Ален Зульцер - Идеальный официант Страница 27

Я нашел предлог держать его постоянно вблизи себя. Он научился печатать на машинке, мне удалось его уговорить. Поскольку никто не имел права мне мешать, когда я работаю, мы часами были вдвоем, никто не видел ничего странного в том, что я иногда целый день проводил с Якобом, запершись в кабинете. Его обязанность, как моего секретаря, заключалась в том, чтобы в любую минуту быть под рукой. Ни у кого не возникало подозрения. Я обеспечил ему безбедную жизнь в моей постепенно тающей тени, а себе обеспечил счастье его постоянного присутствия. Я был счастлив, что могу его иногда целовать и прикасаться к нему. Иногда он разрешал мне большее. Попутно он печатал мои рукописи, мало что в них понимая, работа была несложная, потому что почерк у меня разборчивый. В обед и вечером он прислуживал за столом, на этом настояла моя жена, она сказала: ведь он — хорошенький мальчик, приятно будет иногда на него посмотреть. И мне нравилось наблюдать за ним в этой роли, видеть, как другие с благосклонностью посматривают на него, иногда он одаривал меня взглядом, в котором читалась вся суть нашего с ним тайного сговора, и тогда я был горд — и жаждал целовать его руки, причем на виду у всех, но, конечно, удерживался от этого. Если ему не надо было нас куда-то везти на машине, то после ужина он был свободен. У него была своя комната над гаражом, где стоял наш автомобиль, но я никогда в ней не бывал. По вечерам он уходил, я предоставлял ему полную свободу, он мог брать машину, я никогда не интересовался его знакомыми и его жизнью, он быстро выучил английский, его все любили, разве я мог поставить ему в упрек то, что его все любят? Прозрение наступило позже, много позже, после начала войны, когда первая эйфория прошла и подозрения постепенно начали обретать зримые очертания, это было, когда мы уже переселились в Нью-Йорк. Больше двадцати лет прошло с тех пор. Если бы я сказал жене правду…

Клингер замолчал, хотя какие-то слова уже готовы были сорваться у него с языка. Именно поэтому, наверное, он и замолчал.

— Между тем я убежден, что она по крайней мере что-то подозревала. Она не давала мне понять, что знает. Притом моя зависимость была настолько очевидна, что бросалась в глаза, стоило мне только посмотреть на себя в зеркало. Что за абсурдный водевиль разыгрывал я перед окружающими! Но знала моя жена что-то или нет, мы никогда не могли с ней об этом поговорить, ни тогда, ни позже, даже после смерти сына. Она предоставила мне полную волю и просто делала вид, что ничего не знает, изображая слепую. Она была снисходительна и терпима. Удивительная женщина. Пожалуй, даже слишком удивительная. Настолько тактичная, что это смахивало на неосознанное бессердечие. Другие хранители этой угаданной тайны тоже виду не подавали, да был ли вообще кто-то, кто это знал? Ситуация должна была вызывать у них чувство неловкости. Связь с секретарем и слугой — это стыдно, разница в возрасте — стыдно, двое мужчин — Бог велел видеть в этом апофеоз противоестественного, никому не хотелось говорить об этом. Да и с кем говорить? Со мной? Я бы любого послал к чертовой матери, и все это знали. Опьянение, в котором я находился, моя двойная жизнь вызывали у тех, кто все понимал, либо протест, либо сочувствие, в лучшем случае сочувствие, но в большинстве случаев — все же протест и безграничное омерзение. У меня бы это тоже ничего иного не пробудило, если бы речь шла о ком-то другом. Но ведь я сам и был тем, кому это выпало. А тот, на кого пал жребий, всегда невинен. Я знавал таких мужчин и всегда старался их избегать, их женоподобные ужимки и наряды были для меня омерзительны, я убедил себя в том, что они все такие. Но Якоб был другим, его мужественность была абсолютно естественной. Он был мужчиной, в этом не было никаких сомнений. Я тоже был другой, но чем я в действительности отличался от прочих мужчин? Ну да, всякий видит себя изнутри, никто не видит себя со стороны. Подождем, пока появится первая биография, которая осветит темные стороны жизни гомосексуалиста Юлиуса Клингера. Я-то до нее не доживу, но, что бы там ни написали про меня, вся правда — в моих произведениях. В жизни других людей эта правда может заключаться в чем-то другом.

— Я — не сторонний наблюдатель. И у меня нет своих произведений, — сказал Эрнест.

— Нет, — сказал Клингер.

Он протянул руку за чашкой, но ничего себе не налил.

