Чарльз Сноу - Поиски Страница 27

И тем не менее я отлично понимал, что дело не в этом. Это были опасности, неизбежные при риске, на который человек из-за этих опасностей идет чуточку менее весело, но не больше того. Я не мог уйти от правды. Все мои аргументы были только паутиной, которую я плел, чтобы защитить себя от фактов. Я не хотел жениться на Одри. Почему я не хотел на ней жениться, я не мог признаться даже самому себе.

Я старался быть честным с самим собой, но это было не легко. Я раздраженно шагал взад и вперед по вагону, стараясь представить себе все как есть. Я любил ее, она меня, я был благодарен ей, она хотела замуж, и, даже оставляя в стороне ее собственные желания, замужество для нее было бы лучшим выходом, в этом я был уверен. Я мог жениться на ней без серьезного риска. И все-таки мне хотелось уклониться. Таковы были факты. Но факты ли это, думал я. Люблю ли я ее так же сильно, как год или два назад? Вопрос сам по себе для меня ничего не значил, что он мог мне объяснить? Я был слишком молод, чтобы знать, как умирает страсть. Мы ничем уже не могли удивить друг друга: почти все слова были сказаны, все мысли известны. Но и в этом этапе, лишенном взрывов первой страсти, была своя особая прелесть. Я любил ее. Я любил ее более трех лет, и я с трудом мог себе представить иные отношения между нами.

Но все это было не то. Может быть, это чистейшей воды эгоизм, растерянно думал я, продолжая шагать взад и вперед по вагону, а поезд громыхал и мотался из стороны в сторону. В конце концов, я мало что выигрывал от женитьбы. Долгие перерывы между нашими встречами раздражали меня, но я уже привык к ним. А кроме того, каждая суббота становилась событием, и я полностью утратил бы это ощущение, если бы мы устроились в маленьком домике на Кенсингтон Роуд. Не может быть, чтобы я был таким эгоистом, старался я уверить себя. Во всем виновато неясное будущее. Все мои чаяния требовали от меня, чтобы я путешествовал налегке, готовый на любой риск. Я должен добиться, чтобы у меня был свой институт, прежде чем я женюсь. Это было более достойное соображение, чем все остальные. Мне хотелось думать, что дело в этом. Я знал, что я ничуть не больший альтруист, чем большинство людей. Но мне думалось, что мой эгоизм другого порядка. Призрачная свобода холостяка, удовольствия, от которых я должен буду отказаться, — это все не то, ради чего я мог бы ее обидеть. Возможно, это очередная уловка, подумал я, не веря себе, с беспощадной ясностью вновь видя сложный комплекс своей собственной подлости. «Я не знаю, — кричал я в душе, — я не знаю, что меня удерживает. Я должен жениться на ней. Я скоро женюсь на ней».

Глава II. Оправдание бегства

Всю неделю после этой поездки я пребывал в смятенном и даже раздраженном состоянии. Смерть матери оставила в моей душе рану, хотя в тот период на первом плане были заботы, связанные с Одри: ее слова лишили меня покоя. В то же утро, возвратясь в Кембридж, я написал ей длинное письмо. Я ничего не говорил в нем о нашем браке. И без того было ясно, что, как только я смогу преодолеть свое внутреннее сопротивление, я буду действовать так, словно именно для меня женитьба на ней является самым неотложным делом. Помнится, я подумал тогда, что впервые за три года нашей любви я пускаюсь во все виды притворства. Я был взволнован и раздражен. Я понимал, что рано или поздно мои колебания отступят, я сдамся и, внутренне противясь, женюсь на ней. Я даже ходил посмотреть домики на Мэдингли Роуд, вот до чего дошло!

А потом произошло следующее: мне пришла в голову — в то время я думал, что случайно, — одна идея, имеющая косвенное отношение к моей основной теме. Она была настолько проста, ясна и несомненна, что я не мог преодолеть искушение и начал ее разрабатывать. Провозившись с ней несколько дней, я увидел такие перспективы, какие мне и не снились. Не только те структуры, которые я в настоящее время разгадывал, но и другие, весьма сложные, вплоть до простейших протеинов, могли быть установлены без особых трудов.

Еще год назад мои проспекты показались бы фантастическими, теперь это стало обыденной работой, настолько спокойной, что я мог поручить ее студенту, первый год занимающемуся исследованиями. Несколько месяцев напряженного труда, и передо мной должны были четко и ясно обозначиться общие контуры новой отрасли науки, моей собственной ветви — структурной органической химии. Что бы ни случилось со мной, впереди были многие годы работы по уточнению и разработке деталей. Это уже не подлежало сомнению. Я даже особенно не взволновался. Все шло так естественно и закономерно, что было даже трудно представить, что когда-то я начинал на пустом месте.

