Павел Вежинов - Ночью на белых конях Страница 27

Маленькое коварное словечко «почти» прозвучало так зловеще, что пассажиры похолодели.

— И все же есть небольшая вероятность, что нам придется совершить вынужденную посадку. Это не так страшно, как некоторые думают. Местность здесь равнинная, очень удобная для посадки. Прошу всех как следует застегнуть ремни и в любом случае сохранять полное самообладание.

Пилот козырнул и ушел к себе в кабину. В самолете наступила мертвая тишина, лишь эксперт в отчаянии уронил:

— Конец!

— Почему конец? — неприязненно спросил академик.

— Неужели вы не понимаете, что командир нас просто успокаивал. Мы на краю гибели.

— Какой смысл себя запугивать, — сказал академик. — От этого вам легче не станет.

— Да вы знаете, что такое вынужденная посадка? — нервно спросил эксперт.

— Я-то знаю, а вот вы, очевидно, не знаете… Мне довелось испытать это в Ньюфаундленде.

Эксперт вытаращил на него глаза, исполненные какой-то отчаянной надежды. Люди вокруг зажужжали, лихорадочно застегивая ремни.

— И как же это было?

— Мы сели на очень неровное место среди камней, каждый высотой побольше коровы. Шасси пробило корпус, несколько человек ранило, но никто не погиб.

— Ранило легко? — с робкой надеждой спросил эксперт.

— Не знаю. Мы вскоре улетели другим самолетом.

Эксперт с такой силой принялся затягивать на себе ремни, что казалось, вот-вот перережет себя пополам.

— А вы не будете застегиваться? — спросил он.

— Застегнусь, разумеется… Хотя дело это, видимо, не столь уж спешное.

Но самолет действительно терял высоту — земля становилась все ближе и ближе. Сейчас все решали минуты, может быть, даже секунды. Шум смолк, в самолете стало тихо, как в гробу. Урумов вспомнил о четырехлистном клевере и невольно усмехнулся.

— Вам смешно? — ужаснулся эксперт.

— Вы же видели, что я застрахован у самого господа бога.

— А я нет! — внезапно закричал эксперт. — Я нет!

— Сейчас от нас уже ничто не зависит, — сказал академик, — так что разумнее всего сохранять спокойствие.

— Какое спокойствие? — воскликнул эксперт. — У меня двое маленьких детей. Они никак не обеспечены. Если мы не долетим…

Но они долетели. Когда самолет наконец приземлился, у пассажиров не было сил даже улыбнуться — настолько они были измучены напряжением и настолько им трудно было поверить, что опасность действительно миновала. Эксперт энергично тер взмокшее лицо и смотрел на Урумова с такой признательностью, словно именно тот спас всех своим спокойствием и невозмутимостью. Они вновь оказались в международном зале ожидания будапештского аэропорта. Через некоторое время им объявили, что для них готовят другой самолет. Трудность была в том, что экипаж надо было собирать в городе — в аэропорту не было свободных пилотов. Эксперт уже настолько оправился от своих страхов, что даже позволил себе поворчать:

— Пустое дело! Сегодня суббота, разве найдешь кого по здешним кабакам?

— Тем легче будет их разыскать.

— Ничуть не легче. Это вам не София. Тут этих кабаков сотни.

Внезапно он куда-то исчез и вернулся через четверть часа с вытянувшейся физиономией.

— Я был у нашего самолета, — заявил он охрипшим голосом. — Мы и вправду спаслись только чудом. Монтеры, когда нашли повреждение, кинулись обниматься.

— И все же нам суждено было долететь, — шутя заметил академик, — иначе зачем бы мне везти этот клевер из самого Хортобадя.

Эксперт посмотрел на него со смешанным чувством радости и недоверия.

— Иди знай!.. Ну как после этого не поверить во всякие там чудеса и суеверия. Факт остается фактом — мы спаслись только чудом. — Он пристально посмотрел на Урумова, потом внезапно добавил: — Мне бы хотелось угостить вас по этому поводу. У меня осталось немного валюты.

— Спасибо, я не пью, — ответил академик.

Это он-то не пьет — ну и вранье! Вчера вечером он опять неплохо выпил в гостях у Сючей. Имре был отличным знатоком коллекционных венгерских вин. То, которое они пили, оказалось густым сексардским. Еще до ужина Имре налил ему в высокий хрустальный бокал рубинового, горячего цвета, словно бы светящегося изнутри, вина.

