет, устройство, способное разговаривать с девятью миллиардами видов живых существ, населяющих различные планеты, в том числе и с теми, что еще не существуют, а также устройство, поддерживающее переписку с почившими предками, после чего пробормотал про себя: «Осталось, расправившись с завтраком, их соорудить!» И внезапно ощутил, что глубоко внутри него что-то вдребезги разбилось. Подобно вселенной, которая, разбухнув до предела, внезапно начинает, напротив, сокращаться, его всегда направленная вовне энергия с бешеной силой устремилась вовнутрь. Профессор, ведомый многолетней привычкой, вошел в свою лабораторию. В ней тесными рядами стояли созданные им удивительные механизмы. Но теперь каждый из них казался профессору всего лишь нелепым нагромождением частей. Для профессора, неотвратимо несущегося вспять, все эти многочисленные изобретения, раскрывавшие тайну материи, уже не имели никакого смысла.

Это не значит, что он потерял страсть к изобретательству. Внешне казалось, что эта страсть только усилилась с того дня, когда он распрощался со своим прошлым. Он спал не раздеваясь, он сидел безвылазно в лаборатории и создавал одно за другим новые устройства. Но все эти устройства несколько отличались от тех, которые он создавал раньше. В первое время никто, кроме профессора, не смог бы уловить разницу между ними. К примеру, такое неприметное различие — рычаг устройства, способного за секунду обмениваться сигналами с космическим кораблем, удаленным на миллиарды световых лет, был сделан не из сверхпрочных сплавов, а из спрессованных сухих веток вековых секвой. Но мелкие изъяны, размножаясь, вдруг стали поражать все составные части созданных профессором аппаратов. Его машины потеряли обтекаемые, монолитные формы, рассчитанные с точки зрения аэродинамики, и все чаще своим видом стали напоминать бредовые кошмары инфузории, задыхающейся в смертельном недуге. Где кончается главный корпус машины, где начинаются ненужные прибамбасы, или может быть главного корпуса нет вообще? Этого не мог определить и сам создавший машину профессор. Каждая машина имела три, четыре, пять взаимоисключающих функций, поэтому, с точки зрения целого, большинство из них не имело никакого смысла. Наравне с молибденом, титаном и ванадием использовались хлопок и ситец, вместо сверхпроводящих элементов информацию передавали пчелы. Порой, протянув руку, чтобы завинтить шуруп, профессор застывал в неподвижности, пытаясь заглянуть в себя, увидеть сияющую сферу, бывшую прежде неисчерпаемым источником осмысленных идей. Но там была не лучащаяся светом душа ученого, а черная дыра, поглощающая все, что осталось от прежнего профессора. И все же, профессор не прекращал изобретать. Сознавая, что движется в неверном направлении, он продолжал работать. То, что стояло у него перед глазами, не было ни находящейся в процессе создания машиной, ни внезапно разверзшейся в нем, всепоглощающей дырой. Ему было ясно, что в тот самый день он в каком-то месте совершил полный разворот назад. Хоть ему и открывался совершенно новый пейзаж, дорога уводила его назад, в прошедшее время. «Я пытаюсь вернуться к своему истоку». Профессор задремал возле машины, по внешнему виду которой невозможно было сказать, близилась ли она к своему завершению или была предназначена на слом, но вдруг, напуганный каким-то странным кошмаром, открыл в темноте глаза и обратился к себе с этими словами, после чего посмотрел в окно на растущие перед домом кусты. Там его извечный соперник доктор Марсилито неподвижно сидел на корточках и, не смыкая глаз, всматривался в лабораторию профессора, мучительно пытаясь понять, какое изобретение у него украли на этот раз.

В чем же истинная причина всего происшедшего? — недоумевал Парзан, постоянно дремавший в своем гамаке. Лишь одно было ему ясно — жители Пингвинки обречены либо все вместе погрузиться в сон, либо совершить полный разворот и двинуться вспять. Парзан полагал, что созерцание снов и скольжение вспять — две стороны одной медали. «Сама деревня Пингвинка развернулась и пошла вспять!» — невольно переходя на шепот, говорил он шимпанзе, своим единственным собеседникам. Парзан с грустью замечал, что вопреки всем известному процессу, в соответствии с которым рождение и рост завершаются упадком и гибелью, очертания Пингвинки постепенно делаются все более расплывчатыми, точно смотришь на нее сквозь очки с неподходящими диоптриями.

Вот и Каштаноголовый, десятки раз на дню проходивший под деревом, на котором Парзан устроил свой гамак, чтобы взять из дома очередную забытую вещь, несомненно принадлежал к тем, кто совершил полный разворот и двигался вспять.

