Инна Александрова - Свинг Страница 27

Поженились с Таней не рано: обоим было по тридцать. Приехал в Москву в примаки: Таня жить в Керчи не захотела. Малюсенькая двухкомнатная квартирка, детишки — посыпались. Через каждые полтора года все трое и «выкатились». Слава Богу, родители Тани, фронтовики, были еще живы. Им и дали те хоромы, в которых на сегодняшний день живем. Бывшая четырехкомнатная «сталинская» коммуналка. Если в ней сделать евроремонт, цены нет. Но на евроремонт у доктора Георгия Любимова кишка тонка…

Мать, когда умирала, приказала: люби жену и деток. Я и люблю. Очень люблю. Старшая, Катюша, уже врач, окончила ординатуру, поступила в аспирантуру. Попа — железная. Я таким усидчивым не был. Олечка — замуж вышла, эксперт-криминалист. Михаил тоже при погонах, тоже экспертными делами занимается. Слава Богу, при деле ребята.

Что-то переделывать надо в этом мире. Конечно, каждый хочет быть счастливым, не понимая, что счастье может быть лишь иногда. Иначе это не счастье, а благополучие. И это уже скучно. Счастье — пронзительное мгновение, несчастье — длительное, тупое.

Когда сам-то был счастлив? Наверно, когда рождались дети, и все были здоровы. Когда вытаскивал человека из смерти: у смерти тоже можно иногда отнять. Видишь: больному уже все равно, ничто его не касается, а потом вдруг оживает, появляется интерес. Вот и надо ловить это мгновение: интерес — движущая сила. Все, буквально все, подчинено какому-то интересу. А депрессия может быть — и бывает! — даже у преуспевающего банкира. Скромный вкладчик, теряющий деньги, порой, легче переносит свои потери.

Вообще, люди от природы несовершенны: один добрый, другой злой. Гены, конечно, гены дают о себе знать, но главное — воспитание. Именно оно делает из человека либо дикого пса, либо вполне приличного гражданина. Воспитание — искусство. Если научишься видеть мир глазами Рембрандта, то и услышишь мир ушами Моцарта. Нельзя, чтобы ум действовал по штампу: тогда любое противоречие приводит не к усиленному мышлению, а к истерике. Борение добра и зла происходит ежеминутно и повсеместно, и нужно участвовать в этой борьбе. Иначе — заплесневеешь. Зло всегда базируется на нашей глупости и трусости, но всегда были и есть люди, не соглашающиеся с ним. Вот на них и держится мир.

Однако, считая, что со злом следует бороться, все же — за ненасилие. Ненасилие — величайшая сила. Оно противостоит разрушению. И всегда перед тобой нравственный выбор. Сейчас больше выбирают зло. Потому так мерзко живем.

Недавно разговаривал с одним «афганцем». Правильно он сказал: терроризм, хоть афганский, хоть кавказский, хоть палестинский, нельзя победить только военными средствами. Людям надо дать работу и хлеб. И за тем, кто это сделает, люди и пойдут. В девяносто четвертом наше руководство этого абсолютно не понимало.

А завтра с утра опять проверка. Не люблю начальство. Всякое. Никогда не гнулся. Авторитеты признавал только заслуженные. Сам удивляюсь, как еще Заслуженного врача России дали.

Сколько же глупости, чванства, хвастовства и откровенного хамства видел. Калейдоскоп Наполеонов! И пульс у всех учащенный: идут гонорары за закупки ненужной аппаратуры, за ремонт апартаментов. Отремонтировать же отделение как следует — не могут.

А в отделении сейчас спит полный интернационал: и чеченцы, и ингуши, и русские, и удмурты, и татары. Боевики никого не щадят. Спит отделение. Ночь. Третий час. Пока — спаси, Господи! — тишина. Прилегла и сестричка. Нет перед глазами ни гноя, ни крови, ни страданий, а на ум почему-то приходят строки великого певца:

Я не знаю, зачем и кому это нужно,Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,Только так беспощадно, так зло и ненужноОпустили их в вечный покой.

И никто не додумался просто встать на колени И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране Даже светлые подвиги — это только ступени В бесконечные пропасти, к недоступной весне.

2008 г.

Если не делается лучше — становится хуже

Что делать? Что делать? Извечный русский вопрос встал и перед ней — еврейкой. Хотя какая она к черту еврейка, если не знает ни идиша, ни иврита. Так, кое-что, через пень-колоду. Однако от еврейства своего натерпелась под самую завязку. О том, что «жидовское отродье», услыхала еще в тридцатые, когда жили в Казани. Говорила это тетка, которую она, как и все дети огромного общежития, ненавидела. Тетка была большая и толстая. От нее дурно пахло. Мама сказала, тетка — бывшая лавочница. Теткин сын устраивал скандалы у единственной на весь этаж уборной. Он засекал, кто сколько времени пользовался этим заведением, и вывешивал соответствующие списки.

