Валентина Мухина-Петринская - Позывные Зурбагана Страница 27

— Ксения… Тебе не было его жаль, когда он катился вниз?

— Было жаль. Но я не терплю пьяниц и неудачников.

— И он знал, что Андрюша его сын!..

— Я просила его не говорить мальчику. Он согласился, что отец первопроходец и геолог представляет более яркий пример для подражания, чем спившийся художник. Перед смертью Евгения я по его просьбе приводила Андрюшу к нему в больницу проститься.

— Никольский… В Москве сейчас организована выставка его картин?

— Да. И очень хорошая пресса. При жизни его ни разу не порадовали, — подтвердила мама. — Подожди, кто-то вошел. Андрюша, ты?

— Где коньки? — спросил я хрипло. Но я знал, где коньки, и в следующую минуту уже доставал их из встроенного шкафчика.

Мама вышла в переднюю и шарила выключатель.

— Иду на каток, — сказал я и выскочил на лестницу как раз тогда, когда мама зажгла в передней свет.

Я быстро поднялся на следующий этаж, и вовремя: на площадку выбежал Болдырев.

— Андрюша! — позвал он испуганно. — Андрюша!

Он перегнулся через перила, удивленный моим быстрым исчезновением, постоял, осмотрелся, но вверх посмотреть не догадался.

— Андрюшка мой… — протянул он уже тихо и вернулся в квартиру.

Самый добрый человек, которого я встречал в своей жизни! Он мог быть моим отцом… Впрочем, тогда это уже был бы не я, а кто-то другой — лучше, наверное.

Я вышел на улицу. В ночь. В снег. Не знал я, куда мне идти, где ночевать. Где ночевать? Ни за что на свете не вернусь я к этому чужому, как оказалось, человеку, чтоб воспользоваться его добротой.

«Если бы ты видела его глаза… Не смог обидеть парнишку» и принял за родного сына.

А ведь вначале я ему был определенно неприятен, я же чувствовал это. Я должен был понять, догадаться сам. Какой же я, однако, дурак!

Чего бы ради мама повезла меня прощаться к умирающему Никольскому, которого знать не хотела столько лет. А мама перед ним виновата. Как это славно сказано у Сент-Экзюпери: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил». А мама, волевая и сильная, приручила Евгения Никольского, а потом не захотела его знать за то, что он слаб.

Зачем она не сказала мне, кто мой настоящий отец, может, я сумел бы помочь ему. Не знаю как, но помог бы.

Отчего он пил? Может, ему не хватало душевного тепла, или признания, или он чувствовал себя одиноким среди людей?

Я бы не стал заниматься спортом — тратить столько времени, — я бы лучше попытался спасти того, кто дал мне жизнь, чьи гены во мне. А я… Даже теперь, зная, кто мой отец, Андрея Николаевича люблю больше, потому что полюбил его, привык считать отцом. А он не отец мне совсем. Он только из жалости… «Если бы ты видела его глаза в тот момент». То есть мои глаза, когда я пришел к нему в гостиницу. Как же я был жалок, наверно. Ох!

Поземка мела все сильнее, а я не знал, куда мне идти ночевать. К Алеше не мог из-за Христины. Пришлось бы всем рассказывать, что он мне не отец — сейчас я еще не мог говорить об этом. Только не хватало расплакаться. Они черт знает что могли подумать. Нет. Нет.

До чего же мне было горько, до чего тошно, просто жить не хотелось.

И вдруг я вспомнил ребят с «Баклана». Они работают теперь на строительстве порта, живут в общежитии где-то возле порта, не раз приглашали заходить. На одну ночь можно попроситься переночевать. Ребята устроят.

А завтра Женя переберется на новую квартиру, а я снова к Алеше. Сегодня я не в силах давать никаких разъяснений. А завтра будет видно. Может, попрошусь у Кузькина куда-нибудь в дальний рейс.

Запахнувшись плотнее от пронизывающего ветра, я отправился искать общежитие. Не так-то легко, оказалось, его найти. Когда я поравнялся с рестораном «Байкал», оттуда вышел, пошатываясь, пьяный вдрызг Виталий. Его бережно поддерживали два парня весьма подозрительного вида.

Я бросился к Виталию и сказал, чтоб он немедленно шел домой, так как Алеша его искал и очень расстроился.

Если бы я не упомянул Алешу, то Виталий просто послал бы меня куда подальше, но Алеша… Если был на свете человек, который имел на него хоть какое влияние, так это был Алеша. Его одного он как-то стеснялся и потому растерянно захлопал глазами.

— Иди, я провожу тебя домой, — сказал я твердо, беря его за руку.

— Э, какой ты прыткий, откуда такой взялся? — запротестовали парни. — Виталик идет с нами. Нечего ему делать в пекарне, он артист. Усек?

— Но не пьяница, не алкаш. Пьяница не может быть артистом. Поняли? Пошли, Виталий!