«До того дня такого не бывало!» — устав от ходьбы и присев под деревом, говорил Каштаноголовый, попивая сок из банки, купленной в автомате, и обращаясь к невидимому за густой листвой Парзану. В тот день, направляясь в школу, где-то по пути Каштаноголовый совершил полный разворот. Уже показалось вдали здание школы, как вдруг он почувствовал легкое головокружение. «Сейчас я понимаю, что это было то самое. С того момента в моей голове разверзлась бездонная дыра, которую невозможно ничем заткнуть».

В первый же день он забыл учительскую плетку, предназначенную для того, чтобы вдалбливать знания в головы бестолковых учеников. Это как будто послужило сигналом к тому, чтобы самые разные вещи начали просачиваться сквозь дыру в его голове. Собрав все свои силы, Каштаноголовый вступил в борьбу с этой огромной дырой. Потерпев поражение, он возвращался вечером домой и сразу же, не давая себе времени на отдых, начинал готовиться к завтрашней борьбе. Он составлял перечень всех без исключения вещей, которые могли бы понадобиться учителю, присваивал каждой из них порядковый номер, раскладывал их у изголовья в порядке очередности и только тогда отходил ко сну, а на следующее утро, едва пробудившись, производил поверку, сверяя каждую вещь со своими записями, и несмотря на это, стоило ему сделать шаг из дому, как он замечал в своем списке роковую брешь. Список разбухал день ото дня. Каштаноголовый и сам уже не мог понять, зачем учителю необходимо брать с собой такое несусветное количество вещей. Вскоре список разросся настолько, что ему приходилось вставать посреди ночи, чтобы успеть произвести полный учет собранных вещей. Отныне ему уже некогда было спать. Но Каштаноголовый был человек упорный, к тому же он безумно любил вверенных ему учеников, с которыми ему еще не довелось встретиться, поэтому, несмотря ни на что, он не терял присутствия духа. Сидя под тусклой лампочкой, всю ночь напролет перебирал он необходимые учителю вещи, число которых уже достигло двенадцати тысяч, шепотом молясь о том, чтобы назавтра он смог наконец добраться до классной аудитории. И вот однажды, преодолев уже половину пути в школу, он вдруг обратил внимание на то, что на этот раз ничего не упустил, и затрепетал в предчувствии выстраданной победы. Но и эта победа оказалась мнимой. Достигнув того места, с которого уже было видно здание школы, Каштаноголовый вдруг осознал, что не помнит ничего из того, что должен преподавать ученикам, и что, пока он, не жалея сил, боролся с перечнем вещей, с таким трудом добытые знания испарились без следа. Из глаз хлынули слезы, мир таял, как в тумане. Все же Каштаноголовый не отказался от борьбы, вот только характер борьбы стал уже откровенно другим, не таким как прежде. Полнокровный, загорелый, больше смахивавший на учителя физкультуры, Каштаноголовый вдруг побледнел, спал с лица, отощал, весь ушел в свои мысли, точно какой-нибудь философ. Завидев, как он вышагивает с видом одержимого, местные жители тихо перешептывались: «С ним и заговорить-то боязно. Небось, пытается вспомнить то, что он забыл дома…» — и, не желая мешать бедному учителю, отходили в сторонку, уступая дорогу. Среди жителей деревни ходили на этот счет вполне правдоподобные слухи, говорили, что Каштаноголовый уже окончательно отказался от борьбы, говорили, что в действительности он получает особое удовольствие от того, что все забывает, мол, это уже стало для него смыслом жизни. И только Парзан, записной наблюдатель деревенских нравов, знал, что все это не так. Скорее всего, полагал он, Каштаноголовый интуитивно понял, что, оставаясь в пределах своего плотского естества, никогда не избавится от забывчивости, а потому решил бороться с забывчивостью сверхъестественными методами. Однако сам Каштаноголовый на сей счет отмалчивался и подробности Парзану известны не были. Надеется ли он побороть забывчивость, возвысившись над человеческой сущностью? Или же терпеливо ждет, что его плотское естество разрушится, и тогда его дух сможет дойти, наконец, до школы, ввиду чего ныне он ежедневно десятки раз ходит туда и обратно и запоминает дорогу? Парзан попытался как бы между прочим спросить об этом у самого Каштаноголового, когда тот, выбившись из сил, присел отдохнуть под его гамаком. Но Каштаноголовый только печально покачал головой, не проронив ни единого слова, которое могло бы дать хоть малейший намек.