Когда я сообщал новость Макдональду, я говорил с ним абсолютно объективно.

— Это перспективное направление, — сказал я, — гораздо более перспективное, чем я полагал. Когда будет определена общая линия, потребуются годы работы. Годы работы для такого количества студентов, какое вы сможете мне выделить.

Я еще не говорил Макдональду о своем честолюбивом желании иметь собственный институт. Прежде чем ответить, он задумался. Знавшим его казалось странным, что человек, который в разговоре так тяжеловесно выражал свои мысли, приобрел широкую известность как один из самых блестящих научных публицистов того времени.

— Думаю, что вы правы, — сказал наконец он.

— Да.

— Вы счастливчик, Майлз.

Меня это немного задело.

— У вас есть способность, — продолжал он, — наталкиваться на проблемы, которые имеют перспективу, хотя вы никак не могли бы сказать, что в них что-то есть, когда начинаете работу. Это очень счастливое умение.

Он замолчал и погладил рукой свою квадратную лысеющую голову.

— Это счастливое умение. Или какое-то чутье. Я никогда не мог отличить одно от другого. Может быть, прагматики и могли бы, но это смешно.

Я приготовился слушать. У него была привычка произносить монологи, как бы дискутируя с воображаемым противником. Но он неожиданно прервал себя, и голос его оживился, как часто бывало, когда ему удавалось отмести прочь практические подробности, мешающие ходу философской дискуссии.

— Вы поедете в Германию. На следующей неделе.

— Что? — переспросил я.

— Вы должны закончить главную и основную часть своей работы. Это слишком важно, чтобы затягивать.

— Я могу закончить ее здесь. За шесть месяцев. В крайнем случае за год.

— Глупости, — сказал Макдональд. — Вы первый год в совете… эти обеды в Кембридже… и ваши легкомысленные развлечения. — Он обладал великолепным, хотя и довольно тяжеловесным юмором, и, как я иногда подозревал, у него была своя личная жизнь. — Чтобы закончить вашу работу здесь, вам потребуется три года. А в Германии вы сделаете ее за один семестр. Решение только одно. Придется вам согласиться на небольшое изгнание.

Пока он говорил, как всегда медлительно и как бы подчеркивая каждое слово, я чувствовал, что мое сопротивление убывает. К своему удивлению, я вдруг понял, что не прочь уехать.

— Я хотел бы подумать, — сказал я, — но вы ведь все равно заставите меня поехать.

— Вы поедете, — сказал Макдональд. — А теперь вернемся к вопросу о научном чутье. Существует ли такое качество или мы просто придумали объяснение для тех, кому сопутствует удача? После того, как дело сделано, очень легко говорить о научном чутье. Но я сомневаюсь, рискнет ли кто-нибудь предсказывать, что у человека есть такое чутье прежде, чем тот его проявит…

Итак, я уехал в Германию. Уехал поспешно. Я хотел закончить спою работу. Я хотел проветрить мозги. Мне казалось, как это бывало со мной и много раз впоследствии, что, уехав, я предоставлю возможность своим трудностям разрешиться самим собой. Смысла в этом не было, эта вера в спасительную перемену мест немного умилительна, но довольно общеизвестна. Короче говоря, я послал телеграмму Люти, сообщив ему, что еду в Мюнхен на три месяца (и получил в ответ телеграмму, начинавшуюся словами: «Это доставит мне большое удовольствие»), принес свои извинения в колледже, провел день, обучая одного из молодых людей Макдональда, как вести мою текущую работу, потанцевал, поболтал и провел ночь с Одри и уехал на четвертый день после разговора с Макдональдом, усталый, в разладе с самим собой и все же довольный, что уезжаю.

Расставание с Одри было нелегким. С тех пор как мы сблизились, мы никогда не разлучались на столь длительное время. И я знал, что эта разлука совсем не обязательна, и она подозревала это. Я поймал себя на том, что скрываю правду и тщательно контролирую свои слова. Непосредственность в наших отношениях, установившаяся так давно, рухнула в один момент.

Я помню, как ранним утром она сидела на постели, покачивая ногой. Было прохладно, и она куталась в халат. В глазах у нее была боль и растерянность.