Я стал тянуть Виталия в одну сторону, парни в другую. Виталий упирался, пытаясь устоять на месте, невнятно бормоча какие-то извинения (перед кем?). Я его немного тряхнул, и мы направились к пекарне. Собутыльники шли где-то позади, пока было светло от электрических фонарей; как только мы углубились в более темные улицы, они сразу приблизились.

Драки было не миновать. Только бы у них не было ножа, подумал я, если ножа нет, то их ожидает неприятный сюрприз. Дело в том, что тренер на всякий случай обучил меня боксу. Сам Чешков начинал свой трудовой путь в рядах славной милиции, откуда его, впрочем, почему-то отчислили… — несмотря на отличное знание силовых приемов.

Не пришлось мне эти самые приемы пустить в ход и на этот раз. Только начали драться, нас задержала милиция, и всех четверых доставили в отделение. Там было тепло и пусто. Скучающий дежурный мигом разобрался в ситуации и моментально рассортировал нас: артиста отправили спать в один из кабинетов, обоих собутыльников задержали, а меня отпустили с миром домой. И я снова очутился на улице, где мело еще сильнее.

Общежитие я не нашел, оно словно провалилось сквозь землю. Я уже готов был зареветь, как маленький, когда вдруг вышел на каток. Там было много света и музыки — может, я уже давно слышал музыку и машинально шел на ее зов. Я зашел в крытое помещение, где дежурила пожилая женщина в валенках, тулупе и шапке-ушанке, и надел коньки. Хороший, удобный каток. (Ребята постарались.)

На катке не так уж мало любителей покататься, принимая во внимание погоду. В основном молодежь, я из них никого не знал, да мне было не до них.

Занятый своими чувствами, я свободно понесся вперед, импровизируя, вспоминая фигуры из одиночного катания. Где-то кто-то менял пластинки, громкоговоритель усиливал мелодию. Здесь никто не оценивал мое выступление по шестибалльной системе. Все исчезло, только лед и музыка. Радость тела, радость души, окрашенной печалью, горем.

Внезапно зазвучала сюита из «Пер Гюнта». Григ., та самая мелодия, под которую я когда-то выступал.

Помню, сколько мне пришлось спорить с Чешковым из-за этой сюиты. Чешков хотел что-нибудь современное — джазовое переложение, я настаивал на Григе.

— Пора наконец найти себя, — орал на меня Чешков, — лирика или характерность. Ты создан скорее для характерного танца…

— И то и другое. Но от Грига я не отрекусь.

— Так это лирика!..

— Пусть будет лирика…

Давно я не вставал на коньки, не упражнялся, но, видно так в меня въелись все эти туры, многоскоки, двойные, тройные лутцы, сальховы, пируэты, что я даже после такого перерыва ни разу не споткнулся, не упал. Ничего не забыв, я носился по льду, словно летал по воздуху! Наконец смутно до меня дошло, что я один на ледяном поле, все отошли к барьеру и жадно, смотрели на меня.

Когда я остановился, запыхавшись, — меняли пластинку, — раздались аплодисменты, восторженные крики и уже не смолкали до конца.

— Это же фигурист Болдырев, я говорил, что он оставил спорт и приехал сюда! — выкрикнул кто-то с горячностью.

Потом меня окружили — разрумянившиеся, благожелательные, восхищенные лица.

— Ты Андрей Болдырев, фигурист? Почему никогда не приходишь на каток? Приходи. Скажи, какая тебе нужна музыка, мы подберем диски.

Кто-то, не растерявшись, уже совал мне авторучку и записную книжку для автографа.

Черт знает что, и отказаться неловко: подумаешь, знаменитость. Мое замешательство поняли, как должно. Любителей автографов оттеснили.

— Отдохнул? Может, еще что-нибудь?.. А?

— Ладно?

— Какую музыку?

Я не успел ответить, как зазвучал оркестр Поля Мориа. Я исполнял это вдвоем с партнершей Мариной Шалой. Теперь импровизировал.

Я носился по льду до полного изнеможения — произвольная программа, каждый мой прыжок вызывал, словно эхо, гул аплодисментов и криков. Откуда-то набралось столько народа… Наконец музыку выключили, каток закрывался.

Меня целой толпой проводили до дома… где я теперь не жил.

Когда все, разошлись, взяв с меня слово приходить на каток, я потоптался внизу около батареи и снова вышел на улицу.

Куда же все-таки идти? Я пошел «куда глаза глядят». Шел, пока не подкосились ноги, все же я очень устал за сегодняшний день. Я остановился, беспомощно озираясь. Уже не поземка мела, а вьюга начиналась… Я был близок к слезам, как мальчишка, когда на меня налетел высокий мужчина в дубленке. Свет фонаря осветил характерное, худощавое лицо. Это был Кирилл Дроздов.