Александр Архангельский - Музей революции Страница 27

— Дуры! Дуры! — тихо произносит Шомер. — Дуры!

Что они делают, глупые? Они же отстудят придатки, как же им потом рожать?

Охрана устремляется за ними. Но девчонки успевают оголиться; тела у них синюшные, цыплячьи, чернеют сдавленные холодом соски. Смешно, как бабы в бане, приседают и выхватывают из рюкзачков полотнища; расправляют их в одно движение, словно встряхивают мокрое белье — на ветру колышутся знамена, черно-красно-желтое немецкое, алое кленовое, канадское, наш веселенький продольный триколор. Что-то девчонки кричат, но не слышно, ветер поспешно уносит слова, бой курантов тяжело придавливает звуки.

Господи! Одиннадцать пятнадцать! Он может опоздать на встречу! Шомер резко убыстряет шаг, чтобы спрятаться в ворота Спасской башни. Он не то что потрясен — он ошарашен; десять лет назад такое было невозможно, чтобы жалкие студентки оголялись возле Спасской башни, в голову бы это не пришло, ни им, ни охране, ни Шомеру; а теперь — настали времена…

Вынырнув из башни, попадаешь во Внутренний Город. Воздух отрешенный, неподвижный, звуки умерли. Низкое тело собора придавлено могучим золотом: все красное и серое осталось за спиной, перед глазами только желтое и белое.

Из будки выдвигается замедленный солдат; крутит пропуск, на вопрос, где находится семнадцатый подъезд, гулко говорит не знаю и снова прячется в укрытие. Из воздуха сгущается еще один спокойный человек; он в современной мрачной форме, но почему-то кажется, что он в советском желтоватом полушубке с белым меховым воротником.

Человек приближается, с преувеличенным достоинством роняет:

— Честь имею.

И молчит, ожидая чего-то. Как метрдотель заслуженные чаевые.

Шомер вдруг теряется и суетится.

— Прошу прошчений, молодой человек. Ваш солдат сказал, не знает, где, а мне в семнадцатый.

— На то он и солдат, чтобы не знать. Вернитесь к торцу, и налево, третья дверь. Имею честь.

И желто-белая фигура растворяется, как сахар в чае.

Он поднимается в обычном старом лифте, продолжая думать о девицах; что же с этим миром происходит? раньше, при далеком Брежневе, выходили девушки с плакатами, их вязали, сажали в психушку; к ним он относился с уважением, хотя не понимал — зачем; но эти?! что они хотят сказать своим костистым задом? для чего устраивать стриптиз на Лобном месте? почему так несерьезно, господа?!

Вместе с ним в обшарпанной кабинке — двое. Молодой человек в модных джинсах, нежно-голубых, уверенно протертых на коленке, в тесном пиджаке с зауженными лацканами, рубашка в крупную полоску — ворот высокий, рвущийся вверх. И красивая девушка с восточной примесью, умело крашенная под блондинку — спокойный ум в презрительных глазах, в ушках опасно сверкают брильянты.

— Там тема, конечно же, есть, — говорит молодой человек.

Девушка чуть улыбается: ясно.

— Но в общем никуда не денемся, тему придется пройти, — добавляет он.

И она снисходительно кривит губы: ну, если делать нечего, пройдем.

От кремлевских коридоров ждешь дворянского роскошества, а в глаза бросается аскеза. Пол застлан светлыми зеленоватыми коврами, под ними проминаются паркетины. Стены крашены невнятной краской, на низком потолке советские плафоны, свет от них идет неровный, вялый.

Шомер открывает дверь в приемную.

За большим окном в надежных деревянных рамах — дутым самоваром выпирает купол. Секретарша треплется по телефону. Бросив быстрый взгляд на посетителя, звонко шепчет в трубку:

— Ладно, Валь, пока, клиенты. — И уже ему. — Теодор Казимирович? Шомер? Вам придется обождать, совещание еще не кончилось. Чаю, кофе?

— Принесите мне, барышня, чай. Благодарю вас.

При слове «принесите» секретарша чуть заметно вздрагивает, как домашняя кошка, которую решили приласкать чужие; при слове «барышня» — недоуменно вскидывает бровь. И нажимает кнопку селектора:

— Зеленый чай... секундочку... с лимоном? да, с лимоном.

