Николай Кононов - Магический бестиарий Страница 27

Она будет бессмысленно улыбаться проходящим трамваям и автомобилям.

Облакам, еле-еле проплывающим вдалеке.

Словно она здоровается с ними, провозглашая им привет из особенной временной только ей присущей дивной и важной разреженности.

Или вот еще:

…на крыльце жалкого дома в захолустной части нашей улицы, где посереди проезжей части стелится нетронутая трава с цветками молочая, так как машины там почти не ездят,(мы жили с ним на одной), он строго восседает в темных пижамных брюках. Что еще на нем – не помню. Он курит черную крупную трубку. А я торопливо прохожу мимо, надеясь, что он меня не признает.

Когда-то добротный полутороэтажный дом-особняк принадлежавший его достойной семье. Но это смутная легенда. Выгрызенный в замусоренном прошлом след. Нора, заваленная камнем, заткнутая клочьями горелой ветоши и старых газет.

С подоконника ближнего окна туго свисает вышитая подушка, словно вымя пестрой кравы, говяды. Опершись о пухлую пестрядь, его мать, чуть высунувшись, строго взирает, а не глядит на улицу. Или следит за ним, вышедшим поиграть во взрослого стареющего мужчину. О, совсем немножко, мама, на сон грядущий.

Мать укутана в яркую шаль. Как зазимовавшая в неподходящем климате и подсохшая от этого бабочка.

Он с этими, присущими только ему атрибутами остается вдали, с каждым годом все дальше и дальше, как некое далекое событие, которому я не был свидетелем, но чей низкий гул до меня все-таки доходил непонятным, смутным способом. И этот механизм передачи на расстояние мне не то чтобы невнятен, но страшен и недоступен.

Характер того, что я помню очевидным образом, то есть на самом деле, а не домысливаю, занимаясь порочной двусмысленной анимацией – все-таки статичный и лишенный значительности.

Кто теперь точно поручится, что именно эти мнимые фотографии я наблюдал в реальности?

В те времена, когда в злополучной немилой школе, где я испытывал себя разными глупостями днем, истирая штаны вечерами в областной научной библиотеке, он изредка, когда болела наша истовая историчка, тихо и трезво транслировал напыщенные лозунги правильной грамотной речью, без пафоса отстукивая ритм немного презрительных тирад суковатой тростью.

Это было в двух последних классах.

Ему ничего не стоило посадить в калошу рьяную отличницу, круто «шедшую на медаль». Ведь истории-то в те времена было пруд пруди, и один смутный пруд вовсе не вытекал из затхлого другого… И разумному ученику прошлое представлялось чередой не чем не связанных пустот и зияний в окаменевшем крошеве человечьего бытия, таким пьяным хороводом трудовых и ратных подвигов и всеобщих ликований по поводу этих подвигов.

Он тиранил именно легко лепечущих девиц, легко летящих пушистых прелестниц, комсомольских цикад и пташек-общественниц, именно гордость класса. Парней, если те угрюмо не прели на рожон, он великодушно не трогал. Но одного движения его брови было достаточно, что бы все поняли: кто есть кто и что из себя вообще-то в этом скорбном настоящем времени представляют.

Помню его рабочее платье, именно «платье», не одежду – черные порты, заблестевшие от долгой носки, брючины, вытянутые на коленях пузырями, кожаные черные тапочки, что шили надомники-татары, коричневая шерстяная кофта на пуговицах. Облаченье его было не то что ниже критики, а вне нее. Эту часть жизни он презирал, как и она его. Она простиралась там, куда он не вступал никогда.

За задними столами на его уроках всегда кто-то обитал: практиканты, практикантки стаи серьезных учителок из окрестных школ. Он был именитый педагог, крупный методист. Некоторые практиканты задерживались гораздо дольше отмеренного срока. Я их запомнил, так как они курили вместе с нами, десятиклассниками, во дворе школы, за углом. Одного помню определенно. Такой волжский тип – длинный, поджарый. Конь каурый. Мы это племя вообще-то презирали – историки, значит, не знают вообще ничего.

Помню две удаляющиеся вдаль от школы по тенистому Шелковичному бульвару фигуры. Ясени и тутовые деревья сходились путаницей ветвей над тротуаром, и они словно входят в интимный рукав, опушенный изнутри зеленью. Просто оч. хорошее кино. Школьный историк, высокий и крупный, стриженый бобриком с провисшим портфелем и такой же высокий прогнутый к нему прутом молодой человек, все время обращающийся к спутнику, улыбающийся ему в лицо. Вот молодой человек подпрыгнул. Ударил ладонью по невысокому своду листвы. Вот еще раз. Еще. Какое-то глупое па. Историк крутит пальцем у виска.