— Попробуйте, но только очень внимательно! — говорил Имре. — И заметьте, какие нежность и мягкость таятся в каждом глотке. И в то же время какая затаенная сила. Настоящая бомба замедленного действия. Сначала у вас вспыхивают глаза, а потом вы принимаетесь целовать всех окружающих дам подряд.

— Сегодня в этом случае рискуете только вы, — пошутил Урумов.

— Большое дело! — пожал плечами Имре. — Я не эгоист.

Быть может, академик и в самом деле был вправе немного дать себе воли в этот последний вечер. Вернувшись в Будапешт, он больше не выпил ни глотка. Если, правда, не считать нескольких кружек пива. Он увяз в институте и уходил оттуда чуть ли не последним. Что-то странное случилось с ним здесь, в Венгрии, его охватила внезапная жажда деятельности. У него было чувство, словно он проспал несколько лет, которые теперь нужно было наверстать. И откуда только взялась у него эта неожиданная работоспособность? Эта выносливость, это неутолимое любопытство? То особое любопытство, которое, как он думал, угасло в нем навеки.

В один из последних вечеров его почти насильно привезли на телевидение. И все же он ни за что бы не согласился, если бы не знал, что переводить будет Ирена. На телевидении его встретил молодой человек с цепочкой на шее и в поношенных джинсах. Но вид .у него был кроткий, почти застенчивый, и, наверное, со своей редкой бородкой он очень походил бы на Христа, когда б не абсолютно лысая голова.

— Мы не будем вас очень мучить, — сказал он. — Только несколько вопросиков.

— Вы хоть бы сказали мне, какие они будут, эти вопросики.

— У меня другая система, — ответил Христос. — Я не выношу, когда мне отвечают заученными наизусть фразами.

Они уселись на старинное венское канапе перед красивым круглым столиком. Зажглись лампы. Академик поморщился от яркого света, но это только сделало его еще более солидным и внушительным. Однако, как только ему стали задавать вопросы, он тут же забыл и про свет и про аппаратуру. Надо было сосредоточиться на теме, как бы хорошо она ни была. ему известна.

— Академик Урумов, я хочу начать с несколько необычного вопроса, — начал Христос. — Какова, по вашему мнению, наиболее заманчивая цель вашей науки?

Академик на секунду задумался. За свою долгую жизнь он успел несколько раз изменить свое мнение по этому вопросу.

— Может быть, выяснение причин старения и смерти, — ответил он. — Я верю, что в этом отношении биология достигнет серьезных успехов. Я не обещаю людям бессмертия, но уверен, что к концу будущего столетия средняя продолжительность жизни по крайней мере удвоится.

— По-вашему, это чисто биологическая проблема?

— В основе своей биологическая. Но очень большое значение имеют также окружающая среда, духовная жизнь человека и ее стимулы.

— Вы хотите сказать, что добрые люди живут дольше, чем, например, злые и завистливые?

— Конечно. Но и наивные живут дольше, чем те, кто умеет глубоко мыслить.

— Значит, с этой точки зрения человеку лучше всего быть добрым и несколько глуповатым?

— Да, и к тому же жить, скажем, на берегу Балатона.

— О, это уже значит, что он не может быть глупым.

— Все человеческие проблемы очень сложны, — улыбнулся академик.

— Что вы можете сказать о проблеме управляемой наследственности? Верите ли вы, что в этой области будут достигнуты обнадеживающие успехи?

— В принципе эта проблема мне кажется менее сложной и менее существенной. Вы молоды и, вероятно, еще увидите кур величиной со страусов. Или гибрид ежа с поросенком. Но даже если коровы станут ростом со слона, это вряд ли увеличит благосостояние людей. Мы можем ставить самые разные эксперименты, важно, чтобы их результаты были полезны и жизнеспособны. А здесь уже вступают в действие многие факторы, в том числе и природа. Как вы знаете, природа не терпит насилия, она подчиняется своим железным закономерностям.

— А что касается людей?

— Этот вопрос имеет не только научную, но и социальную и нравственную стороны. Здесь необходимо действовать исключительно осторожно. Если хотите знать мое личное мнение, то я в принципе против всякого воздействия на человеческую наследственность. Проблемы физической жизни человека могут быть решены гораздо более простым и естественным путем. Что же касается человеческого сознания, то оно, в своей основе, есть результат исторического развития и таковым должно остаться. Иначе само это развитие теряет всякий смысл. Любое искусственное изменение человеческой природы может оказаться несовместимым с человеческим организмом и даже роковым для людей. Я, к примеру, не выношу искусственных тканей, что уж тут говорить об искусств венных людях.