— За кого я должен был вас принимать? Для меня вы были тогда просто нарушителем чужого спокойствия. Я вообще о вас не думал. Как только я покинул мансарду, ваше лицо моментально стерлось у меня из памяти. В Гисбахе Якоб никогда про вас не заговаривал. У него, бесспорно, были на то свои резоны, когда он убеждал меня, что я — его избранник, тот, кому дано наслаждаться его молодостью и его телом, а у меня были свои причины ему верить. Я ведь считал себя помолодевшим! Да так оно и было на самом деле. — И Клингер вдруг засмеялся. — Я был таким же негодяем, как он, и каждый был на свой лад непоколебимо убежден в правильности своего поведения, ведь это было залогом нашего удовольствия и приятного самочувствия, а что может быть важнее нашего хорошего самочувствия, при условии что оно не получено за счет чьих-то страданий, но ведь никто не страдает, пока ему ничего не известно; а еще лучше, если ты не знаешь, что есть еще третий — лишний; я и не знал о его существовании, то есть я действительно ничего не знал о вас. Но если бы даже и знал, от этого ничего не изменилось бы. Случай в мансарде, который должен был открыть мне глаза, больше никогда не упоминался. Что такого страшного, если другой молодой человек, официант, ошибся дверью и стал свидетелем моих наклонностей?

После того происшествия мы встречались только у меня в номере. О вас он заговорил только тогда, когда сообразил, что вас можно использовать в качестве оружия против меня. Оружие называлось молодость, а мишенью был мой возраст. Не промахнешься! В какой-то момент он начал использовать вас, чтобы уязвить меня, — сначала вас, потом разного рода молодых людей, которых он приводил с улицы, — поэтому я, возможно, знаю вас лучше, чем вы думали. Дело было давно, но я кое-что помню, некоторые детали врезались в память. Якоб пользовался своими воспоминаниями, чтобы помучить меня, и самыми подходящими, чтобы ранить побольнее, были воспоминания о вас, о его первой любви, о человеке, который в его глазах имел передо мной все преимущества — молодость, силу, беззаботность. Эта пуля всегда попадала в яблочко, а ведь была еще и другая, смертельная, но об этом я узнал лишь позже. Как только она угодила в сети наших отношений, погиб человек. Зачем вы пришли?

— Вы оплачивали его услуги.

Клингер едва заметно съежился.

— Неужели вы не помните? Пять франков. Каждый раз Якоб получал от вас пять франков. Вы клали ему деньги на кровать. Вы знали его условия. Вы знали, что он вас не любит, он не любил вас ни секунды. Все, что он делал, делалось добровольно, но не бесплатно. Каждый раз, когда вы в нем нуждались, вам приходилось расплачиваться пятифранковой монетой, я это знаю точно, потому что он записывал все свои доходы и расходы и я эти записи читал. Его готовность отдаться вам была не подарком, а услугой за достойную плату. Он ведь получал ее до выполнения услуги, верно? Вы слепо доверяли ему. Я уверен, он ни разу не подкачал. Якоб не был идеальным, он был совершенным. Вы платили наличными и получали Якоба. Якоб доставался вам только за деньги.

Слушая слова Эрнеста, которые вылетали из его уст почти с той же скоростью, с какой мелькали мысли у него в голове, Клингер начал пробуждаться из своего оцепенения. В какой-то момент Эрнест подумал, что Клингер хочет заставить его замолчать, но нет, он дождался, когда Эрнест замолчал. Тогда он медленно произнес:

— Я же сказал, что первенство было во всем за вами. Но только я тогда еще ничего не знал. Я был убежден в своем собственном величии.

Эрнест продолжал:

— Вам приходилось платить ему до тех пор, пока вы все не уладили с его переездом в Америку. А может быть, даже дольше?

Клингер молчал.

— До того момента, как я застал вас в нашей комнате, вы выплатили ему за услуги в общей сложности сорок пять швейцарских франков. Я это точно подсчитал и помню до сих пор, потому что я, к сожалению, ничего не забыл. Вы знали, за что платите, и он знал, за что берет деньги. К тому моменту, когда я вломился в комнату, он оказал вам услуги уже девять раз.

— Возможно.

— Якоб знал себе цену. Он знал, сколько он стоит. Поскольку я считал, что имею право знать правду, я рылся в вещах Якоба и нашел его расходную книжку в нашем общем шкафу. Я сразу наткнулся на ваши инициалы и на колонку цифр под ними, состоящую из одних пятерок: девять раз по пять, сорок пять франков, девять раз половая связь по цене пять франков. Но сделка явно была выгодна не только ему, но и вам. Ведь за такого красавчика цена была более чем умеренная. А потом ему забрезжила Америка, свобода.