Рядом с их малюсенькой комнаткой была огромная комната — по крайней мере так ей казалось, — в которой жили Елена Николаевна и Алексей Иванович. Оба были красавцами, потому что ходили в таких одеждах, каких ни у кого, в том числе и у ее родителей, не было. Пара была бездетной, и их, малышей, иногда приглашали, угощая невиданными лакомствами — печеньем и мармеладом. Здесь она не слышала «жидовка», но «еврейка» — часто. А когда тетя Лена вдруг внезапно умерла — отравилась, Алексей Иванович предъявил претензии им, Фридманам. Заявил, что это они, евреи, отравили его жену, а теперь он отравит их дочь. Родители пытались объясниться, доказать, что говорит он безумные вещи, но, видимо, действительно обезумевший Алексей Иванович и слушать ничего не хотел. Мама пошла в милицию. Следователь сказал: хотите жить спокойно — выбирайтесь из этого логова. Уезжайте. В этом и была главная причина, почему в конце тридцать пятого они уехали из Казани.

С тех пор всю сознательную жизнь она знала: слово «еврей» приносит несчастье. Давно поняла: антисемитизм — болезнь. Ею либо болеют, либо нет. Болеет обычно слабое, выморочное общество. И происходит это так. Выбирается, вышелушивается все, что есть плохого в еврейской нации. А ведь в каждой, без исключения, нации есть что-то плохое. Это плохое гиперболизируется до огромных размеров. А за всем этим стоит тот, кому это очень нужно. Он управляет толпой, не умеющей и не желающей думать. Зарождается и распространяется массовый психоз. Тот, кто управляет психозом, умело подтасовывает факты, доказательства. Это безжалостные личности, главное для которых — власть. Антисемитизм — болезнь духа. Антисемиту всегда нужна толпа. Он понимает, что евреи умны и трудолюбивы, и это страшно его раздражает. В основе антисемитизма всегда собственная бездарность и посредственность.

Тогда, в тридцать пятом, еще не было гитлеровских лагерей, а они, Фридманы, уже бежали. Бежали, потому что бывший белый офицер, а потом тапер в кинотеатре Алексей Козлов был заражен этой болезнью и угрожал, угрожал, угрожал… Угрожал не просто так, чуть запугивая. Угрожал по-настоящему. Поэтому следователь и посоветовал уехать. Маме было жаль расставаться с клиникой — профессор Нургалиев очень ценил ее способности и трудолюбие. Ну, а отцу на заводе сразу сказали: уезжайте. Отец отправился в Москву за новым назначением, и уже через месяц, наскоро сложив немудреные вещички, они уехали в Одессу.

Долго, очень долго вспоминали отец и мама Казань: это был город их молодости, любви, рождения ее, Фиры. Мама окончила Казанский университет по медицинскому факультету, отец — по химическому. Переезд из голодной Казани в теплую и сытую Одессу был, конечно, благом, но мама очень тосковала по клинике.

Одесса запомнилась ей ослепительным солнцем, которое приходило к ним через огромное «итальянское» окно. Окно выходило на бульвар Фельдмана, или, как теперь его называют, Приморский, на знаменитую Потемкинскую лестницу. Небольшую, но очень чистую белую комнату с высокими потолками, маленькую, но тоже белую кухоньку и белую-белую кошку Пушку видит она, когда вспоминает то время. А еще видит школу, учась в которой, не думала о своем еврействе, потому что евреев в городе было много.

Все несчастья начались 22 июня сорок первого. Она помнит этот день лучше вчерашнего: воскресенье, отец и мама дома. Включили приемник — у них уже перед войной был приемник — и вдруг: будет говорить Молотов. А потом страшное — война. Нельзя сказать, что это слово было совсем уж неожиданным. В воздухе оно носилось. Но люди не хотели верить, принимать всерьез, не хотели об этом думать. В двенадцать дня выступил Молотов, а в семнадцать маме принесли повестку: она, как врач, должна была немедленно явиться на сборный военный пункт. Собирались недолго — самое необходимое. Маленький чемоданчик. На сборный пошли вместе.

Последующие дни, до эвакуации, помнит плохо. Отец приходил поздно. С черными кругами под глазами. От мамы вестей не было. Еды тоже. Стояли длинные очереди. Говорили о немедленной эвакуации. Одессу начали бомбить.

Это было, наверно, начало июля, когда отец сказал, что договорился с соседями: они собираются в эвакуацию, возьмут и ее. Сам он должен идти на фронт, хотя у него есть бронь. Но он не может, не имеет права оставаться в тылу, когда мама на фронте. Поступит, как хозяин: вещи сдаст в ломбард, квартиру закроет. Она поплакала — очень страшно было оставаться без родителей. Потом смирилась.