На низкорослом столике разбросаны газеты и журналы: на старомодной полировке — сочный глянец. В небольшой хрустальной вазочке крохотные печенюшки и суфле... Он предельно собран, пытается заранее представить разговор, чтобы не попасть впросак. Наверняка беседа будет краткой, как игра в пинг-понг: подача-отбили, переподача, партия. Собеседник излучает смесь величия с высокомерием, он экранирован, эмоции просителя ударяются в глухую стену и отлетают в сторону…

Двойные двери неохотно раскрываются; из распаренного кабинета, не обращая ни малейшего внимания на Шомера, с явным облегчением выходят люди, похожие на скучных инженеров. Слышны обрывистые реплики, нашпигованные непонятными словами: вот тебе и геноцидный орган, проморгали!.. хоть съемку-то успели провести? так-так-так, Сереж, давай, звони на Первый… как зовут девчонок? во дают…

— Теодор! Казимирович! Шомер! — говорит секретарша в селектор, заглядывая в шпаргалку.

И кивает ему:

— Заходите! Иван Саркисович вас ждет. Кстати, вот и чай пришел.

Официант в затрапезной тужурке терпеливо пропускает гостя.

Владелец кабинета отстраненно машет: проходите, не стесняйтесь. А сам продолжает строчить, тыча пальцем в блескучий экранчик. Дорогой пуловер, черный, с бордовой полосой по краю рукава, горло захлестнуто правильным галстуком, в ленинский белый горошек. Начальник смугл, у него короткая прическа, красивая серебряная седина. Глаза непроницаемо закрыты темными очками. Сколько ему? сорок? сорок пять? за пятьдесят? не разобрать.

Продолжая внутренне настраиваться на разговор (так будет чересчур величественно... так — приниженно... по-стариковски... а вот, пожалуй, найден верный тон), директор вынимает из портфеля заготовленный приютинский альбом, и сканирует музейным взглядом этот безутешный кабинет. Несколько чистых столов без бумаг, стулья с тряпичными спинками, лакированные книжные шкафы... И над всей демонстративной стариной — авангардный портрет Президента. Болезненно-белый картон усеян тысячами буквиц, и сквозь них неохотно проступает лицо.

Иван Саркисович нарочно тянет время. Отвечает по селектору, нервно листает бумаги, время от времени снова водит пальцами по экранчику, как будто почесывает его. Но зачем тогда позвал? почему не оставил в приемной?

Шомер продолжает изучение. За спиной хозяина — стеллаж; на полку, с явным умыслом, поставлены два фото, им устроена очная ставка. На одной пожилой господин: ледяные умные глаза за круглыми очками, адвокатские бачки, бритый острый подбородок; в облике — спокойная решимость отмести препятствие. На другой лохматый Че Гевара, в узнаваемой беретке, с бесшабашным взглядом бунтаря; он ничего не смыслит в смерти, и поэтому заранее готов на все.

— А… чистеньким хочет остаться… — цедит в трубку Иван Саркисович и добавляет непечатную характеристику; сейчас лицо его облито холодом, как посмертная маска.

Про веселого барбудос ясно... но кто же этот ледяной профессор? Шомер надевает очки и по-стариковски тянет шею. Под фотографией написано, четко и крупно: Победоносцев. А, ну понятно, понятно. Хотя на самом деле не понятно ничего. Шомер не историк, он директор. Спроси его, кто был в Приютино на Рождество шестнадцатого года, всех перечислит без запинки: племянник старшего Голицына, который вскоре перейдет в католики, изрытый оспой Гнедич, клиническая дурочка Россет, которая желает слыть ученой дамой… Что пили? Клико одиннадцатого года по пятнадцати рублей бутылка, бешеные деньги, между прочим! А кто такой Победоносцев? Реакционный деятель эпохи Александра Третьего… или нет, пардон, Николая Второго? В общем, «Победоносцев над Россией простер совиные крыла». Ну, согласились, ну, простер. И что с того?

— Хотите спросить — не искрит? — заметив, что гость изучает фотографии, Иван Саркисович наконец-то бросает дела и, прихватив с собой экранчик, удобно садится напротив. Голосок у него молодцеватый, звонкий, но по должности ему положено разговаривать тихо и сипло, чтобы собеседник напрягался, так что приходится следить за собой.

Вообще-то Шомер спрашивать не собирался. Но возражать сейчас нельзя, и он предельно осторожно подтверждает:

— Вот именно, Иван Саркисович.

— Нет, не искрит! — Собеседник, откинувшись, быстро смеется. — Не искрит! Это ведь история! Она все стерпит! Кому, как вам, не знать.

И театрально смотрит сквозь очки.

Почему он так странно начал разговор? В чем его тайная цель? он смущает собеседника? проверяет его на излом? или просто стало скучно, и хочется немного поразвлечься? Но разве люди власти могут просто развлекаться? Шомер думал, власть устроена иначе. Она должна быть неотмирная и грандиозная; в отрешенной тишине, как в колбе, происходят непонятные реакции, разговоры все короткие, как выстрелы.