Здесь я должен признаться, что попытка забыть этого учителя, а школу я кончил о-го-го сколько лет назад, походила на исступление. Словно я должен оторвать повязку, скрывающую шрам или незаживающую рану.

Будто я должен сам снять еще и швы, все-таки стягивающие рану.

И я боюсь, что рана снова может раскрыться.

Все эти эпизоды, за исключением одного, из-за которого и идет речь, напоминали пустотелую игрушку, – ребенок ее пытается утопить в тазу с водой, а она все время всплывает, чтобы глупо заколыхаться на поверхности.

Одним словом, я теперь решил с этим покончить и просто описать то, что существует как-то помимо меня, но вообще-то и во мне.

Здесь не будет объективности и выверенности дотошного мемуара, потому что невозможно восстановить подлинную картину чужой жизни по цепи тех эпизодов, которым я был случайным свидетелем, а лучше сказать – соглядатаем.

Это будет неподлинная, измышленная, притянутая за уши единичная история единичного объекта, уже, скорее всего, объективно и не существующего, ведь я ничего не могу проверить и подвергнуть трезвой критике. И смысл этой истории скорее всего лечебный. Для меня. Хотя, как мне кажется, я вовсе не болен.

Итак, его наличие в веществе моей памяти основано на фундаментальном свойстве серии особенных эпизодов, вспоминая каковые, я вообще могу судить о нем. Каждый из них, что так крепко запомнился и запал в меня, – похож на недомогание. Ведь и сегодня я вспоминаю и одномоментно хочу перестать это делать. Наверное, чтобы излечиться от несуществующей болезни. Мне становится очень тесно в этом психическом регистре.

И со страхом приступив к этому повествованию, я чувствую, что при движении вперед я обретаю связность и отстраненность одновременно… Будто я принес искупительную жертву этой «правде». Или принесен ей сам.

Я перестаю быть соучастником и вуайером, и таким образом моя болезнь оказывается вне меня.

Картины я превращу в кино. Куртины – обратно в картины. Я приложу к ним особенную вязкую силу, отвечающую за связность, сцепленность и последовательность. Как клейстер. Позволяющий им существовать, невзирая на полную ирреальность, на особенный дефицит достоверности. Ведь они слишком сильны.

Я до сих помню, точнее не помню, а имею в себе череду его изображений, созданных в те моменты, когда он моментально взглядывал на меня. Они отпечатались на особенной восприимчивой материи моего ума, материи, может быть, из тех же необыкновенных душевных волокон, что и плащаница.

Вот я встречаю его на 1-ой Астраханской улице с матерью.

Теплая весна.

Почти сошел снег.

Теплый сухой тротуар. Он так участливо и нежно ведет ее по солнечной стороне. Они влекут какие-то обескураживающие следы жизни, на полшага опережая свое прошлое. Он – мужественный, бравый и загорелый, но стареющий, она – совсем дряхлая маленькая старушка, подслеповато поднимающая сияющее нежностью лицо на него, как маленькая лукавая девочка. Смелая, без головного убора. Ее голубоватые с желтизной кудряшки, букли, собраны под сеточкой как выцветшие лепестки какого-то хилого комнатного растения. Фиалки? Глицинии? Аллегория Флоры, если бы та была способна к старчеству.

Он шествует, глядя под ноги, – или так мне кажется.

Но за что я поручусь – молниеносность взора, прорицающего меня до самых юношеских основ.

Словно он узнал меня, но так, как мне не хотелось.

Узнал так, что мне придется как можно скорее переселяться на другую темную несчастную улицу, в другой далекий бандитский район, в другой мрачный нечесаный и ужасный зверский город, умереть по пути туда, наконец.

Он ударял копьем наперевес, только лишь отвечая на мое приветствие.

Я и не помню, отвечал ли он, опережал ли мое «здрасьте», говорил ли что-то еще.

Но калибр зрачков его угрюмо блестящих глаз был смертоносен.

О нет! Это не слишком, не перебор. Я так чувствовал тогда.

Он словно взвешивал меня на мгновенном световом безмене и признавал чересчур легким. До обидного, не более каких-то неуловимых пяти граммов. Между кем будет разделено мое ничтожное, легкое как воробьиное перо, царство? Во мне не было ни для кого никакого интереса.

Я был для него не просто мальчиком, обычным нерадивым учеником в темной двухэтажной школе, где он преподает, (каковым я всегда представал учителям), нет, я был чем-то иным, каким-то индикатором того, что взор его действует по-прежнему и не потерял ранящей строгой силы. Он держал его как опущенное копье, словно поддерживал им себя, и вдруг посередине урока схватывал древко наперевес, и одного мига было достаточно и для укола, и для того, чтобы почувствовать всю свою легковесность.