Юрий Власов - Стужа Страница 27

Я это принял постулатом — непререкаемой истиной, неизменностью поведения — и только потому жив и люблю, как ни странно, свое проклятое в этом государстве дело — писательство.

Отечество — это сообщество людей для несправедливости и насилия. И эта совокупность людей никогда не несет ответственность за свои деяния. Это сообщество осознает зло злом и начинает от него истерично защищаться и клеймить его лишь тогда, когда зло изувечит, исковеркает жизнь и душу почти каждого, но нисколько не раньше.

Это сообщество великолепно дрессируется, коллективно прозревает, коллективно проклинает, коллективно казнит и коллективно, стирает всякое доброе, высокое проявление в порошок и крошки посредственностей…

Годы и лучшие силы души я потратил (и еще изведу) на уразумение причин зла, горя и того, что же такое мудрость и справедливость народа. Где они родятся? Кто поет им песни? Кто приваживает к запаху крови, что сделало и делает возможным пожирать людей, травить ближних и смеяться, жиреть, размножаться?..

И писательство: надо выслуживать клеймо благонадежности — и книги, вот они… Но без этого клейма никак…

Великое смешение греха, алчности, бессердечия — и нажива, одна нажива…

Мороз, уголь, шоссе, стужи, но когда же тепло, ласка солнца, трава? Когда дни без обещания зла и хрипа надрыва?..

Забыться, отречься от имени человека — ничего не помнить, ничего не замечать, ни о чем не думать: быть сонным движением листвы, волнением трав, течением воздуха и теплой дремой теней…

Но без писателя кто скажет людям о зле? О том, которое ждет счастливых, честных, юных, влюбленных, праведников и по-детски доверчивых…

Писатель — это изгнание бед.

Для меня время сновидений в прошлом. Выражаясь вашим языком, «товарищи» (в этот момент я вижу всю бесконечность газет с ликами правителей-растлителей и счастливыми «массами») — я поставил на идею.

Все дело в том, что вы для меня никогда не были товарищами; никогда не опоганю это теплое, живое слово общностью с вами.

Скорее всего, я не написал бы не то что книги — ни единой строчки, если бы видел в вашей доктрине — разновидности главного учения — хотя бы ничтожную способность к изменению. Это застывшая, жестокая, карательно-догматическая система… Что за жизнь вы устроили?! Каждый по собственному крику шагает.

Слушаю нашептывания огня и размышляю о том, что вынужден уступить себя, художника, другому человеку в себе. Все дело в этом — я свято верю в осуществимость изгнания бед. Да, я неудачник…

И не беда: нет книг с моим именем. Это лишь для обывательской массы успех официальный и талант одно и то же. Обойдемся без назначения в Бетховены. В крови и страданиях выкипят, дабы уже никогда не быть размытыми, книги с моим именем…

Оглаживаю грудь — изрядно заставил себя мышцами. Неумно, конечно, развивать тело ради тела, но таковы законы игры. Мне нужны деньги. Без них не смогу писать. А в большом спорте платят и за безобразность. Мы, «тяжи», часто, как свиньи, — в сто сорок — сто шестьдесят килограммов: брюхо до колен. Вес тут часто идет на силу. И платят. Мы безобразим себя, разъедаясь, а нам платят. Лишь бы выколачивали медали. Выгодно это очень кому-то — и платят за мясо, уродство…

Поленья распадаются на угли. Они выдыхают живое, багровое пламя, которое вдруг на мгновение превращается в фиолетовое — необыкновенно чистое, прекрасное… Сколько же я размыкал с огнем бед и боли! Единственный верный мой друг.

Горит лицо — это от боли…

Ладони саднит — это «железо» стерло…

Горбит спину (порой хоть палку бери) — это надорван позвоночник…

И все тело просит, пощады…

И душа в надрыве — это от одиночества. Я будто приговорен к нему…

Странно, ни покоя, ни умиротворения не вносит жена. В сознании часто возникает ее лицо, второе лицо: отчужденное, перечеркнутое узко сжатыми губами, полный провал в себя — не узнать, не открыть никакой ласке и слову. Я гоню эти мысли, не даю роста этим чувствам. В такие часы одиночество удушливо и неохватно. Вселенское. Неразмыкаемое.

Потом и впрямь удается ни о чем не думать. Сижу, смотрю на огонь и ни о чем не думаю, точнее, не тревожусь. По-нашему жизнь — это в основном тревоги, только тревоги…

Полнолуние — угадать его не велика важность, и даты помнить не обязательно. Даже в сплошной облачности по ставням — полоски тусклой, ровной белизны. В них какая-то отрешенность. Может, кажется…

Смола на еловых поленьях закипает, после стекает бурым пенистым ручейком на угли и горит там зыбким пугливым и очень ярким белым пламенем, но чадно, жирно.

Фиолетовые шелковистые язычки обгладывают поленья. Поленья обугливаются, краснеют. Прогорая и чернея, покрываются квадратным рисунком, как бы сотами…

Вспоминаю Леньку Ореханова — запас его страстей определенно не исчерпан. Возле пригожей бабенки аж заговаривается, а ему за сорок. Вижу все чемпионаты, турниры и тренировки — сколько у нас с ним этого добра было: пот, риск, бешенство предельной натуги, похмелье… А я нес себя одной женщине…

После вяло прилаживаю к тексту слово «домоседничаю». Пришлось это слово за рулем. Так и этак прилаживаю к фантазии… Дорога сегодня — ад на колесах… Почему-то раздумываю о Пушкине. Николай убил Пушкина не за свободомыслие. Николай не мог простить Пушкину крупности. Поэт оказался выше, значительнее во всех проявлениях ума — такое не прощают…

Захватываю поленья, тесно-тесно насовываю в печь.

Именно так. И камер-юнкерство тому доказательство, так сказать, официальное объявление «действительной» стоимости поэта. Надлежало укоротить в «росте».

Опять находит мучительное сомнение: почему жене безразличны мои сверхнагрузки, частый и безусловный риск работы на рекорды? Больше того, безразличием она явно оправдывает их и подталкивает меня дальше, в самую костоломку беспощадных травм. Мне чудится, это равнодушие не случайно. Ее устраивает такой исход. Именно такой. Он разом устраняет все ее трудности. Но какие?..

Я гоню эти мысли, как невыносимые. Но подсознание выстраивает их помимо воли.

Но ведь это так: никогда ни слова предостережения! Никогда не было страстной мольбы любимого человека бросить эту костоломную игру, рвущую тело и душу и искать другое ремесло! Защититься другим ремеслом и, не бросая литературы, найти выход. Никогда — ни единого слова участия. Что происходит?

Никто не остановит меня, не предостережет дружески, а главное — не позовет в другую жизнь.

Укладываю руки, ищу положение, дабы успокоились, дали глоток чистого сна. Но от «объемных» жимов они мозжат в любых положениях. Подмывает встать, замотать их и баюкать. Какой уж тут сон… Но я должен переползти и через эти последние нагрузки. Конечно, потом будут и другие, но перед выступлением эта уже последняя. Мы немного подправили цикл черновых нагрузок. Это обеспечит куда более достойный выход силы. Надо лишь потерпеть.

При гриппах или простудах боль в руках усиливается. Кажется, кто-то плющит молотком руки… Прежде я не болел, да и не знал, что это такое — боль в руках. А в эту зиму уже три раза прихварывал. Вылеживать некогда — растворяется наработанная сила. Все время надо долбить жимы, тяги, приседания — только тогда сила в мышцах и только тогда зреет новая. Чуть отпустишь, не дашь работы — и спадает. Каждый день надо школить мышцы. Где уж тут выбаливать гриппы или простуды. Самое большое — один-два дня пропуска — и в работу. Слава труду…

— Нам не так долго ждать, — говорю я жене. — Закончу спортивные книги, две уже почти собраны, и наши дела поправятся.

Мы лежим в постели. Я говорю, говорю… Это случается часто — вот такая беседа вслух. Какая, собственно, беседа? Говорю я один. Это настоящая исповедь перед ней. Говорю ей все откровенно и беру от нее силу и уверенность. Она моя, моя!..

После говорю не без смущения:

— Я опять громоздок. Помнишь, перед Осло?.. Смотри, стал еще массивнее. Разнесло.

— Пусть тебя это не волнует. Ты мне нравишься сильный. — Она льнет ко мне.

Мне очень приятно, я не шевелюсь. Моя…

И когда мы уже задремываем, шепчу совсем тихо, чтобы она не слышала: «Ничто не властно надо мной: ни боли, ни нужда, ни страх болезней и смерти. Ничто!..»

Осторожно поворачиваюсь и свободную руку кладу ей за голову…

Ее дыхание у меня на груди.

Я вернулся из Москвы после тренировки и мотания по продуктовым магазинам, когда дома уже горели свечи. Снова из-за аварии на линии отключили электричество. В таких случаях мы зажигаем свечи. Они не чадят, как керосиновые лампы, и в комнатах не застаивается запах скобяной лавки. Лишь ставим под них широкие тарелки — на всю длину свечи. Если упадет, нет риска пожара. А уже случалось, свечи запаливали бумагу, скатерть… С того и ввели этот обычай.